Когда я в первый раз попала в Париж, мир был совершенно другим, разделенным на два лагеря, в чем-то, наверное, более наивным, хотя, может, и нет… Не знаю. Париж все еще красив, но, конечно, переменился. Меняется все. Но что-то остается неизменным…
СOMME C’EST BEAU, PARIS!!! Восторгалась я по-французски – так, как меняется “язык” у мыслей, цвет у воспоминаний и как возникает в памяти запах.
Но прежде чем я стала ощущать красоту Парижа, на меня напала грусть. Комок в горле. Без причины как будто…
И в самом деле – без причины. Наоборот ведь. Мечта сбылась, наконец. Состояние тоски и печали длилось, слава богу, недолго.
Вскоре я стала понимать, в чем было дело, постепенно осо-знала, успокоилась. Каждый день, с утра и до вечера, приносил удивительно много.
Представляемое оказалось другим. Вокруг звучащий язык тоже был немного другим, парижским, для меня новым, но неожиданно родным, близким.
Париж трогал бесконечно знакомым, радовал и удивлял сюрпризами и опять трогал. Всем. Любовь трогает.
Марлен Дитрих родилась в Берлине, закончила жизнь в Париже, городе, который любила с детства.
В книге “Das ABC meines Lebens” (“Алфавит моей жизни”), в главе на латинскую букву “Р” Марлен написала: “ПАРИЖ – город, дарящий обе-щанное”. Лучше не скажу. И мне подарил Париж “обещанное”.
А в главе на букву “F” Марлен Дитрих написала следующее: “ФРАНЦИЯ. Я училась языку, когда мне было четыре года. Я любила страну задолго до того, как ее увидела, и французов много раньше, чем познакомилась с ними. Я очень счастлива этой любовью, в которой нет никакого следа логики или здравого смысла”.
А мне было семь, когда я стала учить французский. Любовь пришла раз и навсегда – ко всему французскому. Это чувство может быть только личным, в этом неповторимость. Эта “первая любовь”, если можно так выразиться, другой речи, другой культуры. Такое может существовать без всякой логики и здравого смысла и остается с нами по ощущению, навсегда.
А печаль моя понятна – от шока она возникла, от шока многообразия. От людей, их разности. От шумов, звуков. Смеха, громкого разговора, раскованности. Несерости. Маленькие, большие, знаменитые и просто – кафе. Цвета! Их разнообразие! Множество книжных магазинов. Покупай, что хочешь, только выбирай…
От печали не осталось и следа, интерес уничтожил ее.
Я хотела посмотреть фильмы. Те, что не видела, не смогла увидеть, у нас они в то время не шли, и те, которые уже знала. Открыть для себя французское кино в оригинальной версии. А главное – не хотелось спешить, хотелось ощутить, почувствовать.
Едем на Авиньонский фестиваль. Подруга Элисо (племянница моей учительницы французского языка, внучка эмигрантов) взяла билеты заранее. Мы поехали на машине.
В дороге было очень жарко, несколько раз останавливались. В итоге опоздали на представление, которое хотели увидеть – Шекспира в постановке Арианы Мнушкиной. Расстроились. 
На следующий день смотрели в папском дворце “Бесов” по Достоевскому. Показалось, что длинно, растянуто. Ощущение смущающего излишества в изображении России – много водки, много меха, много разговоров. Не хватает снега, саней с цыганами и черной икры. Мария Казарес! Из фильма Кокто, та, которую любил мой любимый Камю. Казарес на сцене! Может, она и была не совсем Ставрогина, но неотразима. Для меня.
Я – на Авиньонском фестивале, который создал Жан Вилар! На этой сцене играл Жерар Филипп. Моей маме подарили книгу Анн Филипп в русском переводе. Помню книгу на столике около маминой кровати. Я ее тоже читала. В ней было много фотографий. Вилар с Филиппом. Жерар Филипп в костюме Сида. Раматюэль, где у Филиппов был дом…
Близкий – “Чужой” Камю. Сколько раз читала “Чужого”! Представляла улицу с трамваем. Жару. Одиночество.
В Авиньоне я открыла для себя незнакомца – Вуди Аллена.
Все дни было жарко. Много народу, шумно. Красиво – природа, архитектура, все. Подумала: “По праздничности атмосферы похоже на фиесту, но без арены и боя быков”. Вернулись в Париж. Тамара, мама Элисо и замечательная художница Вера Пагава – почти восьмидесятилетняя, аскетичным видом похожая на человека строгого, к себе прежде всего. Квартира Веры – ателье-квартира – своим интерьером напомнила то, что я знала ребенком, в Тбилиси.
