Герой не нашего времени, или Пацан, который пел Шуберта

• Сергей Тарамаев, Любовь Львова и “Зимний путь”Как ни относись к картине Сергея Тарамаева и Любови Львовой “Зимний путь” – она, несомненно, стала одним из событий минувшего киногода. На каких-то фестивалях ленте “отказывали от дома”, на каких-то награждали; ей не выдавали прокатного удостоверения, чтобы потом все же выдать. И все это свидетельствует лишь о том, что в случае с “Зимним путем” мы имеем дело с явлением неординарным для отечественного кинематографа.



Фильм о судьбоносной встрече бомжа Лехи и оперного певца Эрика на выборгском фестивале “Окно в Европу” удостоился своих первых отличий – приза Гильдии киноведов и кинокритиков и приза жюри “За лучшее исполнение мужской роли” Евгению Ткачуку. “Зимний путь” стал лауреатом Национальной премии кинокритики и кинопрессы “Белый слон” в номинации “Лучший фильм-дебют”, а Евгений Ткачук получил “Белого слона” за “Лучшее исполнение мужской роли второго плана”.

– Сергей, принимаясь вместе с Любой Львовой за “Зимний путь”, вы, не скрываете, находились в достаточно непростой жизненной ситуации. Позади была оставленная без сожаления успешная актерская карьера, премьерство в “Мастерской” Петра Фоменко; впереди, мягко говоря, только надежды, помноженные на неизвестность будущего. Почему в этой ситуации вы с Любой выбрали для своего режиссерского кинодебюта историю, которую, что скрывать, удобной не назовешь?

Сергей ТАРАМАЕВ: Начну от печки – почему режиссура, почему кино? Откуда вообще желание написать сценарий, чтобы потом снять фильм? Для меня это было абсолютно новым занятием, и началось все с нашей с Любой встречи. Она, эта встреча, по судьбе стала тем зернышком, из которого потом все выросло.

Долгое присутствие в актерской, подчиняемой всем и всему, профессии вообще отучило меня от самостоятельности мышления в творчестве, и я благодарен Любе за то, что она вернула мне эту самостоятельность. Однажды наступает момент, когда понимаешь, что тебе отмерен жизнью какой-то срок, что он небесконечен. И надо понять, что, собственно, сделано и что надо бы сделать, чем ты, в конце концов, должен заниматься, что сказать и как сказать.

Почему именно эта история? Перед “Зимним путем” у нас с Любой было написано пять сценариев. Был “Край”, который мы отдали Сергею Ливневу, он специально прилетел из Штатов, хотел запускать, но потом его продюсерская концепция поменялась, он стал делать фильмы другого характера. Но для нас его, сценариста “Ассы”, оценка означала очень много. Сценарий “Fox Lady” был уже черной комедией, были еще “Каракули”.

Нам искренне хотели помочь многие хорошие люди, но сценарии оставались при нас, а потом появился “Зимний путь” – плод отчаяния, плод безысходности. Но мы понимали: этот сценарий – он про нас. Эрик и Леха – это мы с Любой. Два этих мира – это мы сами.

Люба пришла из мира музыки, она выпускница Гнесинки, по шесть часов сидела за инструментом. Она, как Эрик, который, теряя связь с миром, оказыватся в прострации, в растерянности, чтобы, в конечном счете, быть сметенным жизнью. Я в какой-то мере Леха. Его тема – это мое детство, мои братья, мой отец, Красная Пресня, я все про них знаю, это мне знакомо и близко.

“Зимний путь” родился в столкновении двух абсолютно разных интеллектуальных миров, в столкновении людей брошенных. И нам было важно осознать, где при таком столкновении пройдет линия разлома.

– Насколько можно понять, вы оба настаиваете на равноправном авторском партнерстве, тем не менее – что, Люба, в этой картине от вас, а что от Сергея?

Любовь ЛЬВОВА: От меня, наверное, все, что связано с Шубертом, с музыкой, с Эриком…

С.Т.: Хотя я и пел в хоровой капелле мальчиков, но в музыке всегда был троечником. О существовании шубертовского “Зимнего пути” узнал от Любы. Как раз ее музыкальный уровень позволил нам погрузиться в этот мир, так что музыкальная сторона вся на совести Любы.

ЛЛ.: О фильме вообще очень трудно говорить, в процессе работы делаешь что-то конкретное, а потом объяснять невероятно сложно. В процессе работы тебе открываются такие слои, которые сначала и не предполагались, не закладывались изначально, притом, что в голове у каждого снимается свой, отдельный фильм.

– И, тем не менее, что в “Зимнем пути” от женщины-режиссера, женщины-автора, просто женщины?

Л.Л.: Знаете, родиться женщиной, быть женщиной – это выпавшая тебе судьба, которая могла распорядиться и по-другому. А чувствовать себя по жизни ребенком или кошкой, или музыкальным инструментом – это уже состояние. Главное, что, снимая, мы с Сережей чувствовали друг друга, а оператор Миша Кричман почувствовал нас, хотя теперь совершенно невозможно объяснить природу нашего общения. Поэтому мне трудно говорить о присутствии в картине “женской руки”, о том, что этому должно было сопутствовать.

