Вконец падём

Фото В.МЯСНИКОВАВ Москве значительных постановок трагедии “Царь Эдип” Софокла не было почти сто лет. Уже поэтому спектакль Римаса Туминаса – явление уникальное.

Рискнем отождествить рок с неумолимой стихией – как с явлением природы, обнаруживающим ничем не сдерживаемую разрушительную силу. Стихия коварна, изощренна, безжалостна, до поры таит свою мощь и кажется прирученной, перехитренной. Она грозит всем, но выхватывает избранных. Сметает не только людей, но и богов.

В спектакле Театра имени Евг. Вахтангова “Царь Эдип” (совместная постановка с Национальным театром Греции, мировая премьера состоялась в разгар лета в Эпидавре) у режиссера Римаса Туминаса и художника Адомаса Яцовскиса рок имеет материальное олицетворение – могучая, потемневшая от времени многоглазая труба, диаметром в несколько метров, каток истории, орудие высших сил, кара праведным и неправедным. По образности и силе воздействия сценографический ход сопоставим со знаменитым занавесом Давида Боровского в “Гамлете” Юрия Любимова почти полувековой давности.

Судьба по воле рока входит не в парадных одеждах, не чеканной поступью – она окрашена в унылые тона грязи и ржавчины.

В прологе “Царя Эдипа” перед сооружением пока еще непонятного предназначения резвятся две маленькие девочки в белых платьицах – греческие актрисы Афродити Антонаки и Георгиа Митропулу. Затеяв для них игру в жмурки, режиссер с самого начала вводит в спектакль тему слепоты, проходящую через пьесу Софокла в облике незрячего Тиресия–Евгения Князева и достигающую апогея добровольным самоослеплением Эдипа. Но пока стихия лишь сонно ворочается и глухо, но тревожно ворчит. Композитор Фаустас Латенас, гений музыкальных акцентов и лейтмотивов, дает знать о ее пробуждении и недовольстве.

За белоснежными девочками-птицами, позади величественной конструкции, способной и возвысить, и раздавить, взмывают и реют с десяток фантастических черных птиц, кажется, приглядывающих за человечеством. В атмосфере этой мизансцены сконцентрировано многое из происходящего в Фивах: мор, завладевший городом, и власть, хоть и устрашенная, но надеющаяся с напастью справиться. Где-то вдалеке звучат глухие удары, то и дело широкими прыжками целеустремленно проносится через сцену воин, напоминая Троила из первого спектакля Римаса Туминаса в качестве главы Вахтанговского театра – сатирического фарса по “Троилу и Крессиде” Шекспира. Слышится резкий, четкий, надменный голос Эдипа–Виктора Добронравова и появляется он сам во всем белом и вполне сегодняшнем. Произнося продуманную, хорошо артикулированную речь, обращенную к согражданам, он нервно перебирает пальцами, сжимает и разжимает кулак – нетерпеливо ожидает отправленного к Фебу Креонта–Эльдара Трамова, комично врывающегося с чемоданом, и вестей от оракула. “…иль счастливы мы будем / По воле божьей, иль вконец падем” – пока еще Эдип, высящийся над всеми в парадном плаще и с властительным посохом, убежден в первой части альтернативы. На публику надвигается плотная кучка сгрудившегося хора (его составляют греческие актеры, декламирующие и пропевающие Софокла в оригинале – композитор партий хора Теодор Абазис), чьи монологи разложены здесь на голоса, звучащие на фоне общего речитатива. Труба угрожающе катнется в сторону людей в черных костюмах, с торжественными галстуками или парадными бабочками, но фиванцы доверчиво распластаются у ее подножия, чтобы выслушать вещание Аполлона.

С открытия связи давнего убийства правителя Лая с нынешними невзгодами, с новости о присутствии убийцы в городе закручивается детективная интрига мифа, развернутая Софоклом в пьесу. Римас Туминас, как и в своей давней одноименной работе 1998 года в Национальном драматическом театре Литвы, ставит вовсе не детектив, хотя его элементы, как и триллера, хоррора, мелодрамы, интеллектуальной драмы здесь присутствуют. Он создает спектакль, во многом наследующий литовскому, но более внятный по постановочному слогу, спектакль, выстроенный на высоком самоограничении, осознанно избегающий привычных режиссерских мистификаций. Он создает спектакль о конце времен и о том, что и в эпоху, близкую апокалипсису, и в антураже, его предвещающем, человек, казавшийся поначалу мелким и спесивым, но “раненый так, что виден мозг“, оказывается способен на решительные поступки, сильные чувства и преданную любовь. Однако и сомнительным, и достойным человеческим проявлениям суждено быть раздавленными безжалостным роком.