Да, Де Кирико чуть не забыла в кафе… Господи! Что бы я делала, если бы его украли?! Но Тамара не зря придумала обшарпанную сумку. Об этом невозможно не рассказать.
У Тамары была небольшая картина кисти Де Кирико, хранившаяся в банковской ячейке. Иногда Тамара приносила ее домой, и она какое-то время висела в гостиной. Однажды в доме Тамары в Монморанси мы нагляделись на Де Кирико и после завтрака собрались ехать в Париж. Тамара в свою галерею “Дариал”, и я с ней, с разработанным планом – от галереи пойти пешком, петляя, мимо Люксембургского сада, в Латинский квартал, в кинотеатр “Шамполеон”, смотреть кино. Иногда я смотрела по три фильма в день…
Мы уже садились в машину, и тут Тамара решила, что отвезет картину в банк. Пошла за ней обратно, в дом. Вышла с какой-то жуткой тряпичной сумкой: “Подержи, пожалуйста, Де Кирико”, – сказала, улыбаясь. Я подумала: что за страшная сумка, не могла нормальную сумку подыскать? Подумала, но ничего не сказала. Приехали в Париж. Поставили машину.
Тамара хотела купить газеты и журналы в кафе-баре рядом, сразу за углом, а заодно и что-нибудь выпить, было душно. Сумку с Де Кирико несла я. Уселись за столиком у выхода. Выпили по длинному стакану “Перье” с ломтиком лимона. Расплатились и направились в сторону галереи. Дошли. Прощаемся и… о Боже!!!
“Сумку с Де Кирико забыла в кафе!”, – вскрикнула я, взглянув на Тамару, она была спиной ко мне, открывала галерею. Занятие свое не бросила, не обернулась. Очень спокойно сказала, чтобы я шла в кафе, сумку никто не возьмет. Я даже удивилась собственной панике. Побежала. “А вдруг сумку унесли…” Сердце стучало.
Де Кирико в старой тряпичной сумке висел на стуле у входа!
Обшарпанная сумка сыграла свою роль.
“Как примитивно устроен человек”, – думаю я теперь, вспоминая обшарпанную сумку, висящую на спинке стула. Как точно и просто было решение Тамары: на обшарпанную сумку не позарятся. Так и оказалось, не позарились.
Радость от моих кинопросмотров в Латинском квартале помню до сих пор. Росселини. Годар. Кассаветис. Трюффо.
Рене Клер. Марсель Карне. Виго. Брессон. Хичкок. Ренуар. Тати.
Три сестры, дочки генерала. Одна из них, Нано, самая младшая, крестница моего погибшего в лагере дедушки Пети. Средняя сестра, Тами (Тамара), устроила обед в мою честь. Старшую звали Ида, и она разрисовывала шелковые шали, которые покупались у нее оптом и продавались.
Ида показала мне кружевную головную накидку, висевшую в ее домике. Шаль или накидка, как угодно, была обрамлена красивой старинной рамой: “Это не просто красота, а память”. И Ида рассказала мне, что моя бабушка Анна подарила своей близкой подруге Марусе (Марии – матери трех сестер) свою накидку, в последнее лето перед эмиграцией. По словам Иды, все были уверены, что Анна с семьей приедет позже.
А сама Анна, может, не осознавая, предчувствовала разлуку…
“Детка! А знаешь, твоего дедушку мы называли в Петербурге “черный бриллиант”! Бабушка твоя была настоящая красавица, но Петя был такой очаровательный!” “Почему “но”? Может, в студенческие годы они нравились друг другу”, – подумала я. Даму, вспомнившую моих бабушку и деда на обеде у Тами, звали Мелита Чолокашвили. Старая женщина в инвалидном кресле слыла когда-то знаменитой красавицей. С ней была дочь, Лиля Ротван. Элегантность и стать. Неподражаемая осанка! “Не согнутая под ударами жизни… Красивая женщина. Ухоженная. Не истерзанная порода”, – думалось мне всегда, когда доводилось видеться с Лилей.
“А Лиля была в молодости моделью, ее снимал Ман Рей”, – сказал мне кто-то. Это была правда. Знаменитый Ман Рей снимал Лилю!
Я должна была отметиться в консульстве, такой был порядок. Советское посольство и – консульский отдел находились рядом с парком Монсо. Очень красивый особняк, в котором почему-то почти все говорили шепотом… И я вспомнила ОВИР в Москве и такой же шепот. Там только шепотом и говорили.
Возвращалась из консульства через парк Монсо.
Веселые звуки, громкий разговор и смех увели меня далеко-далеко от шепота. Плохая или хорошая, но жизнь звучит! А когда шепчут вокруг, жизнь происходит по-другому – “шепотом”.
Саломе – близкая родственница моего мужа, подруга Тамары.
