Между Евой и Лилит

Мария ШАШЛОВА. Фото М.РЫЖОВАО некоторых вещах сегодня трудно и неловко писать впрямую, но это не значит, что о них не нужно писать. Творчество актрисы Марии Шашловой – о душе и о том, где душа болит. Это не общие слова. Ее искусство гуманистично и трезво. Она адвокат своих персонажей, даже когда знает, в чем их можно осудить. Актриса никогда не страдает на сцене, но часто существует на преодолении страдания. Может быть, поэтому ее сценические образы так правдивы.

Мария Шашлова играет во всех спектаклях “Студии театрального искусства” под руководством Сергея Женовача, кроме двух – “Игроки” и “Москва-Петушки”, занята в спектакле “Русский романс” Театра Наций, снимается в кино, а в декабре, в канун Рождества по григорианскому календарю, провела свой первый творческий вечер. В интервью актриса признается, что чувствует начало нового периода в жизни, и замечает: “Как-то это совпало с моим 33-летием…”

Так получилось, что на поэтическом квартирнике “Рождество: точка отсчета” все произведения, прочитанные Шашловой, оказались о любви: Бродский, Тэффи, Лорка, Берггольц, Лесков, Пушкин, Цветаева и Енгибаров “Девочке, которая умеет летать” – это особое, по просьбе мамы.

Две истории очень разной, но в обоих случаях настоящей любви Мария Шашлова и ее сценический партнер, однокурсник по ГИТИСу, Андрей Шибаршин воплощают в постановках первых лет жизни “СТИ” (спектакли сохраняются в репертуаре и сегодня).

В “Реке Потудань” по Андрею Платонову Люба выглядывает из-за вертикально установленных сценографом Александром Боровским досок: “Здравствуйте! Вы меня не помните?” – объемный, согревающий голос. А фигурка девушки такая тонкая, что теряется в шифоновом платьице. Впалые щеки, большие глаза, по-платоновски “глубоко запавшие от житейской нужды”. Но нужда не помешает Любе, прищурившись, стрелять счастливым взглядом. Марии Шашловой в этой роли удивительно удается улыбаться глазами – иногда до блеска от стоящих в них слез. Потому что внутри у Любы слишком много боли и радости, и все это сплетено.

Люба отворачивается от Никиты, чтобы скрыть неприлично счастливую, неудержимую улыбку нежности, и отколупывает щепочку от деревянного бруса, к которому прислонилась, – такую маленькую, что, может быть, нам это только кажется, а мышцы ее шеи подрагивают от волнения.

В пластике Шашловой очень важны руки: худенькие, с длинными тонкими пальцами и красивыми запястьями.

Когда после свадьбы распущенные русые волосы Любы будут спадать на ее плечи, когда она будет стоять в одной белой ночной сорочке с голыми ногами, а потом обернется в лоскутное одеяло, – это покажется эротикой, тем более откровенной, чем беззастенчивее Люба. Подобное ощущение возникает в некоторых мизансценах спектаклей Петра Фоменко. Это настоящее театральное чудо, всё “благопристойно”, никто не раздет, а влечение тел так явственно.

Герои Платонова телесны, и любовь их укоренена в материи жизни (но при этом совсем не животна), органична и тиха. Люба лечит Никиту своим теплом – здесь ее медицинские книги не нужны. Сильно трясущиеся руки Никиты обнимают ее как бы через воздух, почти без прикосновения, а Любе передается его болезненная лихорадочная дрожь.

У них между духом и телом – нутряная связь. От накала душевных терзаний Никита заболевает, потом душевная мука приведет его к мысли о смерти, от отчаяния духовной потери Люба тоже попытается умереть, заболеет, и наконец, выздоровеет от счастья, потому что Никита жив и вернулся. В Любе все определяется тем, что она женщина и она любит, значит, стремится к гармонии и созиданию.

