Романтика мысли

11-1_3Пятьдесят лет спустя. Бестселлер Яна Котта

Книга польского филолога-литературоведа Яна Котта “Шекспир – наш современник” появилась в 1965 году и сразу получила мировую известность. Ее перевели на все основные языки, ее изучали – с понятным пристрастием – все шекспироведы, ее прочитали – с нескрываемым восхищением – все режиссеры. И, конечно, особый успех книга Котта имела в Польше, и не только в академических кругах. Она ведь показывала высокий уровень воцарившейся в стране интеллектуальной свободы и независимый характер интеллектуального творчества, ставший возможным. Ничего провинциального – в этом все дело. Ничего вторичного, подражательного, торопящегося поспеть и не опоздать, не оказаться у разбитого корыта. Как раз наоборот: вдогонку пошла вся думающая театральная Европа, все поспешили прочитать мало известного тогда театрального критика, признать его первенство, оценить его оригинальность. Это был национальный триумф и даже национальный реванш, в ряду других национальных реваншей, кинематографических и театральных.

И только у нас, в Советском Союзе, книгу Котта не перевели на русский язык. Еще бы: поляк-вольнодумец; театровед-волк, пришедший из темного филологического леса. Наша красная шапочка – советская художественная критика – должна держаться подальше. О Котте тогда рассказывал лишь спокойный Александр Аникст, шекспировед не из пугливых, и знал всем интересовавшийся Борис Зингерман. От него я и услышал это имя.

И вот не так давно, а именно в 2011 году, книгу Котта перевели на русский язык (блестящий перевод Вадима Климовского) и издали в Петербурге (издательство “Балтийские сезоны”) тиражом всего в 1000 экземпляров. И уж совсем недавно, в конце прошлого 2015 года, то есть полвека спустя после выхода книги в свет, я совершенно случайно увидел ее перевод в одном петербургском книжном магазине. Купил, внимательно прочитал, попутно узнав, что весь этот небольшой тираж не распродан и что книгу можно купить и в Москве, а также заказать через интернет за небольшие деньги. И, кажется, стал понимать, почему этот заслуженный бестселлер не имел никакого успеха.

Так что же? – Быстро проходящая мода? Давно погасший фейерверк поверхностных парадоксов? Вовсе нет, это серьезное исследование, умело построенное, искусно продуманное, созданное знатоком-эрудитом. И литератором чистой воды. А мы не привыкли к тому, что научный труд может быть блестяще написан, может быть таким артистичным. И должна смутить его краткость. Почти карманная энциклопедия, почти развернутый дайджест, притом, что мысли – свои и слова – свои, не заимствованные ниоткуда. В сравнительно компактном трехсотстраничном труде – весь Шекспир, в отдельных главках – все хроники, все великие трагедии, почти все ранние комедии и все комедии поздние. Нет лишь главки, посвященной трагедии “Ромео и Джульетта”. Совсем не случайное упущение, вполне распознаваемый сигнал. В предисловии ко второму изданию Котт рассказывает: “Первую театральную рецензию я написал в школьный журнальчик, который редактировал, кажется, еще в шестом классе, – на “Ромео и Джульетту”. Рецензия высмеивала и пьесу, и актеров. В школе восторгов она не вызвала”. Так начинал будущий шекспировед: трезвым антиромантиком он зарекомендовал себя еще подростком. А став университетским профессором, распространил свой трезвый, а отчасти и трагический антиромантизм и на весь корпус шекспировских пьес, и на все шекспировские постановки на польской сцене. Как же так? – Он, поляк, духовный наследник Адама Мицкевича, выросший на неумирающей традиции польского романтизма, бросает вызов всему тому, что хранила, что берегла и чем сбереглась польская культура? Как такое объяснить? По первому впечатлению – очень просто. Нужно лишь вспомнить, что упрощенный романтический код лежал в основе идеологии национал-социализма. Еще более упрощенный романтический код стал одной из основ советской пропаганды. Естественно отторжение от всех этих ложных кодов. Ну и откуда взяться романтическому идеализму у человека, не понаслышке знавшего, что такое война, оккупация и рядом, где-то очень вблизи, расположенный концлагерь. И все-таки это уж слишком напрашивающийся ответ. И не вполне верный. Потому что Ян Котт совсем не изменил польскому романтизму. Ему была дана та же отвага в интеллектуальных боях, как польским всад-никам, бросавшимся на немецкие танки. Короче сказать, ему был присущ романтизм мысли.

