«ЭС» в сентябре подводит итоги минувшего сезона. Вопросы, предложенные авторам, традиционны.

1. Как вы оцениваете прошедший сезон?

2. Работы каких режиссеров, актеров, сценографов вам кажутся несомненными удачами?

3. Какие книги, театральные издания, вышедшие в последнее время, вы считаете наиболее значительными?

Татьяна ШАХ-АЗИЗОВА

1. Сезон выдался интересный. Как всегда, с множеством ярких спектаклей, заносимых в разряд “хитов”, лучшие ли они, всеми (пусть – большинством) признанные, или просто будоражащие, “крутые”. Как в последние годы, с обильным пришествием молодых, которых уже можно не выделять в отдельную касту и искать в них специфику поколения. Они – везде; заполняют фестивали; делают погоду в почтенных театрах вроде “Современника”; они возглавляют театры, и вот уже Марат Гацалов стал главрежем Александринки-2 рядом с худруком Валерием Фокиным.

Как это у Булгакова в “Театральном романе”: “Я новый, я пришел!”

Пришли – не вытеснив мастеров, смешавшись с ними, не предложив какого-то невиданного искусства и не столкнув прежнего с корабля современности. Принесли с собой то, что высокопарно, но точно, называют: воздух свободы. Свободы выбора, поиска, незашоренного, внекланового интереса ко всему на свете, с отказом от принятых норм и табу, откуда у них – и прорывы, и срывы. Так сказать, парадоксы свободы – как говаривал классик, нашего времени случай. Случай, впрочем, достойный отдельного рассмотрения…

Глянув на московскую афишу, видишь какой-то общий поток: политика и поэзия; фэнтези и неореализм; авторы – от античности до новой драмы. Внезапный интерес к “Электре” в разных ее вариантах, что замечено у Алексея Бородина в РАМТе и у Тимофея Кулябина в Театре Наций (не начинающего, конечно, но еще пребывающего в молодых). И к “Птицам” Аристофана, вспыхнувший у вахтанговской молодежи и у мэтра Марка Захарова, хитроумно сочетающего в ленкомовских “Небесных странниках” этих “Птиц” с чеховскими рассказами.

Подобное смешение разнородного – наверное, некий новый закон искусства, им для себя установленный. Во всем видится материал общего доступа, будь то литературная классика, музыкальные шлягеры или сама жизнь в любых ее проявлениях, от быта и интима до политики. Это бывает сдержанно и локально, а бывает без удержу, вразнос, как в “Идеальном муже” у Константина Богомолова. Спектакль своей удалью, пестротой, узнаваемостью в яркой сценической обертке привлекает публику, которая не удивляется тому, что в салонной истории Оскара Уайльда появляются чеховские три сестры, а в финале персонажи начинают говорить репликами из “Чайки”, приспособив их к своей ситуации. Словно задержавшийся во времени постмодернизм внедрил такую возможность, допущение, разрешение – брать все отовсюду, не считаясь с авторскими правами.

Пишу об этом не в упрек – при всех крайностях такого процесса, в нем бывают важные находки. Главное – то, что за ним стоит, что еще не продумано, не проговорено; какие-то тектонические (модный термин) сдвиги в сознании современного человека. Девальвацию слова, экспансию пластики мы уже поняли и вроде смирились с ней; новый сценический вавилон – еще нет. Эклектика, скажете? Нет, не то…

Мы не торопимся с вердиктом и не пугаемся еще и потому, что рядом есть другое, контрасты, сшибка течений. По Брехту – диалектика на театре. Может быть, самое отрадное – то, что в театре нашем теперь всякое есть, нет нормативов и полно неожиданностей. Рядом с навороченным сооружением из арсенала разных стран, времен и искусств есть спектакли добротные и земные, как бы распахнутые навстречу публике и принятые ею. Как “Цена” Артура Миллера в постановке Леонида Хейфеца, о которой “ЭС” уже писала. Как эпический, весомый, намеренно простой в решениях “Царь Федор Иоаннович” Бориса Морозова в Театре Армии или там же – то, что называют “народным спектаклем”, история военных времен – “…А я остаюся с тобою…” по пьесе Владимира Гуркина. Что-то в подобном роде, но в фарсовом, почти пародийном ключе – в “Современнике”: Кирилл Вытоптов поставил “ГенАцид. Деревенский анекдот”, напомнив незабвенные “Любовь и голуби”.

Многое можно вспомнить из отшумевшего уже сезона, почти в каждом спектакле – своя проблема и свой урок. Благополучия здесь нет – эта материя не для театра, почва его конфликтна. Но движется он интересно; еще интереснее – куда это движение приведет, какие появятся лидеры, если… Если сегодняшняя его свобода, при всех своих парадоксах, не будет пресечена или урезана скороспелой и безоглядной “модернизацией”. Впрочем, не будем торопить события и накликать беду; по мудрому решению Скарлетт из “Унесенных ветром”, “об этом я подумаю завтра”.