Любовь девушки, глубинная, подлинная, распространяется на весь материальный мир вокруг. Люба жадно вгрызается в рассыпчатую рыхлую мякоть вареной картофелины и счастлива, когда не сразу, как ребенок или очень голодный человек, решившись на щедрость, с набитым ртом и улыбкой предлагает: “Угощайтесь!”. Она чувствует вес, плотность, упругость и вкус свежей буханки хлеба, полученной от Никиты, и, откусывая с жадностью зверька, любит ее, потому что хочет есть и потому что любит Никиту. Все просто. Она любит свежесколоченный шкаф – подарок тестя – модель собственного дома, уютный уголок только для двоих.

У спектакля бесхитростная, неизыс-канная природа лирики. Она здесь шершавая, как деревянные доски, в пространстве которых существуют герои. И в игре влюбленных в догонялки со стуком пяток Шашловой по полу изящества будет немного. В “Битве жизни” по Чарльзу Диккенсу Шашлова (Клеменси Ньюком) заразительнее всех жует зеленое яблоко – а здесь Люба и Никита с хрустом по очереди кусают сочную луковицу.

Если “Река Потудань” – это жизнь, едва ли не бьющая током, то “Захудалый род” (спектакль, которому будет десять лет, почти ровесник театра) – размеренная история минувшего, от которого остались только портреты в рамах и семейная хроника. И любовные отношения героев Марии Шашловой и Андрея Шибаршина здесь выстроены иначе.

Если в “Реке Потудань” любовь побеждает, отталкивает смерть, то здесь – принимает ее и преодолевает – так смиренно княгиня Протозанова примет смерть любимого мужа.

Когда Варвара и Лев целуют лица друг друга, быстро-быстро, отрывисто, – ощущение, что их отношения внетелесны. Кажется, дети у супругов появились от одной нежности.

В финале жизнь наносит княгине очередной удар. “В душе ее что-то хрустнуло и развалилось” – Варвара Никаноровна лихорадочно ходит по затемненному заднему плану, мелькая в просветах пустых портретных рам, и выкрикивает: “Я прожила жизнь дурно и нечестиво!”, “Меня барство испортило – я ему предалась и лучшее за ним проглядела”. Хотя, кажется, ее жизнь была образцовой, почти праведной. Но стоит пристальнее всмотреться в историю Варвары, и за искренним благочестием, неподдельным стремлением к лучшему для всех – проступят ее невольные грехи: ее поступки часто оказывались причиной несчастия людей. С мужеством трагической героини она смотрит в лицо всему дурному, что было ею совершено.Сцена из спектакля “Река Потудань”. Фото А.ИВАНИШИНА

Так режиссер Сергей Женовач и актриса Мария Шашлова рассказывают историю о том, что “каждый пред Богом наг”, и каждому есть, что отмаливать на своей каторге, которая другим кажется незаслуженной, несправедливой (“потому что все за всех виноваты” – то, к чему приходит Митя Карамазов).

Героине Лескова контрастны две другие роли Шашловой: Полина Рассудина из повести “Три года” – совсем не чеховская “особа” – и Грушенька в спектакле “Брат Иван Федорович” по “Братьям Карамазовым” Ф.Достоевского. Это женщины с архетипом Лилит – в противоположность пусть трудносчастливым, но гармоничным семейным Евам. Они любят горячо, упоенно, всем нутром, вплотную приближаясь к черте самозабвения, но перед ней всегда останавливаясь. Их любовь обречена, потому что она болезненна, беспокойна, разрушительна; она не согревает, а обжигает. Им легко дойти от экстатического состояния до отчаяния, от хохота до слез, и наоборот.

В спектакле “Брат Иван Федорович” Грушенька произносит слова как будто на вдохе, с вопросительной интонацией, часто преодолевая нервический смех, почти захлебываясь. В ее поведении непросто отделить напускное от истинного. Она испытывает мучительную боль и одновременно разыгрывает ее перед Алешей, чтобы не открылась настоящая, спрятанная за деланными интонациями холодная пустота.

