“Всегда очень тягостно новыми глазами увидеть то, с чем успел так или иначе сжиться”, – так описывает Ник Каррауэй, один из главных героев “Великого Гэтсби” Фрэнсиса Скотта Фитцджеральда, свой поход на роскошную вечеринку. Вечер, традиционно пышный, яркий и суетный, устраивает Джей Гэтсби, богач, с каким-то отчаянием швыряющий деньги на развлечения, а “новые глаза” – это взгляд Дэзи Бьюкенен, родственницы Ника и бывшей возлюбленной Гэтсби.
Отчего же Нику тягостно? Может быть, оттого, что, приходя куда-то с новым человеком, и сам словно впервые видишь то, что происходит вокруг тебя, и понимаешь, что там не все так прекрасно, как тебе казалось, и лучше бы ты не привыкал к тому, к чему привык.
Режиссер Баз Лурман, которому вечеринки в кино удаются намного лучше всего остального, тоже смотрит на роман Фитцджеральда новыми глазами – своими – и это порой действительно тягостно. Из-за того, что зеленый огонек маяка возле дома Дэзи, на который Гэтсби смотрит по вечерам, мечтая вернуть свою любимую, тонет в блеске, мишуре и конфетти. Из-за того, что нелепая смерть одной из героинь, которая влечет за собой тяжелые изменения в жизни остальных, подается как цирковой номер. Из-за того, что режиссер вносит в сюжет путь и небольшие, но значимые дополнения. Ник Каррауэй, которому в романе отведена роль исследователя характеров, аналитика, резонера, в картине рассказывает историю Гэтсби и Дэзи психиатру, находясь в клинике для душевнобольных – стало быть, всем его выводам и характеристикам особенной веры нет. Ему лечиться надо, а не говорить о том, как одни люди из беспечности и трусости способны погубить других – пусть тоже не самых умных и довольно опрометчивых, но все же не заслуживших смерти.
Каррауэй (Тоби Макгуайр), простодушный клерк, случайно поселяется возле дома Гэтсби (Леонардо Ди Каприо) и с интересом наблюдает, что происходит в этом доме по вечерам: хлопают пробки от шампанского, взлетают в небо фейерверки, танцуют пары, играет музыка. Навестив свою родственницу Дэзи (Кэри Маллиган), которая живет с мужем Томом (Джоэл Эдгертон) через залив, оказавшись потом в странных гостях у любовницы Тома, Миртл (Айла Фишер), он неоднократно услышит фамилию Гэтсби, а потом и сам получит приглашение на одну из его вечеринок. Позже превратится в постоянного гостя, а затем и в кого-то вроде благоговеющего и при этом подозрительного друга. Ник будет пытаться разгадать загадку Гэтсби, пока эта загадка не обернется трагедией. Гэтсби не станет физически, Миртл тоже не станет физически, у Ника не станет части души – пострадают те, кто любил или пытался любить. Те же, кого любили, отправятся в путешествие: как пишет Фитцджеральд, “они были беспечными существами, Том и Дэзи, они ломали вещи и людей, а потом убегали и прятались за свои деньги, свою всепоглощающую беспечность или еще что-то, на чем держался их союз, предоставляя другим убирать за ними”.
Лурман вставляет в текст Фитцджеральда свои фразы, например, такую: “Здесь каждый чувствовал себя стеклышком в калейдоскопе, фигуркой в карнавале”, тем самым словно стирая отдельные лица и характеры и превращая своих героев в кружащуюся толпу, которую куда-то несут музыка, ветер и время. Фитцджеральдовские отношения с ветром сохранены – он, как и в книге, врывается в дома, колышет и треплет занавески, а эпоха джаза, по всей видимости, тоже способна внушить тем, кто в нее живет, всепростительную мысль: “Не мы такие, жизнь такая”.
