Володя (Владимир) Падунов, наш друг. Историк кино, славист, профессор Питтсбургского университета. Коллеги написали о нем строки любви, признательности и тоски – в интернете и специально для “Экрана и сцены”. Редакция присоединяется.

Про “огонек” – конечно, цитата из последнего “Твин Пикса”: макабрический привет из взорванной реальности. Сложно склеить реальность без наших близких…

Марина ДРОЗДОВА

Это американец, которого если бы не было, то надо было бы выдумать. Идеальный иностранец – со старомодным чутким русским языком и таким мягким анархистским шиком, который лишь в грезах снился.

Говорили много – о книжках, о персонажах реальности. Кажется, самый длинный и самый незабываемый разговор случился, когда Падунов встречал нас в аэропорту в Питтсбурге – застряли вещи на пересадке в Нью-Йорке, и возникла чудесная пауза. Зацепились за фрагмент болтовни (а уже Володя внедрился в маршруты беженцев конца 40-х), и я углубилась в расспрашивания. Возникла вереница его новелл про кочевой melting pot – эту кашу-малашу послевоенную, откуда он родом. Я тогда работала с кинохроникой Второй мировой и как раз перед отлетом насмотрелась на те растерянные лица, детские и взрослые, все что-то доказывают, объясняют, снуют бумажки, разорванные паспорта, затертые печати…

И эти пазлы историй – из его жизни, из жизни каких-то попутчиков или мнимых родственников (будто бы в изобилии произраставших на европейских перекрестках)…

Володя как-то этим пазлом мягко жонглировал, что ли, какие-то делал подачи деталями, пассы, сам у себя отбивал. Он сам уже оказался материализованной в человеческом облике несмонтированной исторической кинохроникой – спонтанные сюжеты, эпизоды, которые невозможно (а ну-ка…) расшифровать, трагические шарады, комические разгадки…

С первой минуты знакомства я твердо знала и знаю, что это такая честь быть знакомой с Володей и чувствовать его дружбу. Эту интеллектуальную нежность, которая соединила многих из нас с ним мгновенно – и она всегда живет в сердце. Все еще по-детски кажется, что здешнему миру нет конца – и мы будем сидеть, сидеть, болтать, болтать… Где все это… И где все это будет…

Ох, конечно, общим местом тут будет цитата из набоковского “Пнина”, но, правда, вот так и было, как у профессора Пнина с профессором Клементсом: “…случайная ссылка на малоизвестного автора, мимолетная аллюзия, молчаливо опознанная на заднем плане мысли… неосознанно привели к тихому духовному согласию…”

И, да, это потеря для русскоязычной культуры и киномысли – это точно. Володя и Нэнси, они волшебным образом умели внести структурное начало в хаос мыслительного процесса и традиционно безалаберных рефлексий нашего критического сообщества. Володя очень много понимал про коды доступа и не доступа, зная, как расшифровывается мир и киноискусство: его часть.

Александр КОЛБОВСКИЙ

Сейчас во всем ищешь и находишь символы, знаковые совпадения, и уход из жизни Володи Падунова естественным образом соединяется для меня с “уходом из жизни” современного российского кино. По крайней мере, той его лучшей части, с которой были связаны наши надежды.

Володя знал российское кино досконально. И любил его. В прежние времена, еще до бурных потрясений последних лет, с женой Нэнси Конди они ежегодно прилетали в Россию. Сначала просиживали целыми днями на просмотрах “Кинотавра”. Потом перебирались в Москву, где через несколько дней начинался Московский кинофестиваль. Там они обычно также с утра до ночи проводили время в Доме кино, на показах российской программы. Ни о чем другом не могло быть и речи. Все встречи с друзьями назначались на поздний вечер и ночь, когда сеансы заканчивались.

На “Кинотавре” за многие годы Володя, кажется, так ни разу и не добрался до пляжа. Пляж, как и всякие прочие светские удовольствия, был не для него. Он прикуривал одну сигарету от другой, гордился тем, что не имеет мобильного телефона. Одевался всегда, даже в самую лютую жару, одинаково – рубашка с длинным рукавом, под ней майка. Чаще всего – из тех, питтсбургских, которые ежегодно выпускались к русскому киносимпозиуму. Эти майки он пачками привозил в Россию и дарил коллегам и друзьям. Некоторые из них хранятся у меня до сих пор. Надевать их иногда надеваю, но вот описывать принты не берусь в силу их вопиющей неполиткорректности.

Они с Нэнси никогда не летали вместе, одним рейсом, считали: если что-то ужасное случится с самолетом – кто-то один из них останется на белом свете. Ведь их дети не должны быть сиротами.

Некоторая экстравагантность сочеталась с удивительно уютным, гостеприимным домом в профессорском квартале, с “падуновкой”, вкус которой помнят все, кто побывал в Питтсбурге на русском киносимпозиуме.