И не только мысли. В своей книге “Блуждающая точка” Питер Брук, большой почитатель Котта, вспоминает: “Я впервые встретился с Яном Коттом в ночном клубе в Варшаве. Была полночь. Он был зажат в толпе дико возбужденных студентов. Мы сразу подружились. На наших глазах по ошибке была арестована красивая девушка. Ян Котт бросился на ее защиту, и далее последовал вечер, полный приключений, который привел Котта и меня в главное управление польской полиции, где мы пытались освободить девушку. И только когда темп развития событий несколько замедлился, я вдруг заметил, что полиция называет моего друга “профессор”. Звание “профессор” не вязалось с ним. “Профессор чего?” – спросил я, когда мы шли по молчащему городу. “Драмы”, – ответил он”.

И Брук добавляет: “Перед нами человек, пишущий об отношении Шекспира к жизни на основании своего собственного опыта. Этот опыт и знание елизаветинской эпохи позволяют ему с уверенностью предположить, что каждый его читатель в какой-то момент жизни окажется разбуженным среди ночи полицией”.

Красноречивая характеристика, точная зарисовка. Ясно, каким был Ян Котт в свои пятьдесят лет или чуть позже: кумир студентов, рядом со студентами, не похож на профессора, всегда готов вступиться за арестованную, особенно, если она молода и красива. Впрочем, все не так просто, и хотя книга его посвящена загадочной Лидии, может показаться, что она посвящена драматургу-женоненавистнику и написана литератором-женоненавистником. Об этом думаешь, читая не только главу о “Макбете” и, соответственно, о леди Макбет, но и главу о “Сне в летнюю ночь” и о Титании в сцене с Ослом, и главу о “Троиле и Крессиде” и о Крессиде в лагере греков. Это поразительно немилосердные главы. Так же, как начинающая книгу глава о Ричарде III и рассказ о знаменитой сцене Глостера, будущего Ричарда III, и леди Анны, у которой Ричард убил мужа, отца и тестя. Ян Котт подробно, реплика за репликой, анализирует всем известный диалог, и по-своему, в очень жестких словах, объясняет, почему леди Анна так быстро сдалась, пошла за Глостером в его спальню. Строго говоря, никакого фрейдистского объяснения здесь нет, хотя фрейдизму отдается необходимая дань всюду в тексте, но зато предельно ясно и предельно широко объяснен смысл всей книги: “На эту сцену следует смотреть сквозь наш собственный опыт, нужно отыс-кать в ней ночь оккупации, ночь концлагерей, ночь массовых преступлений. Нужно увидеть в ней жестокое время, когда рушатся все моральные устои, когда поочередно жертва становится палачом и палач – жертвой… В королевских трагедиях Шекспира существует только ненависть, вожделение и насилие, только Великий механизм, который палача превращает в жертву и жертву в палача”.

Вот главная формула книги – Великий механизм, та философия истории, которой, по Котту, придерживается Шекспир; и та мораль, которую можно извлечь из хода истории, из движения Великого механизма.

И вот в чем ее исходная, отчасти теоретическая, отчасти методологическая и во многом парадоксальная установка. Сколько актеров, режиссеров, театроведов пытались пробиться через толщу времени и представить себе, каким же был он, истинный Уильям Шекспир, реальный Уильям Шекспир, он же легендарный Уильям Шекспир, родившийся, как утверждают справочники, в 1564 году и умерший в 1616-м. Не ставя вопроса об авторстве, который то разгорается, то замирает, не тревожа теней ни Фрэнсиса Бэкона, ни графа Оксфорда, ни графа Рэтленда, а имея в виду лишь Великого Барда елизаветинской эпохи. Стремясь изучить эту самую елизаветинскую эпоху, потому что только так можно понять что-то главное о Шекспире. А Ян Котт по существу предлагает прямо противоположную процедуру: сначала изучить пьесы Шекспира и таким путем получить доступ в елизаветинский век, обнаружив при этом, что елизаветинский век, столь удаленный от нас, является зеркальным отражением нашего ХХ века или, наоборот, что, собственно, дело вкуса, наш век зеркально отражает тот век, и именно потому Шекспир – наш современник, как Котт назвал свою книгу. Два века, две копии, два веронца (предусмотрительно названная комедия Шекспира), и где-то поверх их – драматург, демиург, свидетель и провидец.