На террасе кафе “Domme” Тамара подарила мне сумку и положила в нее деньги для меня. Как они оказались кстати. Помогли. Увидеть больше. Остаться дольше. Купить книги, подарки. Больше и чаще смотреть кино. Больше интересных музеев посетить.
С бабушкой бы поделиться… Почему они не уехали, как собирались?!
Глупые рассуждения. Неизвестно, что было бы…
Все было бы хорошо. Жизнь не искалечила бы маму. Дедушку не убили бы.
Задним числом рассуждать нельзя. Что было бы и как – кто это может знать?! Я была бы точно не Я! Но я была бы…
“А ты знаешь…” – Тами, средняя дочь генерала, рассказала мне о времени, проведенном в последнее лето перед эмиграцией в имение Зоврети, у моих дедушки и бабушки. “Две недели радости”, – так она и сказала. Запомнила все. Машу, Марию Ивановну, дочь полковника, сестру деда. Мамина тетя, которая хорошо говорила по-французски, не вышла замуж и поселилась в деревне. Маша в памяти восьмилетней девочки осталась красивой доброй молодой женщиной. Девочка не ошиблась, так оно и было на самом деле.
Тами рассказала, как ходили купаться на речку. Как крестьяне привозили на арбе муку. Как Мария Ивановна и моя бабушка приглашали их обязательно в дом, за стол. Они кланялись низко, зажав шапки в руке. Как правило, не садились. Стоя выпивали стопочку чачи, брали хлеб в руку и, выходя, опять кланялись.
Эмигрировать во Францию собиралась не только семья генерала, но и мои дедушка с бабушкой, а с ними и Маша. Заказали билеты на корабль – из Батума до Константинополя. Знакомые, жившие в Батуме, сообщили, что билеты куплены.
Судьба распорядилась по-иному, в эмиграцию уехала одна семья, а другая осталась…
Неожиданно бабушка получила телеграмму, что заболел любимый отец. Потом отъезд отложили по другой причине, потом еще… И все. Никаких заграниц!
Общаюсь с Элисо, Тамарой, Отаром, Лейлой, она наполовину осетинка, наполовину грузинка, а на самом деле француженка. С Мари Лор, с которой познакомилась в Москве. Мари Лор много фотографировала. Мы побывали с ней на заснеженном Новодевичьем кладбище, постояли у могил Чехова и Хрущева. Погуляли по территории монастыря. Было холодно. Мари Лор была в телогрейке, на нее оглядывались. Явно иностранка, а в телогрейке. Странно для советского человека. Телогрейка – символ, атрибут пролетарский и лагерный. А для иностранки телогрейка – экзотика, но представить это было трудно. Однако телогрейка осуществляла обещанное – грела тело. Так что, экзотика плюс тепло.
В Париж приехал Тамаз, муж, друг детства. Дочь Андре Барсака Катя и ее муж Гуджи пригласили нас в гости. Улица Андре Барсака – на Монмартре.
Театр “Ателье” приезжал в Тбилиси, когда мне было тринадцать лет. Привозил “Антигону” Ануйя и “Месяц в деревне” Тургенева. Запомнила Дельфин Сейриг! Я была на обоих спектаклях, так хлопала, что руки болели. Позже, во ВГИКе, фильм Алена Рене “Прошлым летом в Мариенбаде” стал для меня встречей со “знакомой” прекрасной Дельфин Сейриг.
Я в Лувре. Иду смотреть Школу Фонтенбло. Франсуа Клуэ – Франциск I. С детства знаю этот портрет. У бабушки была книга “Живопись Школы Фонтенбло”. Стояла перед портретом, как перед знакомым. Так и было. Он смотрел на меня. Я в Париже, в Лувре, и это правда. Правда, потому как я стою в Лувре и смотрю на знакомый с детства портрет.
Мечты всегда сбываются, даже если в это трудно поверить, даже если ты советская женщина, которой три раза отказали в выезде в капстрану Францию, даже если…
Даже если…
На улице Ларошфуко – Национальный дом-музей Гюстава Моро. Замечательная атмосфера, замечательный музей и, конечно, сам Гюстав Моро.
Памятник Альфреду Дрейфусу на левом берегу, там, где встречаются большой бульвар Распай и маленькая улица Станислас. На памятнике написано: “Si tu veux que je vive, fais moi rendre mon honneur”. “Если хочешь, чтоб я остался жить, сделай так, чтоб мне возвратили мою честь”.
Паскаль Обье. Режиссер. Познакомилась с ним в Тбилиси. Он привез на Московский кинофестиваль свой фильм “Вальпараисо, Вальпараисо”. Георгий Шенгелая и Софико Чиаурели пригласили к себе на дачу гостей из Москвы. Меня попросили переводить.
