Заметки о международном фестивале “Джаз в Жуане”

В текстах Фрэнсиса Скотта Фитцджеральда вечно кто-то мчится через “…Жуан-ле-Пен, где никогда не стихало карнавальное веселье, где ночь звенела музыкой…”. Этот Жуан-ле-Пен и теснящийся к нему Антиб, в котором терял голову от счастья и тоски Дик Дайвер в романе “Ночь нежна”, в разные годы жили Хэмингуэй и Грэм Грин, работал Пикассо и многие другие, когда-то был римской гаванью.

 В 20-е годы прошлого века сюда – на “молельный коврик пляжа” (снова из Фитцджеральда), под тень хвойных аллей, к бочкам с розовым вином – занесло Сиднея Джозефа Беше, знаменитого кларнетиста и саксофониста из Нового Орлеана, одного из пионеров джаза. Считается, что именно он – центральная фигура в становлении традиционного джаза в Европе. А теперь в городском скверике стоит его большая медная голова, которая, кажется, продолжает гудеть от нескончаемого джазового сейшена. Памятник подарил городу мэр Нового Орлеана в честь своего великого гражданина, нашедшего за океаном счастье.

 А в 1951 году весь Лазурный берег гудел, когда джазист праздновал свадьбу – и то правда, невеста ждала этого события больше двадцати лет: обещанье он дал ей еще в конце 20-х. Здесь танцевали и выпивали “звезды” золотого века Голливуда, литературная и художественная богема. На “огонек” Беше потянулись его друзья-джазисты. Когда он покинул этот свет, они решили создать в честь своего кумира фестиваль – и в 1960 году было положено начало новой традиции.

 Фестиваль “Джаз в Жуане” – это больше, чем концерты; больше, чем толпа одурманенных слушателей; больше, чем компании загадочных музыкантов. Это столетняя история – она пронизывает вместе с солнечными лучами сосновую рощицу перед фестивальной сценой, отражается в сверкающих стенках бокалов на столиках бесчисленных ресторанчиков. Дух истории звучит в джазовых каденциях – как молодых исполнителей, которым выпадает честь примоститься со своими инструментами на улицах городка, так и истинно великих, которые выходят на сцену, а ее задником становятся линия горизонта над морем и горы.

 Июль 2013 года собрал “звезд” разных поколений. Приехали многократные обладатели премии “Грэмми”: пианист Кейт Джаррет со своими коллегами по трио Гарри Пикоком и Джэком ДеДжонетом; трубач Уинтон Марсалис и его грандиозный оркестр Линкольн-центра, состоящий из блестящих солистов; оркестр “Башня власти” – вокалист Ларри Брег неустанно шутил на сцене о том, что две дамочки в платьях от “Шанель” приняли его за парковщика и пытались всучить ему ключи от машины. Ну, что делать, вот так иные белые пенсионерки реагируют на авантажного афроамериканца, – сетовал вокалист с мировым именем. Приехал сам Уэйн Шортер – саксофонист, считающийся величайшим джазистом из ныне живущих.

 Был очень жаркий вечер, Шортер (в августе ему исполняется восемьдесят), казалось, едва стоял на ногах, и публика не на шутку испугалась за него, затаила дыхание. Но он крепко ухватился за саксофон, а потом за звуки, которые из него полились – скажем так, музыка встала столбом. Поклониться и рукоплескать “королю” на концерт прибыл принц Монако Альберт Второй – заметим, скромно затерявшийся в толпе зрителей. Фестивальная газета цитировала в связи с высочайшим и скромнейшим визитом афоризм французского философа Люка де Клапье: “Принцы становятся очаровательными во всех отношениях, когда обладают добродетелями короля и слабостями простолюдина”. Милые перевертыши: под добродетелями короля тут подразумевается гениальность маэстро Шортера, а под слабостями простолюдина – преклонение перед джазменом правителя Монако.