Режиссер эту жизнь смакует, он ею наслаждается и упивается, как огромным цветным леденцом, у которого заведомо не может быть горькой начинки – даже Долина Шлака, мимо которой проносятся в шикарных машинах герои и где копошатся в серой пыли серые людишки, выглядит как декорации мюзикла: кажется, вот-вот эти людишки отбросят свои инструменты и запоют что-нибудь красивое. Ник Каррауэй мог бы рассмотреть Долину Шлака как темную изнанку эпохи джаза, но его мысли и выводы остаются в лечебнице, из окна которой он смотрит на заснеженный мир – снег кружится в воздухе почти так же эффектно, как конфетти на вечеринке Гэтсби, и падает тоже эффектно, почти как жемчуг из колье Дэзи, которое она рвет на шее перед свадьбой, получив письмо от пропавшего любимого.
Дэзи, не дождавшись Гэтсби, выходит замуж за богатого аристократа Тома Бьюкенена, и отвергнутое колье – ее неудачная попытка отменить свадьбу. В романе украшение просто падает в мусорное ведро, но Лурман не отказывает себе в удовольствии показать разлетающийся жемчуг: картина в 3D, и разные изящно сыплющиеся штуки только добавляют ей зрелищности. Не только снег, жемчуг и конфетти, но и буквы текста романа, которые иллюстрируют финальный монолог Каррауэя. И тот момент, когда Гэтсби швыряет со второго этажа своего роскошного дома свои роскошные дорогие рубашки на диван, где сидит плачущая Дэзи. Она повторяет: “Я никогда не видела таких красивых рубашек”, и в этой фразе – сожаление о потерянной любви. Для Гэтсби этот процесс многограннее. Там есть привычка – он вообще расшвыривает, распространяет себя благодаря и вечеринкам, и газетным статьям, в которых журналисты силятся понять, откуда у него столько денег.
Есть месть – когда-то семья Дэзи не приняла его потому, что у него отсутствие денег сочеталось с неидеальным происхождением, и теперь он забрасывает Дэзи рубашками, словно кидая ей в лицо свое богатство и успех. Это, конечно, и символический акт овладения утраченной женщиной. Но Лурман вновь не откажет себе в удовольствии после символического акта показать несколько вполне конкретных – возможно, ориентируясь на тех, кто с первого раза не понял.
Гэтсби выражает свою любовь с помощью денег, блеска: когда-то ему сказали, что без них не будет никакой любви, и он попытался сам себя сложить, как паззл, из огромного красивого дома, фотографии из Оксфорда, где рядом с ним стоит настоящий лорд, кучи пестрых, не нужных ни ему, ни самим себе людей, больших красивых машин. Пригласив Дэзи на чай в небогатый домик Ника, он присылают туда слуг – они стригут газон, украшают каждый квадратный сантиметр цветами и тащат пышные великолепные торты. Это трагикомический момент, он берет количеством, аттракционом, он хочет быть великим Гэтсби, а оказывается просто большим, и то ненадолго.
Парадокс – а, может, это и не парадокс вовсе – в том, что Баз Лурман делает все то же самое. Покрывает каждый квадратный сантиметр своего пространства блестками и заливает шампанским. Превращает историю о надежде и гибели этой надежды в крупный, покрытый взбитыми сливками торт. Проявляет все те качества, которые Фитцджеральду в его героях не нравились и которым он иронически сочувствовал. И тем самым отказывается от роли доктора-окулиста Т.Дж Эклберга, чьи голубые глаза в романе бесстрастно взирают на все происходящее с огромного рекламного плаката. У Фитджеральда Эклберг – образ, надо сказать, весьма кинематографичный – воспринимается как равнодушный бог, который не желает или не может помочь тем, кого создал. Лурман не смотрит на героев сверху, он и не вдумчив, он не пытается понять, что произошло и почему, как исследователь. Он пляшет вместе с толпой, кидаясь блестками и брызгаясь шампанским, смотрит на все новыми, веселыми глазами, а объемное зрение заменяет ему 3D.
И надеется, что его за это полюбят. И его, в отличие от Гэтсби, полюбят.
Жанна СЕРГЕЕВА
«Экран и сцена» № 10 за 2013 год.