Рабство и барство

Сцена из спектакля "Кому на Руси жить хорошо". Фото И.ПОЛЯРНОЙНа сцене Гоголь-центра ведущий телевизионного ток-шоу с намеком на образ Малахова внушительно и с расстановкой задает вопрос современным мужикам: “Кому живется весело, вольготно на Руси?”. Так начинается спектакль Кирилла Серебренникова “Кому на Руси жить хорошо”: публицистический, нетенденциозный, об извечном нравственном холуйстве, об “убогой и всесильной”.

Гости в студии ведут себя и выглядят по-разному. Не каждый, как Демьян Никиты Кукушкина, может горделиво держать на коленках лакированную барсетку под крокодиловую кожу – из мужской моды 90-х. Ведущий (Илья Ромашко), обращаясь к очередному гостю, проговаривает текст некрасовского пролога, как детскую считалочку, каждый раз заново, с самого начала, и протягивает следующему мужику микрофон, чтоб продолжил. Возникает эффект коллективно и спонтанно создаваемого текста. Скажут про помещика, вспомнят про чиновника, а про попа ведущий как бы случайно несколько раз не услышит: об этом от греха подальше на всю страну не стоит. Заикнуться о веселой жизни царя – вообще крамола, поэтому Пров Филиппа Авдеева пишет на огромном листе большими буквами: “ЦАРЬ”. Молчит, глаза горят. Его быстро скручивают: не для федерального канала, неудобный.

Прову порядочно не повезло. В спектакле это образ оппозиционера с юношеским максимализмом. А таких не любят все: власть – понятно, но и свои. Мужицкое сознание традиционно готово обвинить в народных бедах любого, но на святое, на помазанника Божьего, не покусится (почему провалились, например, “хождения в народ”). Этот же бунтарь – покусился.

Да и насколько они для него “свои”? Следующая сцена спектакля – последний день мужиков в семьях перед уходом на поиски счастливого. Если большинство смотрит телевизор, то Пров читает – а это сразу и “вшивый интеллигентишка”, и “пятая колонна”. Значит, быть ему битым не раз.

Только мужики отправились в путь – появилась “пичужка малая” – Евгения Добровольская, которую почти невозможно узнать: темные очки на пол-лица, вся замотана в черное. С объявлением в руках она грубым голосом причитает о пропаже сына. Еще не понятно, в чем дело, но атмосфера бандитская (кстати, Пичуга – криминальная кличка одного из влиятельных сегодня воров в законе). И вроде все по Некрасову, но пичужка уходит от мужиков с баулом вещей, которые они, по простоте, ей отдали, а скатерть самобранная вовремя и задаром под мажорные звуки трубы (в спектакле живая музыка) посылает полураздетым прямо с неба – чтоб не думалось – новую одежду, правда, камуфляжную. И счастливые мужики уже позируют для групповой фотографии в полной боевой готовности – в военных куртках и с оружием, а кто-то чулок на голову натянул. Над мужиками развевается флаг: черный, синий, красный. Произошло все быстро, вроде бы само собой – одним словом, по волшебству. И эта наивная простота, которая хуже воровства, играючи, бездумно превратилась в сплоченную агрессивную военную силу. Откуда им знать, что “пичужки-пеночки” такие игрушки не раздают, и если вас нарядили в камуфляж, значит, это кому-нибудь нужно? Так невинно иллюстрируется механизм организации “бессмысленного и беспощадного”.

Но когда от темных мужиков потребуется “помалчивать да кланяться”, – они и это с радостью. Современные и деловые, одетые с иголочки князья Утятины, боясь лишиться наследства, одарили свободных мужиков пыжиковыми шапками, летными куртками-шевретками, свитерами и прочим ширпотребом советского времени (“помалчивать” и СССР – прямая связь), посулили золотые горы, только бы те еще немного побыли рабами, чтобы старый князь не осерчал.

Рассказ о барине, который обидел “холопа примерного – Якова верного”, прочитан постановщиком Кириллом Серебренниковым как история социального двойничества. Господин Поливанов (Андрей Ребенков) и Яков (Евгений Харитонов) сидят напротив друг друга, каждого снимает камера, лица проецируются на вертикальный планшет позади них. Табличка “РАБ”, которую держит Яков, зеркально трансформируется в поливановское “БАР”. Игра слов обоснована, ведь в обществе рабства и барства психология раба объединяет господ и холопов. Позади двух актеров простыми средствами иллюстрируется драматическая история порушенной по вине барина любви. Племянника Якова отдают в рекруты вместо того, чтобы женить на Арише. Мы видим его в военной форме в деревянной будке – то ли в почетном карауле, то ли в гробу (вспоминается фильм Алексея Балабанова “Груз-200”).

На протяжении спектакля актриса Рита Крон в собирательном образе Людмилы Зыкиной и Ольги Воронец (правда, она блондинка), нарумяненная, парадно и с лоском исполняет шлягеры советской эстрады с нарочито “народной” вибрацией голоса (“Ой, завьюжила, запорошила…”, “Гляжу в озера синие”). Псевдоностальгические вокальные вставки перемежаются джазовыми напевами: на музыку положен некрасовский текст о восьми тысячах душ, которые, по вине своего же – Глеба-старосты, – остались закрепощенными. А в третьем действии возникнут цирковые интермедии под звуки трубы и барабанной установки.

