В начале сентября Музей МХАТ пригласил публику на открытие выставки “Олег Ефремов. Диалог с Чеховым”. Она посвящена 95-летию со дня рождения артиста, режиссера, художественного руководителя театра.

Узкое пространство Зеленого фойе не загромождено экспонатами. Сквозным действием экспозиции становится путешествие в мир чеховских постановок режиссера – от застольного периода к сценической истории того или иного спектакля. Каждый, кто попадает на выставку, оказывается под мощным обаянием личности Олега Николаевича: все экспонаты – эскизы и фотографии, костюмы и реквизит озвучены в прямом смысле: записями репетиций и фрагментов спектаклей. Эти записи можно слушать в наушниках. Так создается важный контакт посетителя экспозиции – один на один с Ефремовым и его творчеством. О том, как рождалась идея выставки, “ЭС” беседует с заместителем директора Музея МХАТ Марфой Бубновой и художницей Ксенией Кочубей.

– Марфа Николаевна, в одном из интервью вы назвали Ефремова “Станиславским второй половины ХХ века”. Определение очень емкое.

– Когда-то Анатолий Миронович Смелянский вспоминал слова Олега Николаевича: “Ну какой я артист, какой я режиссер… Вот Кеша [Смоктуновский] – артист. Он гений. А я скорее всего деятель театра”. Ну, а кем был Станиславский? Он тоже был деятелем театра. Если проследить этапы жизни Ефремова, то можно убедиться, что “Современник” он создал в том же возрасте, в котором Станиславский основал Общество искусства и литературы. В “Современнике” он собрал своих сокурсников и учеников (после окончания Школы-студии МХАТ его пригласили преподавать).

В “Современник” Олег Ефремов привел молодых драматургов. С новой драматургии начинался Художественный театр. Чехова тоже тогда считали молодым драматургом. Олег Николаевич привлекал к работе художников – опять-таки с этого начинал Станиславский, приведя в театр Виктора Симова. Если бы не Ефремов, возможно, мы не узнали бы, кто такой Роман Виктюк, Кама Гинкас, не было бы знаменитых спектаклей Анатолия Эфроса во МХАТе. Ефремову казалось важным, чтобы другие режиссеры работали на его сцене. Станиславский давал возможность ставить молодежи: “Дни Турбиных” он доверил молодым актерам, которых мы теперь называем “стариками”.

Константин Сергеевич был далек от политики, но, когда надо было за кого-то заступиться, тут же шел в бой. Мы помним, как Ефремов боролся против увольнения Эфроса из Театра имени Ленинского Комсомола.

И, наконец, к теме нашей выставки. Ни один режиссер не поставил все главные пьесы Чехова, как это сделал Ефремов. Только Станиславский и Немирович-Данченко.

– Татьяна Шах-Азизова писала: “То, что Ефремов сделал для МХАТа и Чехова разом, по сути, не оценено”. Смысл выставки, как мне кажется, помочь сегодняшнему зрителю оценить наследие режиссера. Вашим соавтором стала молодая художница Ксения Кочубей.

– Мы познакомились с Ксенией в Абрамцево, где Музей делал выставку, посвященную Станиславскому. Она сказала мне, что жизнь Олега Николаевича можно сравнить с созданием спектакля. И предложила такой алгоритм – замысел, репетиция, премьера. И тогда я поняла, что выставка должна рассказать о пяти постановках Чехова. Это стало нашим совместным решением. Мы оттолкнулись от высказывания Ефремова в беседе с Татьяной Шах-Азизовой. На вопрос “Что для тебя Чехов?” он отвечал: “Каждый раз <…> это – очень серьезный разговор с ним. Человеческий, философский – какой угодно – диалог происходит при постановке каждой пьесы <…> Всякий раз, для себя, это определение смысла жизни, и я сам в этом плане рос, как-то развивался от спектакля к спектаклю”.

– Ефремов пришел в разоренный МХАТ в 1970-м и первый чеховский спектакль – “Иванов” – поставил через шесть лет. Читая опубликованные записи репетиций (филигранная работа Галины Бродской), дневники Иннокентия Смоктуновского, понимаешь, что диалог с Антоном Павловичем велся на протяжении всего долгого процесса создания спектакля.

