Довлатов. Ипостась

Фильм “Довлатов” – это несколько дней 1971 года, вот-вот наступит 7 ноября, с неба сыплет морозная крупа, мимо проезжают грузовики со знаменами и портретами – Ленинград готовится к демонстрации.

Для того, чтобы показать то, что происходит в стране, очень правильно выбрано время года. Хрущевская оттепель начала заканчиваться в 1964 году, когда к власти пришел Брежнев, а ее окончательное завершение случилось в 1968-м, когда в Прагу вошли советские танки. Итак, с момента подавления Пражской весны прошло три года, даже самым наивным идеалистам понятно, что впереди ничего хорошего не будет, снежная крупа засыпает город и разрушенные надежды. В душе и мире наступает долгий, промозглый ноябрь, который, кажется, не кончится никогда. Давление становится все ощутимее.

Начало ноября 1971 года, показанное Алексеем Германом-младшим, напоминает нынешние времена: и оттепель закончилась какое-то время назад, и ощущение надолго наступившего ноября имеется. Правда, мы об этом можем сказать – в отличие от героя фильма, который нигде не может напечатать свои рассказы.

Слова “нигде не может напечатать” моментально включают в голове цитату из довлатовского “Ремесла”: «Один мой приятель сказал: “Чем ты недоволен, если разобраться? Тебя не печатают? А Христа печатали?!”» В фильме Германа-младшего нет этой цитаты – там вообще мало юмора, что человека, не готового к другому взгляду на любимого автора, может серьезно разочаровать.

У большого количества довлатолюбов, к которым автор этой заметки имеет честь принадлежать, Довлатов в первую очередь связывается со смехом. Знакомились с его рассказами впервые – и смеялись; цитировали друг другу – и хохотали. И тонко улыбались, и хихикали, и ржали в голос. А уже сквозь юмористический фильтр проступали и мучительная тяжесть времени, и его абсурд, а еще были видны глухие окольные тропы, по которым приходилось идти, чтобы выжить.

И вот этого фильтра в фильме Германа нет. Тяжесть времени, окольные тропы и абсурд передаются с экрана непосредственно, точнее, сами становятся фильтром, и через него показаны даже те смешные эпизоды, которые в “Довлатове” можно пересчитать по пальцам одной руки. В одном из них Довлатов (Милан Марич) вступает в автобусе в странную беседу с пассажиром, громко и вслух рассуждающего о сионистском заговоре; на каждое слово “сионисты” подбирает рифму, оборачивается к мужчине и произносит: “абстракционисты”, “импрессионисты” и так далее.

Пассажир продолжает гнуть свою тему. Возникает красивый абсурдный диалог, больше, конечно, отсылающий к Кире Муратовой и отчасти к Алексею Герману-старшему, нежели к Довлатову, всегда казавшемуся человеком страдающим, отчаянным, но достаточно конкретным, шедшему сквозь сумрак своей эпохи, обладая неким внутренним фонариком.

Режиссер, лишив своего героя этого фонарика, дает слово сумраку. И тот проявляется в репликах героев, которые невозможно расслышать, в странных персонажах, которые выплывают навстречу кино-Довлатову на поэтических квартирниках и в ресторане, в историях реального Довлатова, из которых юмор попросту вырезан. К примеру, очень смешная история о фарцовщиках Рымаре и Фреде Колесникове, двух некрасивых, но самоуверенных финских патриотках, и куче креповых носков превратилась в трагедию художника Давида (Данила Козловский). Фред, который продавал “дельбаны с крестом” и охотно одалживал Довлатову деньги, и Рымарь (“идиотская харя плюс оранжевый свитер”) исчезли, остался красавец Козловский с тонкой душой – он пишет картины, мечтает вырваться из душного совка, дружит с художниками и заодно фарцует, а потом его убивают сотрудники КГБ.

Малотиражка “За кадры верфям”, куда пишет Довлатов, журнал, где он пытается опубликоваться, – душные и пустые заведения, что понятно, но и работают там исключительно душные и пустые люди. Довлатову надо написать статью о фильме, который решила снять редакция – о том, как русские поэты и писатели счастливы, что на воду спущен новый корабль и поздравляют с этим ленинградцев. В роли Толстого, Пушкина и прочих гениев русской литературы снялись работники завода, они что-то говорят про коммунизм и комсомол, а в интервью красавцу-журналисту сообщают, что не любят Блока “за распутство и излишества”.

