В минувшем октябре сценарист, режиссер и продюсер Юсуп Разыков представил в Варшаве и Таллине свою картину “Турецкое седло”, удостоенную в нынешнем году наград на “Кинотавре” и нескольких других фестивалях. С этого мы и начали наш разговор.
– Юсуп, чем запомнился зарубежный вояж “Турецкого седла”?
– В первую очередь, пожалуй, встречами со зрителями, обсуждениями картины. В Варшаве мы засиделись и общались дольше положенного времени, и аудитория была молодой и многолюдной, человек сто пятьдесят. В Таллине, в уютном кинотеатре “Артис”, фильм дважды демонстрировали в рамках Дней российского кино.
Подобные акции, кстати, регулярно проходят и во французском Онфлере, и в Берлине, и в Лондоне, и, как мне кажется, это не просто Дни национального, в данном случае российского, кино, но еще и Дни культуры страны, где фильмы сделаны. Причем в большинстве случаев это фильмы, не имевшие на родине широкого проката.
Я помню поездку в Эдинбург, куда были приглашены “Долгая счастливая жизнь” Бориса Хлебникова, документальная “Труба” Виталия Манского и мой фильм “Стыд”, и всем было абсолютно ясно, что в широком прокате эти картины вряд ли окажутся. И трудности будут связаны не с цензурой, а с незыблемыми экономическими соображениями, которые я, как практик, понимаю. Ведь владелец частного кинотеатра или мультиплекса всегда рискует заполнением зала, собираясь демонстрировать подобное кино, ему же тоже жить надо.
Все хорошо помнят, что в отличие от нынешних, в прежние времена, пусть хотя бы всего в двух-трех кинотеатрах Москвы всегда можно было посмотреть и Иоселиани, и Тарковского. Это я к тому, что подобные Дни российского кино за рубежом просто необходимы, не будет их и непонятно, зачем мы вообще работаем.
– Вы упомянули о “Стыде”, а я бы вспомнил еще и о вашем “Ораторе”, снятом еще в 98-м, пронзительной истории про любовь. Насколько ваши фильмы обычно соотносятся с временем создания?
– Есть такое странное понятие – актуальное кино. Для меня оно не столько неприемлемо, сколько вульгарно. Убежден, что фильм, к которому постоянно возвращаешься, который всегда разгадываешь, которым, в конце концов, наслаждаешься, ценнее. Но получалось так, что время, когда, предположим, снимался “Оратор”, было временем моих первых шагов в кино. Историю придумал сценарист Разыков, а режиссеру Разыкову предстояло суметь ее рассказать. Теперь для меня важнее, чтобы зритель сам угадывал историю, открывал для себя, как я сам до сих пор открываю “Сталкера”. Для меня это одновременно и актуальность, и движение вперед.
– Говоря о “Турецком седле”, критики единодушно сходятся в том, что подобную историю в российском кино еще не рассказывали, и такого героя в нем еще не было. И получается, что вы поведали еще одну историю про время, о котором, кажется, известно даже больше, чем хочется знать.
– Знаете, я не стану говорить, что так уж болел данной темой, что не спал ночами, только об этом – и ни о чем другом. Просто однажды, лет пять назад, я увидел в Ярославле артиста Валерия Маслова, и все эти годы думал о том, что именно с ним можно одновременно окунуться не в одну, а сразу в несколько историй, а они еще даже не были окончательно придуманы. Историю про голос, поющий за стеной, историю про человека, который оказывается ненужным новому времени и теперь сидит на пенсии вахтером на проходной. Историю, наконец, про отца моего знакомого. Его отец реально был “топтуном”, то есть человеком из органов, занимавшемся внешним наблюдением за ничего порой не подозревающими людьми.
И все эти истории сошлись в будущем герое артиста Валерия Маслова. Когда я увидел его впервые, то меня буквально зацепил его облик, уже в его лице был заложен определенный код, заключены и угроза, и безысходность тоже. Здесь были и детская непосредственность, и неготовность к жизни при абсолютном практицизме. И я начал придумывать герою Валерия Маслова профессию, и первым на ум пришел вахтер, наблюдающий со своего места за людьми. Потом захотелось узнать о его прошлом, кем он был раньше, почему сейчас занимается работой, на которую, на самом деле, не знаю, как в Эстонии, а у нас попасть не так просто, уверяю вас.
В Москве сейчас это целый класс – вахтеры, сторожа, секьюрити, и все они с какими-то стертыми, одинаковыми выражениями лица, и, как правило, и прошлое у них тоже достаточно сходное: кто-то из спецназа, другой имел отношение к секретным службам, то есть практически во всех случаях предсказуемое прошлое. А “топтуны” – вообще особая категория: вроде бы не видны, но при этом интересуются информацией, которую человеку не сильно хотелось бы афишировать.
– Насколько чисто российская история понятна зарубежному зрителю? Дома ведь на “Турецкое седло” уже обрушился ворох призов самых разных отечественных фестивалей.
– Знаете, я бы здесь говорил не о зрителях, а о дистрибьютерах. Зарубежный зритель, сужу по реакции в Венеции или по только что прошедшим показам в Варшаве, он как бы “в теме”. Ему просто надо помочь сориентироваться в трех пластах картины, разобраться с медицинским термином “турецкое седло”, с романтической любовью, вспыхнувшей в одиноком пенсионере к молодой девушке, с историей музыкальной, когда старая итальянская опера вдруг проникает в человека и, кажется, его меняет. Разобравшись до конца или нет, зритель понимает, что разговор с ним ведут всерьез, что его не обманывают, предлагая только зрелище. Другое дело – дистрибьютеры, они, на мой взгляд, не хотят работать с таким кино, опасаются его.
Мне рассказывали, что, к примеру, когда фильм “Дурак” Юрия Быкова прокатывали во Франции и Америке, там его понимали, а вот “Турецкое седло” определенно не поймут. И я начинаю думать, что на Западе “Дурак” воспринимался не только как художественное, но и как публицистическое высказывание, на которое художник тоже имеет право. То есть прокатчики представляют себе зрителей, как людей, которым нужен герой, противостоящий кому-то или чему-то. И, значит, откуда он, какой, почему так себя ведет, зрителю как раз и интересно. Когда же за героя не надо болеть, зато стоит поразмышлять о том, почему он таким стал, прокатчики начинают говорить: наш зритель к такому не привык, и теряют к картине интерес. Словом, дистрибьютеры стоят на страже зрителей.
– Вы из тех режиссеров, от которых не знаешь, чего ждать. Чего нам от вас ждать в следующий раз?
– Любой режиссер скажет вам, что нередко ему приходится делать что-то неинтересное, поскольку продюсеры всегда исходят из того, что кажется им правильным…
– Так вы же сами продюсер…
– Я только вторую картину делаю сейчас как продюсер, и теперь, конечно, сам себе хозяин. Длина кадра – моя епархия, актер – тоже моя. Сейчас сам выбрал, написал и уже завершаю следующую историю – про бабушку 83 лет, которая хорошо помнит, что такое керосин. Картина так и будет называться – “Керосин”. А после, надеюсь, снять школьную историю, про совсем молодых.