Сначала хотелось бы поздравить Юсупа Разыкова с тем, что в “Турецком седле” сыграл Валерий Маслов. Не собираюсь упражняться в поисках эпитетов, предваряющих глагол “сыграл”, а просто констатирую: в фильме “Турецкое седло” роль Ильича сыграл Валерий Маслов, про которого доселе никогда не слышал, – пожалуй, не только я не слышал.

Теперь, прослышав и поискав в сети, выяснил кое-какие подробности обыкновенной российской среднестатистической актерской биографии, не отретушированной столичным пафосом. Оказывается, Валерий Сергеевич Маслов окончил Ярославский государственный театральный институт, работал в Шахтинском театре драмы и комедии “Пласт”, потом вернулся в альма-матер, где теперь является доцентом на кафедре пластической выразительности актера, проще говоря, сцендвижения. Эта подробность нам еще пригодится. Обратим внимание на другое: в кино Маслов дебютировал только в “золотом” возрасте, снявшись в “нулевых” в нескольких проходных проектах. Крайний перед “Турецким седлом” датирован 2012 годом. Я к тому, что в актерском ремесле никогда не бывает окончательного “все, финиш!” и всегда есть обнадеживающее “пока…”.

Вслед за уважаемым мною критиком Еленой Михайловной Стишовой рискну предположить, что в “Турецком седле” Разыков написал, а Маслов сыграл характер, практически неизвестный отечественному кино, знакомый как будто бы всем и неведомый в подробностях никому. За данным характером стоит не просто чья-то отдельная судьба, но отдельное, совсем недавнее время, в оценках которого уже сломано немало копий и неизвестно, сколько еще будет сломано в будущем. Время это формально уже позади, но продолжает напоминать о себе постоянно. Не знаю, планировалось ли это авторами, но в картине получилось, кажется, именно так.

С самого начала в характере сыгранного Масловым Ильича, с виду столь ясном, понятном и вроде бы легко читаемом, для меня присутствовала некая загадка. Невидный, неброский, не привлекающий внимания, бесстрастный, даже сексом занимается прозаично, словно “на автомате”, однако есть в нем нечто острое, упертое и профессионально беспощадное. Потому все сходилось и не сходилось. И вдруг стало чрезвычайно любопытно, каким он, немолодой и неприметный дядечка, вечно в черном, был в свои 17, 25, 45? Каким был до того, как уснул? Именно уснул. Вот оно, то слово, никак не приходившее в попытках подобраться к данному характеру – “сон”, “спящий человек”, поскольку в результате перед нами (мною) предстал некто, который многие годы пребывал во сне и вдруг начал ворочаться и тяжело просыпаться.

Совсем немного кинематографического времени потребовалось Разыкову с Масловым, чтобы, начав писать портрет одного человека, завершить рассказ изображением совершенно другого, изменившегося. И тут стоит отметить: в “Турецком седле” Маслов блеснул актерской формой, явив, кроме всего прочего, результаты постоянных отношений со сценическим движением – ни намека на сутулость, ни грамма лишнего веса, не только знание принципов и приемов сценических единоборств, но и умение применить их на практике. Все это актер аккуратно складывал в общую копилку фильма, создавая образ бойца “невидимого фронта”, который на своем месте был образцом.

Драма Ильича началась тогда, когда образцовость осталась, а сам образец оказался не ко двору, вышел срок времени – вышел срок и ему. Еще продолжала сверлить мысль: за кем-то надо приглядывать, а приказывать ему уже стало некому. И теперь Ильич, пополнив ряды армии обыкновенных охранников, в свободное время стал следить за “подозреваемыми” по собственной инициативе, по привычке, чтобы не терять формы, мало ли что…

Тут бы, думаешь, Ильичу самое время про себя и семью вспомнить, а семьи нет, за буднями службы он и жену “проглядел”. Сон жизни так бы и продолжался, однако в один момент вдруг стал беспокойным, спящий заворочался, должно было что-то произойти, чтобы его нарушить окончательно, и произошло – в нем, сне, неожиданно зазвучали итальянские мелодии. Теперь Маслову предстояло доказать, что он умеет не только совершенно выстраивать внутренний и пластический рисунок роли, но и слушать. И он сначала вслушивался, потом просто слушал и на глазах начал теряться, не понимая, что с ним происходит.

В “Турецком седле” итальянская опера стала важнейшей, если не ключевой, в режиссерском решении, пробуждая Ильича от его летаргического сна, помогая ему вспомнить о чем-то, что было до него, до “этой” жизни, может быть, то, каким он был в 17 или 25… Потому совсем не случайно в сцене в музыкальной школе режиссеру понадобился россиниевский “кошачий дуэт”, так лукаво исполненный двумя симпатичными мальчишками.

В фильме вообще нет ничего случайного. Потому так запоминаются отдельные персонажи; Женщина-Воскресенье, к примеру, пронзительно сыгранная Анной Беленькой, – драгоценный актерский кусочек.

У Разыкова во всем присутствует железная логика, все работает на главную мысль картины – про штучнось, единственность каждой жизни, как бы она ни сложилась, во что бы ни была одета. А вот как ее прожить, чтобы не было “мучительно больно”? Рецепты, считает автор, не по его части.

Хотелось бы заметить: в последнее время нередко происходит некая подмена, когда отдельно взятый российский фильм про человека в его жизненных обстоятельствах и проявлениях, воспринимается как едва ли не социологическое исследование. И тогда, анализируя его, в который раз ворошат прошлое, взывают к пострадавшим или виноватым, заявляют о позиции или чью-то другую приколачивают к позорному столбу. И люди на экране – живые, из крови и плоти – превращаются, кому во что нравится, в символы или их противоположность, но при этом из обсуждения выхолащивается сама суть, сам факт искусства.

Нечто подобное происходит и с “Турецким седлом”, говоря о котором особый акцент делают на недоброй памяти “топтунах”, хотя совсем не факт, что нынче их армия сильно поредела. Но в “Турецком седле”, кроме любезной кому-то социальности, есть еще и двухлитровая банка на окне, доверху наполненная яичной скорлупой; есть утренняя зарядка с гантелями, ставшая контрапунктом; есть пробирающая до сердца музыка…

Есть, наконец, неулыбчивый человек, который в финале чуть ли не вприпрыжку, словно просыпаясь от долгого сна, несется по людной набережной навстречу чему-то хорошему, долгожданному, на глазах превращаясь в былого ребенка.