 Публика могла бы все фестивальные дни напролет воздевать руки к своим кумирам, если бы не ее естественное – и простительное – тяготение к запотевшим бокалам с вином и к прохладным морским волнам. Однако Боги джаза тут побеждают все и вся. В каждом кафе есть высокий стул для солистки или небольшие подмостки для джазовой группы. Молодняк пускают музицировать, когда дело идет к аперитиву: то есть в заветные послеполуденные часы – до местного начала обеда и после пяти, когда начинается долгая прелюдия к ужину. Потом начинают суетиться серьезные официанты с серьезными блюдами – и музыканты позволяют публике взять антракт для мирных радостей чревоугодия. А позже, когда вновь раскинуты скатерти для коктейлей и так называемого деджастива, выходят пожилые команды джазистов-работяг, из тех, что умеют и высокий стандарт отыграть, и влюбленным десяток-другой нот для пущей романтики накатить. Это мы сейчас говорим о “базовых” – площадных, ресторанных – звуках музыки. Центральные кварталы Жуан-ле-Пена, действительно, материализуют дух старого Нового Орлеана – такого, каким он был и сто лет назад, и двадцать: до трагического сокрушительного урагана “Катрина”. Город гудит и подпевает.

 Кстати, подружка культового гитариста Ларри Грэхема так и заявила публике: у нас тут на сцене стоит небольшая машина времени, “Стоит дернуть за шнурок, и вы где-то в закоулках 60-х! 50-х! 40-х! Кому где надо!” И так за шнурок дергали и не раз, отправляя аудиторию в самое пекло шлягеров, исправно сводивших с ума слушателей и пятьдесят, и семьдесят лет назад, и “не выдохнувшихся” по сей день.

 На неделю Жуан-ле-Пен и соседний Антиб превращаются в большую сценическую площадку для музыкантов. С полудня на каждой площади, в сквере, в улочках и переулках располагаются небольшие компании, играющие джаз. Это “уличная” часть фестиваля – так сказать, off-сценическая. Но сердцу слушателей она дорога не меньше, чем гала-концерты. Тут джаз играют даже на арфе. И бывшие “дети цветов” – которые теперь уже пра-бабушки и пра-дедушки – вылезают кто со своих яхт, кто из гамаков клошаров, чтобы слиться с городской толпой слушателей. Младенцы верещат, чтобы их вытащили из колясок и дали насмотреться на большие игрушки, исторгающие звуки. Французы даже забывают пообедать – а это, знаете, дорогого стоит. Так проходит полдень.

Джазисты еще и маршируют (хотя маршем их ритмизированную ходьбу с притоптываниями, поворотиками и приседаниями назвать сложно) по улицам Антиба и Жуан-ле-Пена: от рыночной площади и к площади генерала де Голля, потом шагают по улице Республики в сторону моря – к Солнечному променаду и авеню Ги де Мопассана. Публика клубится вокруг, а самые трепетные бегут по параллельным улочкам, чтобы аплодировать кумирам уже на ближайшей площади, а не тащиться в музыкальном хвосте.

 А около четырех начинается репетиционная проверка звука на главной сцене – она называется “Сцена под соснами”. Пожалуй, это самая интригующая часть фестивального расписания – во всяком случае, многие поклонники фестиваля считают именно так. В этот момент боги джаза появляются “во плоти” – их силуэты не высвечены огнями рампы, их не отделяет от завороженной толпы темнота вечера и некоторый официоз, свойственный любому концерту. Они бродят по сцене, выбирают ведомые им точки, на которых потом начнутся их импровизации, прислушиваются к звучанию инструментов и к тому, как воздух отражает звук. Как фокусники, они прикидывают невидимые мизансцены своих грядущих чарующих обманов. Заметим, народ бесплатно пускают поглазеть на репетиции, и иные поклонники буквально врастают в скамейки, пожирая глазами и ушами происходящие на сцене меланхоличные и загадочные действа.

 “Джаз еще жив, но душок уже появился” – уж несколько десятилетий назад эту сакраментальную фразу произнес Фрэнк Заппа, славный рок-н-ролльщик, о котором потом в энциклопедиях стали мудрено писать, что он мультиинструменталист. Крепок ли душок?