Мне повезло побывать на симпозиуме дважды. Были годы, даже немного помогал Володе собирать русскую программу, с кем-то договаривался, доставал ему какие-то контакты и ссылки.

Невероятный человек, совершенно штучный, искренний, остроумный, дружелюбный, энергичный, быстрый, временами резкий и колючий, но за колючестью легко угадывались нежность и любовь. У меня, кстати, несколько фотографий Володи в компьютере – на всех он с сигаретой, на всех улыбается.

Питтсбургский мир российского кино, созданный Володей Падуновым и Нэнси Конди, наверно, отличался от привычного нам. Другая оптика, другой угол зрения, возможно, несколько иная методология. Вместе со своими аспирантами, студентами, гостями симпозиума, приезжавшими из американских университетов, из России, Англии, Украины, Австралии, они многие годы, даже десятилетия формировали образ российского кино, вписывали его в контекст мировой культуры, философии, филологии, исследовали не только как часть мирового киноискусства, но и как самостоятельное художественное и общественное явление.

У симпозиума имелись выработанные за многие годы ритуалы. В вечер открытия Володя и Нэнси принимали всех у себя дома. Торт, пиво, непременная “падуновка”. Тосты и разговоры. Потом нас обязательно водили по невероятному Храму науки – высотному зданию Питтсбургского университета, похожего на школу Хогвартс, возили в легендарный дом над водопадом архитектора Райта, в церковь-пивоварню и другие уютные места этого, казалось бы, бесконечно далекого от реалий русского кино города.

С утра до ночи в университетской аудитории и кинозале, на показах со зрителями, в ресторанчике и в дороге – бесконечно говорили о кино. Интерпретации, случавшиеся иногда в этих обсуждениях, даже присниться не могли создателям фильмов. Наши реалии не всегда были понятны американцам, так что гостям из России все чаще приходилось объяснять, как странно, непривычно, часто абсурдно устроена наша жизнь.

Отсутствие политкорректности и способность подвергать очевидные истины сомнению – важная составляющая того американского профессорского “левацкого” мира, в который органично вписывается питтсбургская школа славистов. При этом у самого Володи Падунова ирония и самоирония сочетались с некоторой даже старомодностью в манерах и огромным уважением к каждому из друзей и коллег.

Уж не знаю, насколько строг он был к своим аспирантам и студентам, отвечавшим каждый за свои конкретные участки, но “машина” киносимпозиума, тщательно отлаженная Володей Падуновым, работала спокойно и слаженно.

Не люблю громких фраз, но получается, что именно благодаря Володе и Нэнси город Питтсбург, штат Пенсильвания в течение первых двадцати лет этого века был бесспорной столицей русского кино в Америке.

Последний симпозиум проходил в Питтсбурге в мае этого года, когда Володя Падунов уже тяжело болел. Символично, что он был посвящен уже не российскому, а украинскому кино. Грустно, трагично, но наверно, правильно.

Но вот, что вселяет осторожный оптимизм. Многие ученики Володи сами преподают, кто-то из них получил профессорскую должность. Они все “заражены” бациллой любви к русскому кино. Я дружу с многими из них. И знаю, как внимательно они стараются следить за нашим кино и его действующими лицами. Как сочувствуют и переживают за нас.

Наверно, в этом тоже проявляется строгая школа любви университетского профессора Падунова.

Саша КИСЕЛЕВ

…Американские авиалинии вводили дополнительные запреты. В том числе нельзя было брать с собой в полет зажигалки. Курить – само собой. Антиглобалисты, зеленые, демонстрации… Ну, не по поводу зажигалок. Хотя они-то кому помешали? Володя прописал в своем контракте с университетом, что он может курить у себя в кабинете. И курил. Вернемся к зажигалкам. В аэропорту Володя встречал гостей симпозиума с горой зажигалок. Для тех, кто курил, это было более чем актуально. Так, просто штрих. Полутень.

Воля ваша, но чисто литературно, со стороны, Володя напоминал не столько персонажей Набокова, сколько некую эфемерную область, облако, что ли, представляющее собой русскую культуру в целом. Ту, о которой Набоков писал, как о прекрасной вазе. Вот, Володя и был этой прекрасной вазой…

Немного в сторону ваз. Бродский, когда уезжал из СССР, тоже сравнивал себя с вазой в Эрмитаже. После отъезда “осталась дыра, но небольшая”. В случае с Падуновым, она всегда там была. Не ваза, дыра. Как бы готовая, как и остальные дыры, вернуть все на свое место. Пока музеи стремятся к образу швейцарского сыра. Но повременим, дыры – тоже послания.

Хорошо бы был музей всего запрещенного. Володя был бы директором.

Он легко и без нажима рассказывал о своем детстве. Сын министра культуры правительства Власова… Пересыльные лагеря, фильтрации… Об этом он говорил, не вдаваясь в детали. Хотя до деталей он был строг.

