Хоры Иосифа Бродского к трагедии Еврипида “Медея” в спектакле Владислава Наставшева (он выступил сразу и режиссером, и художником, и композитором) исполняют дети. На Малой сцене Гоголь-центра на пустом прямоугольном подиуме стоят два простых пластиковых стула, точно таких же, как у публики. На одном стуле – мятежная колхидская царевна, на другом два мальчика, ее сыновья, ее обвинители, ее ночной кошмар. Неумолимо гремящим фальцетом, четко выпевая слова и строго придерживаясь сложной мелодии, дети (юные Елисей Бочаров и Артемий Шаров) бесстрастно повторяют историю Медеи, которая оказывается не чередой свершений и побед, а ужасной последовательностью предательств и убийств. Хрупкое благополучие Медеи в Коринфе, достигнутое ценой преступлений – брошенный и обокраденный ради Ясона отец, зверски зарезанный брат, – оборачивается горем для всех, продолжением кровавых и изощренных несчастий.

Латвийской актрисе Гуне Зариня режиссер оставил от четырехактной еврипидовой громадины только самый скелет, трагическую суть – сжигающую жажду мести, подкрепленную презрением к мужу, выбравшему себе новую молодую невесту, да еще пытающемуся оправдать измену беспокойством за будущее детей. Медея с первой минуты кажется инородной, иноприродной, не вполне даже человеческой особью, ее тело течет, скручивается и переливается, как живая капля, в которой бурлит и вспучивается не энергия жизни, а беспримесная смертоносная ненависть. Скребет ногтями по пластиковому сиденью стула, так что чувствуешь каждый пупырышек на нем не менее осязаемо, чем неровность на собственном зубе. Скорчилась на корточках на стуле, как отвратительная гарпия. Мучительно прыгает на коленках, грызет стул, вот, сидя на нем, безрассудными рывками отодвигается назад, к самому краю подиума, останавливаясь за волшебные миллиметры до падения.

Горбоносый и крутолобый, почти ахматовский профиль, а анфас – трагическая маска с неожиданно ласковой улыбкой; не раз повторяется резкий поворот головы от собеседника к залу, от которого хочется отпрянуть, насколько позволяет спинка сиденья. И уже не удивляешься, когда пришедшего Ясона (Михаил Тройник) обвинения жены лупят, как пощечины. От каждой реплики Медеи его голова мотается от плеча к плечу, щеки багровеют. Вопль “Я тебя спасла” швыряет Ясона на пол, опрокидывает вместе со стулом. “Изменил” – он задыхается, пытается оторвать от горла невидимые душащие руки. От самых страшных, самых горьких вскриков Медеи взрываются и обрушиваются с колосников дымящиеся софиты. Она остановилась набрать воздуха в легкие – и ему передышка. Брызгая слюной, Ясон перечисляет настигшие его несчастья, эгоистичный и жалкий. Это противостояние презренного смертного и безжалостного хтонического божества – в жутком трагическом раскладе обречены оба.

Когда хрипы обесславленного героя умолкают, Медея, равнодушно глядя на нас, обмакивает кончики пальцев в кровь на разбитых костяшках его кулаков, подводит красным губы и насвистывает. Кровавая Эриния насытилась местью.

P.S. Латвийская актриса Гуна Зариня отказалась приезжать в Россию для мартовских показов спектакля “Медея” “в знак протеста против ввода Российских войск на территорию Украины и вмешательства во внутренние дела суверенного государства”, вслед за режиссером Алвисом Херманисом, призвавшим латышских театральных деятелей бойкотировать Россию. Нельзя не согласиться с руководителем “Гоголь-центра” Кириллом Серебренниковым, с горечью пишущим, что “гастролями в России они бы помогли снизить накал напряжения, напомнить, что у нас гораздо больше общего, чем наоборот, что нам одинаково плохо и тревожно от того, что происходит в России и в мире. Продолжение вопреки всему, а не разрыв отношений и уничтожение дружеских связей, означало бы, что мы, люди театра, не верим политикам, что мы, люди театра, не хотим жить по их законам, по их моделям ненависти, что мы, люди театра, не хотим подчиняться их искаженной логике. Увы, теперь все разрушено. Теперь они не приедут к нам, мы не приедем к ним. И что получается? Войну на нашей территории развязали мы сами. Железный занавес опустили мы сами”.