В декабре ушедшего года в Театре имени Вл. Маяковского состоялась премьера “Пигмалиона” Бернарда Шоу в режиссуре Леонида Хейфеца – Наталья Палагушкина сыграла в ней Элизу Дулиттл. Пьесу Шоу ставили в театрах по всему миру, по ней снимали фильмы, а главная героиня сумела прославить многих актрис.

Однажды на репетиции актер Михаил Филиппов спонтанно выдал термин “палагушкинизм”, имея в виду многоплановость драматического дарования Натальи Палагушкиной, ту детскую, неуловимо комическую легкость, с которой ей удается присваивать черты своих героинь. А в родном театре у нее немало значительных и разных по темпераменту,

внутреннему содержанию и внешнему облику ролей в спектаклях по Островскому, Брехту, Горенштейну, к тому же участие в постановках недавно созданной документальной студии “OFF”.

 

– Начнем издалека. Вы учились в Щепкинском училище, расскажите, что этому предшествовало?

– Я из Новосибирска, и моя семья никакого отношения к театру не имеет. Папа профессор, доктор технических наук в области судовождения и гидромеханики, академик РАЕН, мама – инженер-строитель. В пять лет они отдали меня в театральную студию и таким образом предопределили судьбу. Кстати, папа всю жизнь мечтал стать клоуном – вот кто бы мог оказаться гениальным артистом! Сейчас он талантлив и счастлив на своем месте. После школы я точно знала, что хочу поступать в театральный, но в Москве оказалась почти случайно. В начале лета позвонила подруге, с которой мы вместе ходили на театральные курсы в Новосибирске. Она как раз была в Москве, пробовала силы, поступала в театральные вузы. Она позвала, и я приехала к ней.

Щепкинское училище – тоже случай. На самом деле я собиралась поступать в ГИТИС. Но мне сказали, что в кроссовках неприлично идти на прослушивание, нужны туфли. Единственный магазин, который я знала в Москве, был ЦУМ, как раз рядом с Щепкинским училищем. Я пошла за туфлями, а поступила в Щепку, о существовании которой, если честно, даже не подозревала.

– Борис Николаевич Любимов – ректор Щепкинского училища – говорил в интервью: “мы готовим студентов так, чтобы они смогли работать в любом театре”. Вы согласны?

– Я могу с уверенностью сказать, что актеры, учившиеся на курсе у Виктора Ивановича Коршунова и Риммы Гавриловны Солнцевой, действительно могут работать где угодно и с кем угодно. Именно на этих курсах – абсолютно гениальные педагоги, они продолжают работать и сейчас, после смерти мастеров. Виктор Иванович Коршунов, чей курс я заканчивала, был грандиозным артистом и педагогом. И, честное слово, я ни в какой другой институт не пошла бы учиться, появись у меня в жизни чудесным образом второй шанс. С уверенностью могу сказать, проработав 10 лет в Театре Маяковского, что другого пути в профессию я себе не желала бы.

– В Театр Маяковского попали сразу после окончания учебы?

– Нет, я была принята в Театр на Покровке. Но числилась там, а работала в Маяковке. Артисты этих театров при Сергее Арцибашеве, бывшем тогда художественным руководителем обоих коллективов одновременно, постоянно кочевали туда-сюда. Я благодарна Арцибашеву: он взял меня в театр, и у него я не скучала в массовках, а сразу пришла на роли, играла в “Разводе по-женски”, “Опасном повороте”; потом появился спектакль “Не все коту масленица” Леонида Ефимовича Хейфеца.

– Как вы лично пережили смену художественного лидера в театре?

– Миндаугас Карбаускис нереально талантливый человек, он суперрежиссер. Безусловно, у театра под его руководством появилось второе дыхание. Впрочем, не могу сказать, что при Арцибашеве я была как-то подавлена – совсем нет. Я была счастлива, что работаю в таком театре, люблю все свои роли, мне за них не стыдно. У нас очень дружная труппа. Так было, когда я пришла в театр, так до сих пор и остается. Здесь служат отзывчивые, всегда готовые прийти на помощь люди: никаких интриг, никакой закулисной грызни.

Меня часто спрашивают о том, какое сейчас лицо у Маяковки? И я отвечаю, что она многолика. Миндаугас стал звать в театр режиссеров полярной направленности. Так что если кто-то хочет посмотреть классику – приходит на спектакли Леонида Хейфеца; другого увлекает современная драматургия, и он покупает билеты на постановки Никиты Кобелева; третий требует эксперимент – это работы Анатолия Шульева.

– На каком полюсе лично вам комфортнее как актрисе?