Статья, даже дважды переписанная по просьбе редактора, все равно получается издевательской. Компромисс с журналом тоже не складывается – стихотворение про нефтяников получается не менее издевательским. А потом оказывается, что все неизданные рукописи отдали школьникам на макулатуру. Пачки рассказов и стихов лежат во дворе, в ноябрьской грязи, и герой бродит среди них, разглядывая строчки и приветствуя авторов: “Здравствуй, Иосиф”.

Иосиф Бродский (Артур Бесчастный), человек-звезда; Довлатов его боготворит, читает стихи там, где собирается ленинградская богема, симпатичная масса, перетекающая с квартирника на уличную выставку и обратно. Все эти люди, среди которых отчего-то много рыжих, обозначены в титрах как “друзья Довлатова”, но того, что обычно считается дружеским общением, в фильме нет – есть знакомые и бог-Бродский: то есть и товарищей, с которыми можно поговорить о литературе, герой фильма, по сути, лишен, у него есть только приятельство с Давидом.

В какой-то момент, уже устав погружаться в тоску и мысленно пересказывать происходящее с иронической довлатовской интонацией, чувствуешь себя Жбанковым: «И еще вот что, – попросил Жбанков. – Ты слишком умных разговоров не заводи. Другой раз бухнете с Шаблинским, а потом целый вечер: “Ипостась, ипостась…” Ты уж что-нибудь полегче… Типа – Сергей Есенин, армянское радио…»

Но рассказ “В гору” – из таллинского периода жизни Довлатова, а в Таллин он уедет через год, в 1972-м. А пока что он в другой ипостаси, и пространство города словно выталкивает его из себя. Смотреть на это трудно еще и потому, что герой ограничен не только в праве шутить, но и в праве пить, и у него вообще не остается никаких способов выносить действительность.

Есть странные сны, которые персонаж Марича видит регулярно. В одном из них он общается с Брежневым – тот предлагает ему написать совместную книгу: “миллион человек прочитают!”; в другом – снова попадает в армию, где служил вертухаем на зоне. И сны эти – не спасение, не попытка сбежать, потому что в них, как и наяву, тоже нет ничего хорошего. Свободы, по крайней мере, точно нет.

Что касается женщин, то их в фильме достаточно. Самые любимые – мама (Тамара Оганесян) и дочка Катя (чудесная Ева Герр). Кате герой картины собирается купить большую куклу, деловито спрашивая всех встречных о том, где ее можно достать и не одолжат ли они ему денег – одалживает в результате Бродский. Но есть и отчаянно влюбленная актриса (роль у Светланы Ходченковой небольшая, но сыграна превосходно), которой удалось научить себя идти на компромисс, и которую, несмотря на всю ее любовь, герой отправит на три буквы.

Есть мрачная жена Лена (Хелена Суецка); развод не мешает ей любить бывшего мужа.

Есть еще девочки, девушки, женщины и очень пожилые женщины, они доверчиво смотрят, хихикают, переживают, флиртуют и обещают, но у писателя нет на них сил, как нет их и на роман – сумрак его высосал. Это не очень живой человек, его едва хватает на гнев, и немного обидно, что ему так и не удается купить куклу – пластмассовая девочка-женщина была бы ему под стать.

Из существ женского пола, любящих героя, имеется еще фокстерьер Глаша. Роли в фильме собачка не играет практически никакой, разве что обозначает наличие в жизни Довлатова “березовой чурочки”, но символизировать может разное: и искреннюю преданность, и дружбу, и тепло, и все остальное, что зритель может вложить в понятие “собака”.

В “Довлатове” вообще очень много собак, они явно что-то символизируют, но даже если нет, на них просто приятно смотреть, по аналогии с героем довлатовских “Записных книжек”: “Если в городе было много Шапиро, город Изе нравился”.

Жанна СЕРГЕЕВА
«Экран и сцена»
№ 5 за 2018 год.