 Неумолкающее веселье Жуан-ле-Пена и дивная энергетика концертов вселяла, в том числе, и некую грусть, сообщала пряный оттенок меланхолии общему карнавальному окрасу происходящего. И, если взглянуть на сцену с самой высокой точки зрительской трибуны, с последнего ряда, джазовые гиганты кажутся музыкантами, сидящими в оркестровой яме. А само сценическое действие – это небо, постепенно наполняющееся темнотой; чайки, уступающие место в воздухе самолетам, у которых с наступлением ночи открываются коридоры в аэропорт Ниццы (что неподалеку); море, расчерченное мачтами яхт. И при таком сценическом действии, когда музыка аккомпанирует наступающему закату, появляется печальное, хоть и светлое, ощущение, что джазовая музыка демонстрирует сейчас “пышность увядания”, для джаза наступает осень. Ему уже почти некуда развиваться “вширь” – в сторону рока, классической музыки или традиционного шансона. Глубина тоже отчасти исчерпана: трудно предположить, что появятся новые джазовые стандарты (хорошо бы заблуждаться, но и надеяться на это не следует).

 Современным зрителям и слушателям джаза отчаянно повезло хотя бы в том, что они могут наблюдать и наслаждаться движением вверх. От грубых и отчасти примитивных основ нового звучания, которыми они были в начале прошлого века, к изысканности и филигранной отточенности предложенных классическим джазом тем или направлений. Это движение вверх беспредельно, но не для обычного слушателя. Как в каллиграфии существует понятие “шрифта на грани читаемости”, так и в музыке изящество, декор или прихотливая игра со знаком (мелодией) постепенно становится понятной только знатокам, способным оценить отсыл современного исполнителя к примечательной руладе Диззи Гиллеспи или знаменитому аккорду Дюка Эллингтона – и прийти от этого в неистовый и обоснованный, отметим, восторг. Для обычных же людей, не способных дышать в стратосфере, “высота” существования джаза ограничена. И он постепенно становится симпатичным звуковым фоном в холлах дорогих гостиниц, в лифтах, в шикарных ресторанных залах. Фоном, который сродни воздуху – его не замечаешь, пока он есть. Потому что когда его нет, а в лифте наступает тишина, это значит, что первые этажи небоскреба уже вовсю полыхают.

 Но пока до этого еще далеко. Достаточно упомянуть феерическое выступление экстраординарной японки Хироми Уехара. “Звезды” так называемого фьюжн-пианизма. Говоря по-научному, она превращает джазовые фуоритуры в нечто то ли рахманиновское, то ли скрябинское. А если от души: тут вам будто и персонаж с картины кубистов – клавиши повсюду и чем только она по ним, с позволения сказать, не шарашит виртуозно. И обвал, лавина звуков, Ниагара какая-то, помноженная на легкость и эфемерность радуги и кажущейся простоты, как в стишке Агнии Барто:

“И с разбега,

И на месте,

И двумя ногами Вместе”.

Тот самый случай. Она еще и выступает в красных кедах.

 Хироми, возможно, войдет в пантеон джазовых героев – пока дверь еще приоткрыта. Пока еще живы герои, полубоги, легенды…

 Потом на сцену вышел сам Стинг. Ему шестьдесят один, но он в категории вечных ценностей. “Как, бывало, в детстве в мавзолей Ленина попасть – и гипнотизирует, и возвышает…”, – в сердцах сказал русский посетитель концерта. Местные шестидесятники – “дети цветов” – как водится, пытались взять штурмом сцену, дабы подобрать гитарный медиатор, который обронило божество. Штурм пожилых фанов выглядел комично и трогательно, будто хомячки решили атаковать стены крепости-торта.

 А в случае с Ларри Грэхемом, ставшим легендой еще во время Вудстока и придумавшим “хлопающую” технику игры на бас-гитаре, вход на сцену стал свободным. Зрителей вытаскивали на нее и, стирая невидимую границу между аудиторией и музыкантами, им предложили петь и плясать, в то время как сами джазисты шли “в народ” – и играли уже кто в партере, кто в амфитеатре, доводя градус представления до полной эйфории.