В этом спектакле можно говорить о богатстве и самоценности музыкальной партитуры (композиторы – Илья Демуцкий и Денис Хоров). И народные мотивы здесь звучат так же органично, как рэп в финале. Несмотря на то, что музыканты большую часть времени существуют в отдельном пространстве, они не “декоративный” элемент – они включены в драматическое действие.

Атмосферный и стилистический контраст магистральному мотиву нищеты и неустроенности работает на эффект отстранения, без которого сегодня почти невозможно браться за “тему народную”: слишком много общих мест, все об одном, да и просто не представить, как эстетически всерьез ставить Некрасова. Если в реальности “посевы – недосеяны, порядку нет следа” (а те, кто мог бы сеять, ушли искать счастливого), то с эстрады звучит: “Милее нет земли…” Контраст между фасадной культурой и реальной жизнью примерно такой же, как между обеспеченной публикой партера Гоголь-центра и актерами театра, которые с хрипами и харканьем ползают у зрителей между ног в антракте, иллюстрируя обобщенный образ люмпена.

Художником спектакля выступил сам режиссер. Если в первом действии глубина сцены спрятана за железным ограждением с колючей проволокой, а перед ним пролегает широкая труба (акцент на горизонтальной протяженности), то во второй части спектакля, названной авторами “Пьяной ночью”, пространство распахивается, сцена становится глубокой, почти пустой, и возникает вертикаль. Здесь средством выражения для актеров-мужчин становится пластика (режиссер-хореограф – Антон Адасинский), а для женщин – голос: они поют в роскошных национальных костюмах, в которых дефилировали в начале действия.

Полураздетые мужики – кто в трусах, кто в подштанниках – начинают с движений в рапиде, воздевая руки к небу, в подобострастии замирая перед собственной удавкой: сверху свисает длинный канат. Но потом их действия становятся болезненно разнузданными: исполнители бьются об пол и то ли судорожно крестятся, то ли трут себя мочалками в бане. Герой Кукушкина выдергивает канат, и мужики по собственной воле превращаются в бурлаков на Волге или пойманных в сети рыб, выбивающихся из сил, – только все впустую. Широкое пространство свободы открывается мужикам лишь в пьяном угаре, когда они могут, на секунду забывшись, помечтать о воле, но на большее не способны, и после попойки снова с песнями впрягаются в ярмо.

“Железный занавес” возвращается на свое место в третьей части – “Пир на весь мир”. Она начинается с интермедии: актеры предлагают любому из зрителей поведать о своем счастье за рюмку водки. Только мало кому удается выпить: как и у Некрасова, счастливцы в зале оказываются не очень убедительными.

Вся третья часть спектакля, за исключением монолога Матрены Тимофеевны, – о том, как, несмотря ни на что, “славно жить народу на Руси святой”: эта извечная массовая аффирмация застывает на маленьких телевизионных экранах на авансцене. И как-то стыдно. Именно в последней части становится окончательно ясно: дело не в том, что кто-то когда-то давно был наивным, бездумным, безвольным, а в том (как ни проста мысль), что ничего не изменилось, и речь обо всех нас. Уже никто не мешает перестать быть рабами, но моральное лакейство остается, и процесс взросления нации – всё в тупике. “Вот приедет барин – барин нас рассудит”. “Куда нам без господ?” И вопрос о том, когда население превратится в народ, остается открытым. О том же размыш-ляет Константин Богомолов: в его спектакле “Борис Годунов” театра “Ленком” на протяжении нескольких минут ничего не происходит, кроме повторения на экране двух фраз: “Народ безмолвствует. Народ – тупое быдло”.

В обоих спектаклях нет претензии на целостное и объективное исследование народа – задачи другие, – поэтому обвинять режиссеров в несправедливом, предвзятом отношении не приходится. И все-таки Серебренников вводит в постановку элемент глубокого над-рывного драматизма. Евгения Добровольская, приглашенная в театр на роль Матрены Тимофеевны, своим монологом превращает фарсовое пространство в пространство драмы. Актриса входит в спектакль не только с исключительным мастерством психологической игры, которым вряд ли кто-то из актеров Гоголь-центра владеет в той же мере, но и с собственным стержнем, со всей силой личности. Ее Матрена действительно не посмотрит, что “высоко Бог, далеко царь…” Низким голосом, грубо, уверенно и тихо Добровольская проговаривает: “Нужды нет: я дойду!”.

Народные исполнители обнадеживают: “Вижу – поднимается с колен моя родина”. И финал спектакля потрясающе выразителен: каждый мужик надевает одну за другой безвкусные футболки из сувенирного киоска с плоскими надписями о выпивке, вождях, патриотизме, спорте. Когда на каждом из актеров с десяток футболок, даже астенические тела визуально прибавляют в весе и приобретают пивные животы.

И снова мысль до неприличия очевидна: пока мы все не оторвемся от дивана и экрана, изменить что-то будет сложно. Кажется, для того чтобы родина все-таки поднялась с колен, недостаточно слушать “Гражданскую Оборону”, смотреть федеральные каналы и носить футболку с надписью: “Да воспрянет Русь, да сгинут ее враги”.

Наталья СОЛОВОВА
Сцена из спектакля «Кому на Руси жить хорошо». Фото И.ПОЛЯРНОЙ
«Экран и сцена»
№ 3 за 2016 год.