И соответственно практический вывод – не тратить лишних усилий на то, чтобы проникнуть в непроницаемое прошлое, и не жалеть усилий на то, чтобы познать шекспировский текст, – Ян Котт так и поступает. Шекспировская метафизика устранена, шекспировские метафоры сведены к их сути. Как мы помним, в грандиозных метафорах английские шекспироведы 30–50-х годов Кэролайн Спэрджен, Джон Довер Уилсон и первый среди них Джордж Уилсон Найт, автор великолепной книги “Колесо огня”, сам близкий к поэтам метафорической школы, все они видели особую красоту и особый шифр, поэтический ключ, открывавший доступ к недоступным глубинам. К английским предшественникам-коллегам Ян Котт относился со смешанным чувством почтения и превосходства: почтение вызывали их знания, превосходство для него создавал новый исторический опыт. Значение шекспировских метафор Котт, конечно же, хорошо понимал, но больше, чем метафоры, его интересовало мировоззрение и волновала мысль, экзистенциальное мировоззрение в сартровском духе и трезвая мысль в духе Брехта. И Сартр, и Брехт – наиболее упоминаемые и цитируемые имена в его книге. А главный классический авторитет – Леонардо. Цитируя одно из незаконченных писем Леонардо и одну из реплик Гамлета, а вслед за этим фрагмент из сочинений Леонардо и прощальные слова Просперо, Ян Котт демонстрирует почти бук-вальное совпадение слов и мыслей и формулирует окончательный итог: “Великие мечты гуманистов о счастье не сбылись, оказались только сном. Пришло горькое сознание утраты иллюзий”. Неожиданно получается, что Шекспир и Леонардо – самые глубокие, самые смелые, говоря сартровским языком – самые ответственные мыслители позднего Ренессанса. И это сближение делает честь Яну Котту.

Естественно, что главные персонажи Шекспира по Котту – шуты-философы, вроде Жака-меланхолика из комедии “Как вам это понравится”, или же философы-герцоги, вроде Просперо из “Бури”. По утверждению Котта, “Шекспир в образе Просперо подразумевал самого себя”. Интерпретация “Бури” (как, впрочем, интерпретация “Сна в летнюю ночь”) – наиболее яркое и наиболее дерзкое, что Котт написал о Шекспире. Две самые романтические пьесы Шекспира лишены романтического очарования, хотя и сохранили весь свой театральный блеск, обнаруживая – посредством Котта – свой мизантропический черный юмор. Как и другие веселые пьесы. “Шекспир, – утверждает Ян Котт, – лишен любых иллюзий – даже иллюзии, будто можно жить без иллюзий”. И тут уже не Сартр, а Арто, и не Брехт, тут Беккет, недаром так много цитат из двух пьес Беккета “В ожидании Годо” и “Эндшпиль”.

И вот теперь мы можем попытаться дать ответ на вопрос, почему книга Яна Котта, бестселлер 60-х годов, залежалась на прилавках книжных магазинов спустя полвека. Вероятно потому, что слишком полно выразила настроения, разочарования и трезвое сознание именно той, послевоенной эпохи. Парадокс культурной истории – один из самых свободных людей в мире филологии тех лет, и вообще в гуманитарном мире, оказался и самым несвободным, самым повязанным своим историческим опытом, слишком ангажированным, используя заветное сартровское слово, своим веком. Блестящей и очень умной книге недостает воздуха, некоторым виртуозно аналитическим главам не хватает простора. Шекспир все-таки не совсем наш современник.

Вадим ГАЕВСКИЙ
«Экран и сцена»
№ 3 за 2016 год.