Жизнь – пустой звук

Фото предоставлено фестивалемОткрывавший XXVII Международный театральный фестиваль “Балтийский дом” спектакль Эймунтаса Някрошюса “Иванов”, поставленный в Хорватском национальном театре в Загребе, как нельзя более наглядно соответствовал выбранной в этом году устроителями теме – “Имитация жизни”.

На свое существование герои этого “Иванова” смотрят будто бы из зрительного зала – по центру сцены театра “Балтийский дом” на невысокой платформе установлены 4 ряда мягких кресел в обрамлении двух колонн, напоминающих кисти огромного занавеса (сценография Марюса Някрошюса). Поначалу кресла пустуют, изредка по ним, в том числе прямо через спинки, кто-то пробирается, чем дальше, тем чаще на них присаживаются, а в сцене многолюдных именин Шурочки они пользуются прямо-таки повышенным спросом. В какой-то момент рачительная Зюзюшка–Алма Прица затянет их тканью, как в театре, чтобы не пылились, и из-под этого полога вынырнут Сарра–Лана Барич и сопровождающий ее в дом Лебедевых доктор Львов–Лука Драгич.

Тут все стремятся жить иначе, чем выпало, но не умеют, в сущности, никак. Имитируют не только жизнь, но и жажду жизни. Не справляются категорически. “Какая вам лень жить!” – упрек Войницкого Елене Андреевне из “Дяди Вани” в загребском “Иванове” можно адресовать почти каждому: и расхаживающему с фотоаппаратом на шее Шабельскому–Драгану Деспоту, и Львову, то ли в рясе священника, то ли в фартуке мясника (художник по костюмам Надежда Гультяева), и не слишком убедительно страдающей Сарре, и гипертрофированной скряге Зинаиде Савишне, и задумчиво-вульгарной моднице Бабакиной–Нине Виолич в полупрозрачной кисейной юбке, почти одеянии Жизели, с несчетным числом массивных колец на пальцах. Про Николая Алексеевича Иванова в исполнении Бояна Навоеца и говорить нечего. Он не слишком отличается от своего окружения, во всяком случае, мужского.

И только своенравный дичок Шурочка–Луца Анич, появляющаяся откуда-то из-за рядов кресел и спин гостей – в светлой блузке, черной юбке в пол и с румянцем на щеках, – прискоком, словно необъезженная кобылка под струнный перебор балалайки, может ненароком на несколько минут заразить окружающих распирающим ее любопытством к настоящему и будущему. Ее стройная неутомимая фигурка скачет и скачет, волосы, собранные в хвост, доходящий до пояса, мечутся из стороны в сторону, словно хвост лошади, когда та несется галопом. В музыке чудится конское ржание. Неожиданно для себя все присутствующие завороженно вступают в этот ритм прыжков и продолжают до тех пор, пока Марфутка Бабакина не рухнет в изнеможении. Такая страсть к бытию им не по силам.

Дом Ивановых и дом Лебедевых имеют только одно отличие: у Ивановых установлены деревянные качели, знак некогда существовавшей в отношениях полетности, любви героя к Сарре. Отбывая к Лебедевым, Иванов вороватым жестом срежет сиденье качелей, а потом вполне равнодушно вручит его в упаковке Шурочке в качестве именинного подарка. Та конструкция, что осталась в его саду, с болтающимися обрезанными веревками, теперь отчетливо напоминает виселицу, и жена обречена понять: рассчитывать не на что, впереди только затянувшаяся казнь.

Впрочем, вполне возможно, что виселицу Иванов предназначает исключительно себе, что не отменяет медленного уничтожения Сарры. В сцене наставлений героя Львову, оборачивающихся почти что исповедью (“Не женитесь вы ни на еврейках, ни на психопатках, ни на синих чулках, а выбирайте себе что-нибудь заурядное, серенькое, без ярких красок, без лишних звуков”), Иванов стоит на авансцене, широко раскинув руки, будто распятый на кресте и приемлющий любые удары судьбы, а Львов деловито эти руки опускает, решительно отказывая ему в возвышенно-страдальческой жизненной позе.

Буквально с самого начала спектакля режиссер стремится хоть как-то кольнуть, ужалить, разбудить этот замкнутый в себе вялый мирок – к таким попыткам можно причислить явление (не раз и не два, а многим больше) Прохожего из “Вишневого сада”, вопрошающего: “Позвольте, могу ли я здесь пройти?”. Вопросом этим прошито буквально все действие хорватского “Иванова” – хотя, пожалуй, не столько действие, сколько бездействие. Но прохода нет, в какую сторону ни ткнись – всюду тупик для всех и каждого. Персонажи даже устраивают крестный ход с портретом Чехова, однако облегчения драматург им уже не сыщет. Выдавая гостям белые тапочки, Зюзюшка называет имя за именем из чеховской драматургии (тут и “Три сестры”, и “Дядя Ваня”), но перебраться в другую пьесу (Някрошюс, к слову сказать, ставил их все) никому не удастся, придется разыгрывать пустоту “Иванова” и только “Иванова”. Разве что получится заменить финальный выстрел на звук вылетающей из бутылки шампанского пробки. Но по большому счету и это ничего не изменит.

Мария ХАЛИЗЕВА

Фото предоставлено фестивалем
«Экран и сцена»
№ 21 за 2017 год.