Для театра Сергея Женовача важна способность актера выносить на сцену сиюминутный мыслительный процесс героя – без имитации. И Шашловой это удается исключительно. На вопрос о школе, технике актриса дает ответ из четырех слов: “Концентрация, внимание, понимание, любовь”. В роли чеховской Рассудиной все это особенно необходимо.

От того, что Рассудина большую часть сценического времени оказывается лишь наблюдателем чужих судеб, а говорит и действует мало, кажется, что в жизни она лишняя; женщина, не найденная кем-то и не нашедшая чего-то. Как Маша из “Трех сестер”, она могла бы сказать: “Неудачная жизнь”. Лаптев (Алексей Вертков) собирается жениться на другой – Рассудина бросается к нему необузданным, кошачьим движением. Стоя на коленях, она обнимает ноги Лаптева, утыкается лицом в низ его живота. Ее порыв одинокий, безответный – и она вынуждена снова слушать, ждать. Огненный разврат в глазах, зрачки напряженно ходят вправо-влево, губы сладострастно приоткрыты. Но это роль в роли. Потом упавшим голосом она спросит: “Вы счастливы, по крайней мере?” А дальше сама душа, все ее естество рождает жест, который Рассудина не успевает осознать и пресечь: ее рука тянется к его щеке, и в этом движении готова излиться вся затаенная нежность женщины, спрятавшейся в грубость, как в броню. Но прикосновения не происходит, она титаническим усилием воли останавливает руку в полете.

В импрессионистском, многоречивом, исключительно аскетичном по внешнему действию и максимально “сочиненном” спектакле Сергея Женовача “Записные книжки” по А.Чехову Шашлова играет вдову. Дурачества подвыпившей философствующей компании не касаются этой женщины в черном. Она среди людей, но не с ними. Она реагирует на их поток сознания, но скорее формально, приподнимая брови и покачивая головой: просто в обществе так принято – делать вид, что слышишь. Кажется, героиня Шашловой – единственная, кто существует в спектакле, зная его финал, предчувствуя грандиозное, нетенденциозное духовное послание, которое прозвучит из уст Игоря Лизенгевича чеховским рассказом “Студент”.

В двух недавних ролях, сыгранных в “СТИ”, Шашлова демонстрирует умение тонко чувствовать форму. Если от Торопецкой в булгаковских “Записках покойника” что-то зависит (да, она – только функция, шестеренка театрально-производственной машины, но незаменимая), то в эрдмановском “Самоубийце” Маргарита Ивановна Пересветова – один из многих случайных винтиков грандиозного обезличенного механизма, который иллюстрирует собой принцип: “При социализме и человека не будет”, а будут “массы, массы и массы”.

Есть только один спектакль вне стен бывшей фабрики Алексеева (дом “Студии театрального искусства”), где занята – вряд ли можно сказать “играет” – Мария Шашлова. Это “Русский романс”, поставленный Дмитрием Волкостреловым на Малой сцене Театра Наций. Несмотря на обращение режиссера и художника Ксении Перетрухиной к слишком очевидным кодам сентиментализма в виде стволов берез, рояля и платьев Наташи Ростовой (во всем этом так хочется найти подвох, но не получается), актрисы исполняют романсы искренне и всерьез.

Актерская природа Марии Шашловой – где-то между Достоевским и Платоновым. Вместе с тем это актриса здорового мироощущения, цельная, волевая. Когда ее героиня расщеплена внутренним конфликтом, драматически расколота, – сквозь эти щели пробивается внутренняя сила исполнительницы, согревает и освещает собой образ, гармонизирует его. Но отчаяние, страстный поиск истины и надлом сильной женщины без истерик – никуда не уходят: Шашлова не выпрямляет конфликт, не снимает его. Ее героини знают, во что верят, даже если верят мало, верят сложно и богоборствуют, а какая вера без сомнения?

Наталья СОЛОВОВА
«Экран и сцена»
№ 2 за 2016 год.