– Ваш дуэт в нашем разговоре теперь преобразовался в трио, потому что возник оператор Михаил Кричман…

С.Т.: О нем можем говорить бесконечно… Самым большим из полученных нами призов стал приход в нашу компанию Миши Кричмана. Когда мы отправляли ему сценарий, то знали, что он приступает к работе с потрясающим Рустамом Хамдамо-вым, и я говорил Любе: “Куда мы? Что мы? Это же невозможно, Кричман из рук Тарантино получил в Венеции приз за “Овсянок”, у него все по секундам рассчитано…” Но Люба стояла на своем: нет, пошлем, встретимся. Мы встретились, и все было, как я и предполагал: Хамдамов, дефицит времени, ничего не получалось…

Л.Л.: …и вдруг он согласился – в моем сне… А через неделю позвонил уже наяву.

С.Т.: Чем уникален Миша Кричман? Почему он для меня всегда будет лучшим и первым? Он всегда учится, всегда на позиции ученика. Ему уже регалии некуда вешать, но он с вами все равно вровень, не впереди, а рядом шагает. Он не просто отдает вам, но старается что-то получить и от вас, и эта Мишина тяга к обновлению как раз то его свойство, которое, мне кажется, обрекает его на вечное движение.

Л.Л.: И, конечно же, у него потрясающая интуиция, она изначально определяет его поэтичность. Головой он, конечно, понимает про главное в сцене, но интуиция… На первых порах мы с Сережей стеснялись предлагать ему то, что могло, как нам казалось, показаться вызывающим, не укладываться во что-то привычное, и вдруг Миша сам начинал говорить об этом…

С.Т.: Тем более что эстетика нашей картины была абсолютно противоположна тому, что он делает, скажем, с Андреем Звягинцевым. Нам поначалу было даже немного страшновато. Ведь в нашем фильме речь шла, грубо говоря, о вещах крайних: наркотиках, нетрадиционной ориентации, не говоря о том, что и мат присутствует, словом, все достаточно маргинально. Поэтому было очень важно вначале поймать как раз эстетику фильма, заговорить на общем птичьем языке. Это произошло буквально через неделю. Мише было важно знать эмоцию, внутреннее состояние, контекст сцены, ее образ.

Л.Л.: Полтора месяца мы сидели с Мишей, разбирая каждую сцену, а в период съемок вдруг не хватало одного, другого, третьего, с техникой проблема. Но когда про сцену знаешь главное, то начинаешь чувствовать увереннность.

– Что за герой пришел сегодня в наше кино, знаменуя свой приход, и в нашу жизнь?

С.Т.: Это закономерный вопрос, потому что, на наш вкус, сейчас есть фильмы, где вообще нет героя. Его или не хотят, или он ненастоящий, придуманный какой-то. Потому и имею смелость сказать, что в нашей картине герой есть, их даже два.

Эрик слаб, беспомощен, он не заточен на какую-то борьбу, а если совсем просто – не готов в чем-то участвовать. Неучастие, желание постоять в сторонке – это идет еще от немецкого романтизма, еще со времен Вертера гетовского, который страдает себе и страдает. Но отсутствие тяги к борьбе это тоже ведь одна из форм борьбы, правда, борьбы с собой, ведущей к саморазрушению.

Но у нас есть еще и Леха – ужасный, обаятельный, жизнелюбивый, заряженный на действие, на поступок. Я представляю, что в иных обстоятельствах он мог бы совершить подвиг на войне или полететь в космос. В нем присутствует огромная пассионарная энергия, которой нет применения. Леха готов к самопожертвованию, но не видит ради чего. Отсюда его обреченность и его слезы – они могут кому-то показаться пафосными и неуместными, а в них только тоска по тому высокому и прекрасному, чему не дано случиться. Конечно, это короткие, на мгновение слезы, потому что измениться, вырваться из замкнутого пространства невозможно. Сейчас он сделает все, как сейчас положено, но в нем навсегда останется, как “этот пацан Шуберта пел”, и это воспоминание останется лучшим в его жизни. Такого героя не своего времени я на экране в последнее время что-то не припомню.

 – В вашем фильме наверняка будут вычитывать ненаписаное, упрекать его в том, чего в нем нет, примерять к картине недавно принятые законы. Вы готовы к такому?

Л.Л.: Когда хуже уже было некуда, и степень отчаяния дошла до последней точки, мы с Сережей вдруг поняли, что не снять этот фильм мы просто не можем. Поняли, что терять нам уже нечего – и снимали бы его даже на фотоаппарат. Как говорится, жребий уже был брошен…

С.Т.: Но когда мы картину сделали, стало так легко, так светло, что все те неизбежные шишки, о которых вы говорите, все проблемы с прокатом – они показались ерундой. Ведь фильм – нечто живое, отдельное, он уже есть, уже запущен.

Л.Л.: Я родилась в Люберцах, училась в обычной школе и в музыкальной, и то, что играю на фортепиано, на нашей улице у сверстников уважения не вызывало, получала по полной. Выручали тогда герои прочитанных книг, увиденных фильмов, музыка… И что теперь скажут о нашем фильме, что в нем прочтут, мне абсолютно безразлично. Нас, надеюсь, поймут давние друзья из книг, музыки, фильмов… Замечательно будет, если картина найдет единомышленников в зале, но, по большому счету, мы делали фильм, держа в уме ту планку, которую каждый определяет для себя сам.

Беседовал
Николай Хрусталев

«Экран и сцена» № 9 за 2014 год.