– Человек должен развиваться, и артист, работающий в одном направлении, неинтересен. Раньше мне казалось, что все, что делают актеры театра “Практика” или Театра.doc, безумно сложно. Но с появлением студии документального и сочинительского театра “OFF” при Театре Маяковского убедилась в обратном. Когда я сама начала принимать участие в спектаклях студии, то поняла: играть в постановке на основе реальных событий гораздо проще, чем в классике. Если ты понимаешь, что перед тобой живые люди, с которыми нужно вести диалог, если ты чувствуешь того человека, которого исполняешь, то все очень органично. А вот играть классику – всегда тяжело.

– Когда разделение на сцену и зал условно, когда нужно существовать на расстоянии вытянутой руки от публики, как в спектакле “Декалог на Сретенке”, в таком пространстве сложно?

– Совсем наоборот, потому что ты можешь контролировать зал. Тебя не раздражает чей-то насморк, и ты с легкостью можешь обратиться к человеку и предложить ему салфетку. Ты находишься в постоянном взаимодействии со зрителем, и иногда случаются удивительные совпадения. Моя героиня из “Декалога” рассказывает о том, как ей непросто работалось в магазине “Твое”. По задумке режиссера, я должна спрашивать одного из зрителей: “Ты чувствовал себя когда-нибудь ущербным?” Однажды я подошла к девушке, задала вопрос, а она ответила: «Да, когда работала в магазине “Твое”».

– Один из успешных спектаклей прошлого сезона с вашим участием – “Человек, который принял жену за шляпу” Никиты Кобелева по одноименному произведению всемирно известного американского нейропсихолога и писателя Оливера Сакса: истории людей с различными отклонениями в мозгу. Как воспринимается вами эта тема?

– Оливер Сакс говорил, что по статистике у 90% людей имеются отклонения. И только от 2 до 4% говорят об этом открыто. Их он называл “мои храбрецы”. Герои спектакля – люди, которые не испугались, что их упекут в сумасшедший дом. Мы хотели обратить внимание на этих людей, ведь о них не принято говорить в обществе. У нас такой менталитет, что, как правило, подобных людей боятся, бегут от них. Но это не болезнь, а особенность; человеческий мозг – неразгаданная тайна, а каждый человек – планета. Никита Кобелев нас очень загружал перед тем, как непосредственно приступить к работе. Актеры, занятые в постановке, должны были, например, изучить все книги Оливера Сакса. Мы проштудировали их полностью, с головой погрузились в материал. Вероятно, такой же путь проходят и врачи, знакомясь с информацией о пациенте.

– У вас имелись прототипы ваших двух героинь?

– Конечно. Миссис ОС из новеллы “Реминисценции” – любовь всей моей жизни – была найдена практически сразу. Я обнаружила через интернет женщину, живущую в доме для престарелых в Америке. С ней записали интервью, где она очень смешно рассказывала о себе. А вот Наташа К. из новеллы “Амурная болезнь” рождалась довольно мучительно. Мы долго не могли попасть в образ 89-летней старушки, вдруг ощутившей в себе невероятный прилив сил, бодрость духа и тела, причиной чему была болезнь. Тогда Никита сказал: “все, выдыхай и начни с наблюдений”. В итоге родился образ такой бабули-фрика, с вызывающим макияжем, с черными толстыми бровями. А моей сверхзадачей было показать, что и в 90 лет можно радоваться жизни. Таких Наташ К. много, на самом деле. Когда я первый раз пояявилась в этом образе на репетиции, моя коллега Юля Силаева ахнула: “Я же ее видела на Тверском бульваре”.

– В декабре прошла премьера “Пигмалиона” Леонида Хейфеца, где у вас главная роль. Как возникло наречие, на котором изъясняется в начале спектакля Элиза Дулиттл?

– Его мы придумали вместе с Ириной Юрьевной Промптовой – профессором ГИТИСа, педагогом по сценической речи. Речь Элизы, безусловно, утрированная, но иначе и невозможно. А вообще “ыканье” – это говор всего Зауралья, Сибири, дальнего Севера: остаточное явление, которое сохранилось в основном в глухих деревнях. Вместо “а” у них везде “ы”.

– В чем для вас ключ к этой пьесе Шоу, не раз привлекавшей внимание режиссеров, как в театре, так и в кино?

– Сложный вопрос. Пьеса Шоу очень загадочная. Когда ее читаешь внимательно вместе с послесловием, то приходишь к выводу, что ничего смешного, по сути, в ней нет. Обороты речи – да, но сама ситуация абсолютно не смешная. Это жесткая пьеса, которую часто пытаются упростить и сделать из нее лавстори. Я считаю, что Шоу писал не об этом. Главная тема здесь, на мой взгляд, – сохранение человеческого достоинства. Есть люди, которые очень красивы душой, они открыты миру, но их никто не видит. Но именно на них держится мир. Элизе удается неизмеримо вырасти и, в конечном счете, встать вровень со своим учителем – Генри Хиггинсом.

– То есть, выражаясь современным языком, это своеобразный баттл между Элизой и Хиггинсом?

– Да. И она его “сделала”.