После одной из вечеринок, выходя на Комсомольский проспект, я вывихнул ногу в дыре в асфальте. Доковылял до дома и там слег, ногой скорбен.

Володя в это время был в Москве. Он приехал ко мне – типа навестить, поскольку в его представлении – боже, как я скучаю сейчас по такому представлению – что правильно, что неправильно. А Володя не то чтобы знал, он жил в этом.

Запутался немного в грамматике. Он простит.

Так вот, в его представлении это был не жест. Была норма.

На прощанье он подарил мне коллекционную пачку сигарет “Camel”, рассказав, что это точная копия сигарет 1913 года. Тот же табак, те же фактура и цвет пачки. Мало того, они (сигареты) чуть толще, чем теперь. Но пальцы помнят, какие они были, и радуются, что они есть.

Тут хорошо бы фигуру представить, увязать все. Но не хочется. Мне бесконечно жаль, что я не смог с Володей выкурить последнюю сигарету. Мне его не хватает.

Елена СТИШОВА

Последний раз мы виделись с Володей Падуновым на “Кинотавре”, в канун пандемии, в восемнадцатом, последнем относительно мирном году. Как говорится, ничто не предвещало…

Я узнала, что Володя умер. Не от ковида, но и не в одночасье. Он был из тех хроников, чьи болячки живут своей жизнью, не влияя на энергетику их носителя. Профессор Падунов был нервически энергичен, спал по 4 часа в сутки, ел только поздним вечером, прикуривал одну за другой крепкие сигареты и плевать хотел на перенесенный инфаркт. Когда в США приняли закон о запрете курения в общественных местах, профессор Питтсбургского университета подал заявление об увольнении, расценив закон как антидемократический и ущемляющий его личную свободу.

В универе были и другие заядлые курильщики, но не такие строптивые, как Володя, который всегда тяготел к непримиримой оппозиции. Именно он поднял бунт. На его заявлении ректор написал размашистую резолюцию: “Пусть курят, суки !” И определил курильщикам отдельный кабинет. Кабинет украшала забранная в рамку под стекло та самая резолюция.

Я люблю рассказывать эту похожую на легенду быль, поведанную мне самим фигурантом дела.

Володя был широко известен несносным характером, что никак не сказывалось на его общительности и таланте обрастать друзьями. Он сам был надежным товарищем и обязательным человеком. Тут не дадут мне соврать коллеги – киноведы и кинокритики, те, кто имел честь участвовать в знаменитом семинаре славистов, каковой в течение многих лет проводили на майские праздники в Питте Володя и его жена профессор Нэнси Конди.

Какими трудами добывался грант на проведение этого семинара, Володя никогда не рассказывал, он был закрытым человеком. Черная работа оставалась в закулисье, а на сцене был праздник с фейерверком. Вечер первого дня традиционно заканчивался в доме Падуновых-Конди, где дегустировались фирменные падуновские настойки в ассортименте (подавалась даже огуречная!) и со студенческим задором пелись советские песни военных лет. Хорошо шел и американский фолк. Запевалой и заводилой была Нэнси – уверенное сопрано, а темперамент девушке англосаксонских кровей достался южный.

Мне повезло дважды побывать в Питтсбурге. Осталось ощущение непрерывного праздника, дружества плюс бесценный опыт устной аналитики актуального постсоветского кино в кругу коллег – московских экспертов и американских славистов. В числе спикеров всегда были ученики Володи и Нэнси, нынче сами профессора. Супруги воспитали золотую плеяду культурологов – славистов, знатоков русской и советской литературы, кино и телевидения. Может, Володя и впрямь спускал три шкуры с любимых учеников, но никакой субординации не было и в помине, отношения были на равных. В другой среде, в другой стране воспитанная, я не могла этого не заметить. Еще я заметила, что профессор Падунов – всегда напряженный, очень ранимый человек с тонкой кожей. Суровость, даже грубость – то была его самозащита.

Я помню его в Новом Орлеане на ежегодном съезде американских славистов, на грандиозной тусовке, где собираются слависты всех специальностей. То был год смерти Неи Зоркой, и ее памяти посвятили специальную сессию с докладами, мемориями и показом остроумнейшего видео под названием “Нея – реализм” – так студенты Неи Марковны с Высших курсов режиссеров и сценаристов назвали театрализованную композицию ее памяти. Модератором сессии был Володя. Вот тогда я оценила его незаурядный артистизм. Он был красив и торжествен. Он импровизировал на ходу и превратил два академических часа в единое действо поминовения, передавая микрофоны спикерам, включая видеоматериалы и, наконец, разливая по рюмкам горькое вино на помин души. По заведенному русскому обычаю.

Царствие Небесное тебе, Володя!

Подготовила Елена УВАРОВА

«Экран и сцена»
№ 14 за 2022 год.