Думается, замысел такого фильма – отнюдь не случайное событие. Он явно выношен в большой игре творческих сил режиссеров, в воодушевленном соединении личностной интеллектуальной свободы с заданностью подсознательного. Но так же очевидна и воодушевленность исполнения этого замысла всем творческим коллективом.

Заявленная в картине тема относится к сфере, издавна сакрализованной: непостижимость творчества и творца традиционно связывалась с их божественной природой. И судя по тому, как почтительно создатели фильма обращаются с таинством творчества, можно отметить, что времена циничного развенчания тайн “шалостями” постмодерна, кажется, отодвигаются в прошлое. Фильм воспринимается как еще один выразительный знак того, что в отечественную культуру возвращается большой русский стиль. Как известно, согласно его традиции, таинственные явления не унижаются упрощенным объяснением, они высвечиваются любовью, а смыслы и идеи не навязываются, а внушаются одухотворенностью художественного языка. Здесь свободно плавают создатели “Запечатленного образа…”.

Неординарная стилистика киноязыка (с надеждой на сотворчество зрителей) задекларирована уже самим названием: на первый взгляд, избыточным, но на самом деле отражающим многозначность замысла.

В некоторых отзывах утверждается, что это – фильм-диалог, в частности, диалог двух художников – Толстого и Гинцбурга. С этим трудно согласиться, поскольку диалог есть разговор на равных, а здесь убедительно показана более значительная экзистенциальная реальность: два художника разного масштаба составляют единство, которое плодотворно для них обоих, и каждый чем-то дополняет другого, и, кажется, друг без друга они и не состоялись бы в такой полноте…

Эту сложную задачу авторы фильма решают весьма неординарно. Они создают некую жанровую вариацию кинопортрета – двойной портрет. И вот великий русский писатель Лев Толстой и малоизвестный скульптор Илья Гинцбург обсказаны в фильме одинаково тщательно и ответственно, они буквально утопают в любви создателей ленты, и в итоге образы двух русских художников предстают перед нами не только во всей особости и обаянии своей личности, но и в неотделимости взаимного влияния. Другими словами, образ каждого отсвечен и обогащен личностью другого в рамках их общего творческого бытия.

Заметим, что влияние мощной личности Толстого на деятелей русской культуры уже давно довольно глубоко осмыслено и по достоинству оценено. И поэтому показать его влияние на Гинцбурга для документалистов не составило большого труда, они лишь подчеркнули несколькими штрихами особую трепетность и внимание мастера к скромному начинающему художнику. А вот искусность художественных приемов, которыми они сумели обрисовать роль малоизвестного скульптора в жизни Толстого и в осмыслении его личности, действительно впечатляет. В результате у зрителей не возникает сомнения, что чистота и искренность “маленького Илиаса” действовали на Толстого трогательно и просветляюще.

Также убедительно показано, что Илья Гинцбург оставил потомкам по-настоящему реалистический образ Толстого, и не только как скульптор, но и как писатель-мемуарист. Ведь не случайно барочная многоречивость фильма, работающая на образ Толстого, обретает четкую смысловую композицию именно в унисон с воспоминаниями Гинцбурга. И тем более не случайно, ударная мысль этих воспоминаний, прокладывающая тропинку к живому – изменчивому и противоречивому – образу Толстого, воспринимается идейным эпицентром всего фильма: “Кто видел Толстого и наблюдал его живую натуру, мог убедиться, что все то, что издалека казалось противоречивым, было неустанной и напряженной работой его мысли, мыслью в движении. Я знал гениального художника и человека, к которому неприложимы обычные мерки и поверхностные суждения”.

Наша эпоха победного шествия воинствующего индивидуализма и, как следствие, невиданных геополитических потрясений отличается все убывающей верой в возможность деятельного сосуществования различного. В этом эсхатологическом контексте современности показанное в фильме взаимовлияние двух ярких индивидуальностей, нераздельность их творческого самовыражения воспринимается не только как отблеск тайны Ясной Поляны, но и как открытое и внятное напоминание о вселенской ценности единства различного. Так, может быть, “двойной портрет” – это и есть запечатленный образ русского всеединства?

До самого конца сохраняется интрига, так чей же образ на самом деле запечатлевается в этом многозначном киноповествовании? Судя по выразительности использованных средств, не покидает чувство, что фильм посвящен воссозданию образа Ясной Поляны. Редкие фотографии далекой эпохи и цветные кинофрагменты современного облика Ясной Поляны, закадровый текст подтверждают устойчивый мифологический статус этого уголка. И вовсе не случайно образ Ясной Поляны подается в детальном сопряжении с обширной панорамой деятелей русской культуры. Величественный и мудрый Стасов, художник “особого счета” Репин, Шаляпин в блеске своей простоты…

Создателям фильма удается вдохнуть в сердце зрителя настоящее откровение о Ясной Поляне: это место, которое, благодаря многолетнему мощному кипению в нем духа великой личности Толстого, стало местом таинственного посвящения избранных творческих душ на жертвенное служение русской культуре. Отдельная заслуга фильма в том, что в эту когорту посвященных заслуженно вписана скромная и обаятельная личность Ильи Гинцбурга, который, как гласит режиссерское резюме, “нес толстовский огонь людям, как олимпиец свой факел”.

Очень выразителен в фильме также “интерьер эпохи” – исторический образ России в катастрофической ауре начала XX века. Яркими эмоциональными штрихами обрисованы горестные меты русско-японской войны, кровавые революционные события… И нам открывается, как в переживаниях этих трагедий вызревали онтологические глубины русской культуры и мессианский пафос ее творцов.

Особое же обаяние фильма в его глубокомыслии – ненарочитом, но действенном. Вникая с благодарным вниманием в смыслы фильма, понимаешь, что его художественный язык, в глубине своей плоти, соотнесен с языком русской философии, самой насущной для человеческой жизни. По большому счету, можно сказать, что фильм, так подробно и трепетно вписывающий давно ушедших из жизни людей и их деяния в современную жизнь, талантливо служит главной идее русской философии – о смысле жизни как преодолении смерти. Тактика раскрытия замысла фильма наследует традиционной русской диалектике, когда истина не добывается в логике классического умозрения, а открывается как очевидность, как непосредственное знание. Значит, в фильме запечатлен также и внутренний строй русского мировосприятия, то есть образ русской души.

Как видим, многослойный информационный поток фильма не хаотичен: смысл каждого его слоя оформлен в виде явно воспринимаемого образа.

Погружение в столь непростое идейно-художественное пространство фильма подводит к пониманию главной творческой задачи его создателей. В этой связи вспомним эпизод, повествующий о праздновании столетия Льва Толстого в 1928 году, в ходе которого оформился пафосный образ надмирного гения. Фрагмент заканчивался резюмирующей фразой: “Новая эпоха создавала свой образ Толстого”, как бы вразумляя зрителя, что та эпоха смогла осилить титаническую фигуру Толстого весьма упрощенно. Проецируя эту мысль на весь фильм, понимаем его важнейший посыл о том, что современное национальное сознание, возрождая традиции русского мировосприятия, созрело к более полному и глубокому пониманию личности Толстого. И весь фильм воспринимается, как попытка авторов выявить множественность ее граней, и, таким образом, воссоздать истинный образ писателя, живого и трепетного, как сама жизнь, яркого и полного противоречий, как истина.

Запечатлеть же образ столь непостижимого объема, утверждают Галина и Анна Евтушенко своим фильмом, возможно только в глубоком экзистенциальном контексте множества ярких смежных образов и ситуаций. Кроме всего, нам доверительно показано, что это и есть единственно верный путь приближения к непостижимому.