– Каким был этот диалог? Безусловно, спором с Чеховым. Олег Николаевич пишет об “Иванове”: “Мы переделаем пьесу. Начнем с последнего действия”. Позже, он отказался от такого решения (это сделал Юрий Бутусов на сцене МХТ имени А.П.Чехова в 2009 году). Ефремову нужно было Чехову и самому себе доказать, что он прав.

– Сохранились фотографии спектакля 1976 года и эскиз Давида Боровского. Вопрос к Ксении: насколько органичным было соавторство Ефремова и Боровского?

– Театр Ефремова – актерский театр. Именно поэтому работа с Боровским не вполне сложилась – Давид Львович выстраивал на сцене концепцию спектакля. Не случайно мы разместили фразу из дневника Ефремова “Форма без актера равна нулю” – конфликт с пространством, придуманным Боровским, был у всех, начиная с Иннокентия Смоктуновского. Его дико раздражала эта декорация. Союз Олега Николаевича с Валерием Яковлевичем Левенталем оказался более органичным. Левенталь не придумывал концепцию, он придумывал воздух спектакля.

– Марфа Николаевна, вы согласны с Ксенией?

– Давид Львович любил пустое пространство и умел его обосновать. Мхатовцев изначально учили играть в декорациях, помогающих артистам, создающих атмосферу. Конечно, им и Иннокентию Михайловичу было сложно существовать на пустой сцене. В Левентале Ефремов нашел художника-соавтора. Валерию Яковлевичу был очень близок Симов. На эскизе к “Чайке” – беседка, похожая на знакомую по фотографиям симовскую беседку из легендарного спектакля Художественного театра. Тюль создавал атмосферу колдовского пространства, и это тоже напоминание о Симове.

– Алла Михайлова писала: “Левенталь хотел этих ассоциаций, хотел оживить “культурную память” нынешних артистов МХАТа и нынешних зрителей”.

– Валерий Яковлевич понимал Ефремова с полуслова, а то и без слов. Евгения Добровольская говорила на открытии выставки: “Ефремов собрал вокруг себя такую труппу, которая из его молчания могла понять, что они должны сделать”. Мне довелось записывать репетиции. Приходишь в зал, а Олег Николаевич уже сидит, курит. Актеры входят, здороваются, Ефремов кивает и продолжает курить. Одну сигарету тушит, вторую зажигает. Вдруг всплеск эмоций: ну как, начинаем?! А они уже каким-то образом догадались о том, о чем он думал, но не успел сказать.

– Олег Николаевич обладал магическим обаянием, он излучал радиацию, которая заражала всех, кто оказывался рядом с ним. И сегодня особенно очевиден масштаб его личности. Он кажется каким-то чудом природы.

– С одной стороны – природа, природный талант. С другой – семья. Я несколько раз видела папу Олега Николаевича Николая Ивановича. И, конечно, от него было что взять. Не забудем и тот факт, что в юности Ефремов жил в арбатских переулках. Арбат – особое место Москвы. Важным было окружение, с кем он в детстве и юности общался. Вместе с юным Всеволодом Шиловским он бывал в доме Булгаковых, позднее, благодаря Виталию Яковлевичу Виленкину, познакомился с Марией Павловной Чеховой, Ольгой Леонардовной Книппер. Дружба с Виленкиным, общение с ним были очень важными. Виталий Яковлевич первым поддержал театр “Современник”.

Известно, что в 1943 году Ефремов увидел “Три сестры” Немировича-Данченко. Он говорил, что, может быть, не стал бы актером и режиссером, если бы не спектакль МХАТа, оказавшийся громадным впечатлением на всю жизнь. Так мог сказать не только он. Многие из артистов – Олег Табаков, Олег Басилашвили, Станислав Любшин – могли бы повторить слова Ефремова. Когда я слушаю Алексея Вадимовича Бартошевича, то понимаю, что это был за спектакль. Мальчиком он специально выходил на балкон, чтобы послушать марш из “Трех сестер”, оркестр играл во дворе дома (рядом с МХАТом, где жил с мамой будущий шекспировед), чтобы создавалось ощущение удаляющегося звучания духовых инструментов.