Вторая встреча с Паскалем – в Париже, у него дома. У Паскаля очень красивая квартира. Под окнами – Люксембургский сад!
Князь Кински – муж дочери генерала, соратника Де Голля. Кински сыграл в “Фаворитах луны” Отара Иоселиани совсем небольшую роль, но его помнишь: старый господин приходит к проститутке, к одной и той же – своей, пожилой, но не старой женщине. Парочка поднимается по довольно крутой лестнице в комнату любви в течение фильма неоднократно. И каждый раз сочувствуешь с вечной сигаретой в руке проститутке, которой восхождение дается труднее, чем ее кавалеру.
Паскаль Обье тоже сыграет в “Фаворитах луны” – одну из главных ролей. В “Фаворитах…” сыграет и моя подруга Элисо, сыграет неожиданно и замечательно. Тамара будет играть у Иоселиани в “Охоте на бабочек” главную роль. Дочка генерала Нано будет играть в эпизоде в крокет… Там же появятся многие знакомые мне лица. Потомки первой белой эмиграции. Отец Лейлы, ветеран войны в Алжире, похожий на француза, грузин с “французскими” усами, тоже появится почти во всех фильмах Отара Иоселиани.
Все объединятся в грузино-кавказско-французский круг.
Но это все произойдет чуть позже, а когда я приехала, Отар только начинал снимать свое “французское” кино, а вернее, свое кино во Франции.
В Париже иногда особый свет – когда нет солнца, нет теней, и все как-то ясно и четко видно. Такой свет оператор Николоз Сухишвили, снявший фильм “Свадьба”, называл “молоком”.
При таком свете у города особенное, серо-дымчатое очарование.
Я открыла в Париже человека, влюбленного в Париж, – Жака Превера. Не сценариста, которого я знала, а поэта, писавшего о чувствах парижан, о жизни города. Обо всем, что в нем. Его герои – улицы, парки, сады, Сена. Париж Превера. Это очарование жизни, молодости. Но не только. Встречи. Расставания. Любовь. Рождение. Нищета. Смерть.
Разве это ново?
“Утренний завтрак”
Он налил кофе
В чашку
Он налил молоко
В чашку с кофе
Он положил сахар
В чашку с кофе и молоком
Маленькой ложечкой
Он помешал
Он выпил кофе с молоком
И поставил чашку
Не говоря со мной
Он закурил
Сигарету
Он выпускал клубы
Дыма
Он стряхивал пепел
В пепельницу
Не говоря со мной
Не взглянув на меня
Он поднялся
Он надел
Свою шляпу на голову
Он надел свой дождевик
Потому что шел дождь
И он ушел
В дождь
Без единого слова
Не взглянув на меня
А я, я обхватила
Голову руками
И заплакала.
Разве это ново? Ничто не ново в этой жизни, но описано неповторимо, и, значит, все-таки ново. Превера я не смогу ни описать, ни рассказать! Читать его, конечно же, лучше по-французски.
Если мы не потеряем себя в круговороте жизни – сможем сохранить способность очаровываться, сможем почувствовать, что было и чего уже нет, но можно представить. И это замечательно.
И еще. На террасе кафе “Domme”, за два столика от меня, сидел старый человек с грустным лицом. Неопрятно одетый, на вид одинокий. Это же Ионеско! Я читала его “Лысую певицу”, “Носороги”. Спросила гарсона, он подтвердил. Я не ошиблась – Эжен Ионеско. Румын, ставший парижанином. И знаменитым писателем.
А еще! На улице Фран Буржуа встретила Сержа Реджиани, героя “Золотой каски” Жака Беккера, “Мари-октябрь”, “Искателей приключений”. Реджиани шел навстречу мне с сигаретой в руке! Тоже случайно увидела Трентиньяна, шедшего по противоположному тротуару.
В Тбилиси я ушла с уроков, придумав, что у меня болит голова, чтобы посмотреть три сеанса подряд (!) “Мужчину и женщину” Клода Лелуша.
Жизнь, как кино. Почти. Она то, что мы увидим, почувствуем, поймем, запомним и представим.
“Париж – это так красиво!” – пел Ив Монтан. А в Тбилиси эту мелодию играла моя мама.
Все когда-то кончается. Я смотрела из вагона на провожающих. Поезд тронулся и, постепенно набирая скорость, стал отдаляться от города моей мечты.
…Когда я в первый раз попала в Париж, мир был совершенно другим, разделенным на два лагеря, в чем-то, наверное, более наивным, хотя, может, и нет… Не знаю.
Париж все еще красив, но, конечно, переменился.
Меняется все. Но что-то остается неизменным…