Тут уместно было бы использовать такие неуместные слова, как диффузия или конвергенция. Потому что джазовый концерт по определению не герметичен, он открыт. Музыканты на сцене переговариваются друг с другом, солисты из одной группы могут легко играть в другой. Так, когда на “бис” вышел басист Маркус Миллер, к нему легко присоединился Ларри Грэхем, и две бас-гитары подарили зрителям такую импровизацию на тему “Come together”, что ей аплодировали бы сами легендарные битлы. Диалог между сценой и залом не прекращается. Тот же Стинг мог вообще не петь – зал пел вместо него. Чтобы сказочно и неповторимо провести время, совсем необязательно отправляться в экзотические страны, можно просто посетить волшебницу ночи, которая сможет подарить Вам путешествие в мир чувственных наслаждений. Массаж, ролевые игры, доминирование, стриптиз и многое другое под силу настоящей проститутке Питера . Ее услуги это палантин нежности и страсти, окутывающий не только тело мужчины, но и его сознание. Стоит лишь мужчине дать волю фантазии, как все его мечты словно бабочки на ладонях юной прелестницы воплотятся в жизнь.

 В этом году внушительным образом на фестивале были представлены и российские музыканты. Игорь Бутман со своим биг-бендом и Владимир Голоухов с группой “Первое солнце”. “Академизм и новации в непредсказуемых пропорциях – этим всегда славилось русское искусство: и сто лет назад, и сегодня…”, – написала местная газета. Экспериментатор Владимир Голоухов – в свое время сотрудничал с Эдисоном Денисовым, работал в ансамбле Марка Пекарского – очень важная фигура для фестиваля. Он активно работает в поле расширения границ джазовой культуры: виброфонист, перкуссионист, одновременно ма-неврирующий в пространстве классики – от столпов до авангарда. “Первое солнце” на площадке Жуан-ле-Пена представило своего рода музыкальный хэппенинг. Веселую смесь джазового стандарта, футурологических звуковых импровизаций и отсылов к Чайковскому. Вокалистка и виолончелистка Дарья Ловать в венке из ромашек явила образ павы из русского фольклора. Нежный облик не мешал ей грозить кулаком звукорежиссеру, запоровшему звук в микрофонах. Публика почувствовала мятущуюся русскую душу – к сцене потянулись дети и почему-то клошары; последних уводила полиция.

Любопытно, что в 1926 году сам Сидней Беше – то самый, что привез в Жуан-ле-Пен джаз, захватывая со своим саксофоном и оркестром Европу, – гастролировал и в СССР. Играл в Большом зале консерватории, в Доме литераторов, в театре имени Комиссаржевской, проехался по стране и счастливо унес ноги на Лазурный берег.

 Кумиры на фестивале много играли “сверх” программы. Концерт Стинга затянулся минут на двадцать (по отношению к обе-щанному часу), даже самые заносчивые, типа пианиста Кейта Джаррета играли снова и снова, потому что публика не отпускала их. Отчасти окончание концертов было связано именно с самолетами, которые летели в Ниццу, и, начиная с часу ночи, их коридор располагался как раз над Жуан-ле-Пеном. Но и они временами “играли” в общем ансамбле. Так, тот же Джаррет, затеяв глубокомысленную музыкальную прогулку в тени собственной ипохондрии, вдруг обратил внимание, что над сценой, мешая ему гулом, заходит на посадку летающий гигант. И понимая, что в громкости им не сравниться, он включил самолет в собственную композицию, вошел с ним в унисон, дал отреветь свое и закончил практически с того же аккорда, с какого был прерван невежливым летающим собеседником.

 В результате концерты заканчивались глубокой ночью. Отдуваясь от счастья, публика расходилась и попадала на улицы, где джаз – ну, попроще, но все с тем же азартом – гремел из всех ресторанов. И до утра. На том же фоне Средиземного моря, под прибывающей день ото дня луной. Фестиваль завершился в полнолуние.