Пара Эдип-Иокаста – почти единое существо, столь доверительны отношения между супругами. Рядом с мудрой и сдержанной Иокастой–Людмилой Максаковой, за все время тихих речей позволившей себе лишь одно пронзительное восклицание “Горе!”, заносчивый правитель Эдип (гибриса герою Виктора Добронравова не занимать), он же порывистый мальчишка Эдип, становится ручным. Вот он у ног своей статуарной жены, шествующей по сцене на котурнах медленно и значительно; она инстинктивно – как мы понимаем, по-матерински – поглаживает его по голове, по щеке. В минуты страха или радости эти двое, не отдавая себе отчета, привычно берутся за руки.

Иокаста обнаруживает разверзшуюся перед ними пропасть с первого намека, но позволяет себе только содрогание, щадя самого близкого человека. Эдип движется к пониманию правды долгим путем, удары следуют один за другим, ноги правителя подкашиваются – история со связанными и проколотыми в младенчестве лодыжками настигает виновного невиновного.

На самой вершине власти, взирающий вниз с трубы-свитка с начертанной судьбой, Эдип несколько раз подряд обрушивается вбок, как подстреленный. Подхваченный хором, водружается на табурет, по-прежнему выше прочих – но и отсюда ему предстоит упасть навзничь. С этого нелепого табурета он окаменело выслушивает “богов глагол”: свершившиеся чудовищные события собственной биографии, когда-то предсказанной устами прорицательницы пифии.

Монологом души Эдипа звучит его меланхоличное и скорбное соло на саксофоне. Большее одиночество и более страстное выяснение отношений с самим собой трудно представить. В нашу театральную эпоху героям трагедии саксофон оказывается лучшим исповедником, верным поводырем на пути самопознания и последней поддержкой в тисках реальности (так было и у Гамлета–Евгения Миро-нова в спектакле Петера Штайна).

Благополучие правителя разрушено вслед за благополучием города. Золотые коринфские шлемы кучно составлены на полу и напоминают теперь черепа с пустыми глазницами. Все намекает на будущее самоослепление Эдипа, даже почти неизменно присутствующий рядом персонаж, названный в программке домочадцем царской семьи. Странный человечек с забинтованной головой – повязка проходит и по глазам актера Максима Севриновского – заставляет вспомнить дурачков, юродивых, шутов, нередко появляющихся в спектаклях Римаса Туминаса: человека зимы в “Маскараде”, бастарда двора в “Играем… Шиллера!”.

Эдип готов оставить власть и зримый мир: с решительно распахнутыми руками он встречает наплывающую на него трубу, она цепляет его и уволакивает, словно волна, куда-то вверх, чтобы скинуть в черноту и затем вернуть, не-зрячего и в рубище странника. В этой показательной расправе прямо-таки физически ощутимо величие момента. Труба подрагивает, недобро покачиваясь на месте, в музыке проступает ее утробное урчание. Из кулисы в кулису медленно шествует крылатая дева–Екатерина Симонова, загадочное существо с расправленными черными крыльями, вероятно, тот самый Сфинкс, с победы над которым началось правление Эдипа в Фивах. Из глубины сцены рвутся клубы белого дыма, выпрастывается из бинтов замотанный домочадец, неутомимый воин раз за разом обреченно бросается на пику. Прощальным жестом Эдип снимает с себя царские регалии. По-прежнему уже не будет. Он берет за руки дочерей и молит Креонта, а на самом деле, высшие силы, – позаботиться о них.

Но пробудившаяся стихия рока готова смести и две маленькие жизни. Девочки в испуге бьются о трубу, цепляются, оказываются почти распятыми, мечутся, упираются, пытаются оттолкнуть, отдалить, но быстро изнемогают и теряются в дыму. Труба устремляется на публику, нависает над первым рядом. И хотя каток этот наваливается на опустевшую авансцену беззвучно, в музыке слышатся и поступь, и тяжелое дыхание, и механистичный скрежет рока. Остается лишь дым, который все и скроет.

Римас Туминас, ставящий “Царя Эдипа” в XXI веке, возвращается к театральной концепции начала века XX – “Эдип” как трагедия рока. Адомас Яцовскис, возложив функции рока на огромную трубу, возможно, даже гигантскую полусгнившую и потому полую колонну (в вильнюсском спектакле на авансцене были хаотично разбросаны остатки капителей), каждым своим перекатом вызывающую душевное смятение, радикально меняет, предельно увеличивает масштаб восприятия.

“Никто никогда не знает, что боги готовят смертным. / Они способны на все: и одарить несметным, / И отобрать последнее, точно за неуплату, / Оставив нам только разум, чтоб ощущать утрату”. Хоры Иосифа Бродского к “Медее” Еврипида уместны как завершение почти любой трагедии.

Мария ХАЛИЗЕВА

Фото В.МЯСНИКОВА

«Экран и сцена»
№ 22 за 2016 год.