– У каждого чеховского спектакля Ефремова своя судьба. “Иванов” вспоминается прежде всего гениальной работой Смоктуновского.

– Когда я пришла в Музей МХАТ, мне все говорили: нужно пойти смотреть “Иванова”. Я пошла. Первый спектакль с Иннокентием Смоктуновским меня не вдохновил. Нужно было смотреть спектакль не раз. На третьем из увиденных мною “Ивановых” произошло чудо.

– Иннокентий Михайлович играл неровно. Помню свое разочарование на “Царе Федоре Иоанновиче”. А вот с “Идиотом” в БДТ мне повезло. Вернемся к Чехову. “Чайка” – спектакль-долгожитель.

– И у него другая история. Почти все артисты МХАТа – молодые и немолодые – переиграли в этом спектакле. Но мое впечатление от первой “Чайки” – грандиозное. У Чехова все пьесы про дом и его обитателей.

– Анатолий Смелянский в “Предлагаемых обстоятельствах” писал о скрытом мотиве “Чайки” – “о муке рождения новой мхатовской семьи”: “Тема актерского ансамбля, важная для Чехова, становилась еще и темой понимания и взаимопонимания людей, собравшихся возрождать Художественный театр. Эта тема в разной аранжировке потом войдет во все последующие чеховские спектакли Ефремова”. Евгения Добровольская вспоминала: “Мне повезло, потому что я играла в “Чайке” с Евстигнеевым и Смоктуновским. Они невероятно играли Дорна”.

– Конечно, спектакль каждый раз шел по-другому. “Чайка” с Александром Калягиным в роли Тригорина не была похожа на ту, где эту роль играл Борис Щербаков. Так же существенно отличались спектакли с Треплевым – Андреем Мягковым и Евгением Мироновым. Подходы разные, но ту “изюминку”, которую хотел передать Олег Николаевич, они все улавливали, однако высказывали по-разному.

– Игорь Золотовицкий на открытии выставки говорил, что Олег Николаевич сам был персонажем Чехова. В “Дяде Ване” он играл Астрова. Черты этого героя, безусловно, были ему близки.

– С “Дядей Ваней” связана трагическая история – уход из театра Олега Борисова. Произошел разрыв с артистом. Но с Астровым-Ефремовым спектакль стал другим.

– Татьяна Константиновна Шах-Азизова писала: “То была как бы вынужденная, а на деле <…> судьбоносная встреча: роль эта была написана словно для него и с него”.

“Три сестры”, как мне кажется, лучший чеховский спектакль Ефремова. До сих в памяти изумительные декорации Валерия Левенталя. И свет Дамира Исмагилова. Спектакль был поставлен в 1997 году. Принято считать его завещанием Ефремова.

– Когда Олег Николаевич делал спектакль, он не думал ни о каком завещании. Я подглядывала на репетициях, как создавался спектакль. Подбор актеров был совершенно неожиданным. Виктор Гвоздицкий – Тузенбах, Ольга Барнет – Ольга, Елена Майорова – Маша, Полина Медведева – Ирина, Станислав Любшин – Вершинин. Вы, наверное, помните, как поначалу он выходил, говорил четко, ровно, а потом, постепенно рождался образ мятущегося военного человека, не знающего куда себя деть. И конечно Андрей Мягков – Кулыгин. Роль-шедевр. Дмитрий Брусникин – Андрей Прозоров. У нас на выставке есть фотография, где запечатлены Брусникин с Владленом Давыдовым – Ферапонтом. Актеры разных поколений. Я помню этот удивительный момент спектакля. Как Ефремов добивался результата? Олег Николаевич любил показывать, показывал гениально, но повторить за ним никто никогда не мог. Поэтому крючочки, найденные в застольный период, нанизывались один на другой, чтобы потом “прорастать” в артистах.

– Валерий Левенталь вспоминал о том, что после “Трех сестер” Ефремов мечтал вернуться к “Вишневому саду”, считая спектакль 1989 года не совсем сложившимся. Этому замыслу не суждено было осуществиться.