2. Пора назвать то, что особенно запомнилось (или – пришлось по душе) лично мне, мой собственный выбор.

По части “хитов” он не оригинален – спектакли, ставшие событиями сезона, дружно назвали почти все критики: “Добрый человек из Сезуана” в Театре имени А.С.Пушкина, “Евгений Онегин” в Театре имени Евг. Вахтангова и “Москва-Петушки” в “Студии театрального искусства”. Три совершенно разных спектакля; три режиссера – Юрий Бутусов, Римас Туминас, Сергей Женовач, абсолютно ни в чем не схожие. Однако должно же быть что-то общее, вынесшее их на поверхность, какая-то потребность времени и театра?

СтОит признаться, что просмотр каждого из спектаклей был для зрителя-критика со стажем, как я, весьма труден. В случае “Доброго человека” надо было побороть свою память, где полувековой давности спектакль Таганки угнездился, как он был, легкий и молодой, взявший в плен сразу и навсегда.

В случае “Евгения Онегина” сопротивлялось уже другое – сам роман, вошедший не просто в память, но как бы в плоть и кровь, спутник жизни.

И, наконец, “Москва-Петушки”: не только нарушение обета Женовача – ставить одну лишь классику, не только выбор столь крутого и откровенного произведения, но перевод его в непредусмотренный автором жанр литературного театра.

Тем не менее, они победили, не вытесняя прежних, иных представлений, не борясь с авторами, но привлекая их в союзники. Туминас взял на вооружение пушкинскую “даль свободного романа”. Женовач шел от уникального текста ерофеевской прозы-поэмы. Бутусов не пощадил актеров и зрителей, воссоздав брехтовскую сложную эстетику, требующую усилий ума, однако обе стороны – актеры и зрители – остались довольны.

И еще одно: нечастая нынче целостность спектаклей, верных себе, своему духу и стилю от начала и до конца. Режиссура, претворенная в актере, и всякий раз – по-своему, по-иному. В симфонизме “Евгения Онегина” главное действующее лицо – все, ансамбль, как оркестр в симфониях, и даже двойной Онегин – участник общей игры. В “Петушках” – напротив, солирует протагонист Веничка – Алексей Вертков; остальные, не превращаясь в обезличенный фон, все же аккомпанируют ему. В “Добром человеке” с его обилием разнообразных, острохарактерных персонажей центром спектакля (без видимых усилий и специальной подачи) становится актриса Александра Урсуляк.

В актерской сфере выделить самое-самое весьма трудно. Бросается в глаза не просто актерский рост, но и новое качество многих. Как по-новому нервно и тонко играет в “Табакерке” в чеховской “Жене” Ирина Пегова. Как отважно и с явным кайфом сыграла роль немолодой странной леди Евгения Симонова (“Август: графство Осейдж” в Театре имени Вл. Маяковского). И каким неожиданным – не слабовольным и слабоумным, а молодым, здоровым, влюбленным, но на беду свою простодушным – стал у Николая Лазарева царь Федор.

А рядом со всяческой новизной – не повторение, но подтверждение знакомого и дорогого. Так, в спектакле “Полеты ангела” – о закатной поре Марка Шагала – работают Сергей Юрский и Наталья Тенякова. Он, мудро и с какой-то скрытой виртуозностью представляя Шагала и еще пять героев; она – в короткой роли мамы Шагала, в маленьком тихом эпизоде заполняя сцену душевным своим обаянием, волнующим и влекущим.

Всего и всех много… Особняком среди них – роль, сыгранная как бы вне правил, вне ансамбля, в противостоянии ему – то ли по замыслу режиссера, то ли от нецельности спектакля; трудно сказать. Василий Бочкарев играет Фому Опискина в спектакле Малого театра “Село Степанчиково и его обитатели” в постановке Антона Яковлева.

В неожиданно легкой манере, почти не допуская акцентов, на которые напрашивается эта роль, вне привычного здесь гротеска Бочкарев представляет российский вариант Тартюфа. При этом – Тартюфа обманчиво свойского, интеллигентного, вроде бы не склонного к насилию – и тем опасного, тем и порабощающего крикливую, бестолковую, с нарочитым прессингом воссозданную среду. Разные миры; разные стили игры – может быть, так и надо? Но уж очень велик контраст…

 3. Книг о театре вышло и выходит немало. Стоит зайти в “АРТ”, магазин театральной книги, как в глаза бросаются новые издания – и знакомые лица. “Театральные хроники. Начало XXI века” Алексея Бартошевича. “Грузинский пейзаж” Натальи Казьминой – второй, посмертно изданный сборник ее статей (при жизни ей самой было некогда). Альманах “Вопросы театра”, где фундаментальные работы по теории и истории соседствуют с живым рассказом о нынешней сцене. И так далее.

Не буду выбирать главное – его много. Но почему бы время от времени не устраивать презентации этого театрально-книжного богатства, прямо рядом, в библиотеке СТД?