Ксения, что помогало вам понять эпоху Ефремова?

– Конечно, я не могла видеть спектаклей Олега Николаевича, я знала его только как актера по фильмам. Чтобы понять, кто такой Ефремов – режиссер и руководитель театра, мне пришлось поработать в архивах, прочитать очень много книг, текстов, просмотреть множество видеоматериалов. И первый текст, зацепивший меня, нашелся в предисловии к книге “Пространство одинокого человека”: “Репетиция это – не плавный, спокойный процесс <…> Это буря страстей и эмоций”.

– В начале экспозиции мы видим “место действия” – столик режиссера.

– Разумеется, это мистификация. Неподлинные вещи. Каждый раз режиссеру ставят столик в зале. На столе – пепельница. Хотелось наполнить ее окурками, но потом отказались от этой мысли. Телефон – метафора его постоянной связи со всеми участниками процесса создания спектакля. Один из первых “настоящих” материалов – маленькая самодельная записная книжечка, склеенная из листочков в клеточку. Ее мне дала Марфа Николаевна. В книжечке записаны мысли Ефремова по поводу организации театра, его размышления наедине с самим собой. Читаешь и как будто слышишь его голос. Многое из написанного – перечеркнуто. Например, “Муд-рость и человечность с фанатизмом несовместимы”. К этим афоризмам (мне захотелось включить их в экспозицию “крупным планом”) прибавились цитаты, изначально они не планировались. К нашей работе подключилась Александра Ма-шукова, она помогала нам с текстами. Мы сбросили всю тонну груза, все, что мы накопали, и Саша начала этот материал по-своему структурировать, собрала цитаты в единую цепь по каждому спектаклю.

– Марфа Николаевна, как вам работалось с Ксенией?

– Ксения умеет работать с пространством. Она прочла множество книг, но каждый раз вылавливает в них что-то неожиданное, что может увидеть только художник.

Для меня полным потрясением стала идея Ксении включить в экспозицию письма, адресованные Ефремову. Мне как архивисту необходимо найти всему подтверждения в документах. Я пошла читать эти письма, отбирать. Чего только люди не писали Ефремову! Пишут о своей жизни, кто-то просит за племянника, который мечтает стать артистом. Олег Николаевич не только все читал, он отмечал, что нужно человеку ответить. Отвечал не сам, а его помощница Ирина Григорьевна Егорова. Это был совершенно особый секретарь. Она никого не подпускала к нему, не позволяла дышать рядом с Олегом Николаевичем. Он давал ей распоряжения: кому надо ответить, кому – фотографию послать, кому телефон дать, чтобы, когда человек окажется в Москве, мог бы позвонить и ему оставили бы билет, кому-то рекомендовать обратиться в Школу-студию, чтобы прослушали молодого человека.

– Удивительно, что эти письма сохранились.

– Олег Николаевич был архивным человеком. Опять-таки, как Станиславский. Даже сохранял свои школьные дневники: мы знаем, что он был отличником до девятого класса, а девятом классе у него появляется неуд по поведению. В отличие от Станиславского Ефремов любил учиться, в этом тоже проявлялся его характер.

Как он рассказывал об истории Художественного театра и его стариках! У Олега Николаевича были особая любовь и понимание этих людей, им он все прощал.

– Важным компонентом выставки стал звуковой ряд. Каков был принцип подбора записей? Вопрос к Ксении.

– Когда есть звук, аудиоряд, рассказ о герое оказывается объемнее. Мы собирали отрывки репетиций, споры, прекрасные моменты из спектаклей. Возникает гул голосов, который потом перекрывается криками чаек. Чаек придумала Марфа Николаевна. Голос Ефремова дает важный эффект. Федор Кондрашев накладывает записи одну на другую, и рождается как будто внутренний диалог Олега Николаевича с самим собой.

– Что дал вам опыт работы над выставкой?

– Очень многое, прежде всего, возможность погрузиться в другую эпоху, уйти с головой в другую реальность. Сегодня для меня эта история – терапевтическая.

Беседовала Екатерина ДМИТРИЕВСКАЯ

«Экран и сцена»
№ 19 за 2022 год.