Спектакль Александринского театра “Ксения. История любви”, открывший Вологодский фестиваль “Голоса истории”, – одна из первых акций “Театрального лета России”, Федерального Центра поддержки гастрольной деятельности, учрежденного Министерством культуры. Вологду и Петербург роднят белые ночи. Но, в отличие от Северной Пальмиры, это город древний, с особой аурой Кремля, многочисленных церк-вей, уникальных монастырей. Здесь свои герои, мученики, святые. Свои гении места. “ЭС” беседует с Валерием Фокиным о его впечатлениях от фестивальных показов.
– Для начала: как возникла идея спектакля “Ксения. История любви”?
– Невозможно работать в Петербурге в течение многих лет (я здесь, начиная с “Ревизора”, скоро будет 12 лет) и не попытаться почувствовать мир, контекст этого города. Даже когда я жил и работал в Москве, петербургская тема всегда меня интересовала. Есть некий первый план города – туристический, но существует и внутренний план Петербурга. В каждом моем спектакле, сделанном в Александринском театре, проходит эта тема. Что касается “Ксении”, то могу сказать, что текст Вадима Леванова (человека очень талантливого, ушедшего от нас, к сожалению, в молодом возрасте) не мог меня не зацепить. Ксения – очень значительная для Петербурга фигура. Как Петербург Гоголя, Петербург Достоевского, есть и город Ксении Блаженной. Ее знают все. Даже люди не религиозные, не верующие скажут вам, где она покоится. Хотя, возможно, кто-то из них ни разу не был на Смоленском кладбище. К могиле Ксении существует ежедневное паломничество, туда приезжают за помощью люди со всей России, не говоря о самих петербуржцах.
– Пушкин писал, что “драма родилась на площади” и потом “перенеслася в чертоги”.
Когда “Ксения” задумывалась, вас не посещали мысли о форме площадного действа?
– Никогда. Я делал спектакль для сцены, по другим принципам, и сценографическим, и пространственным. Единственное, что я понимал, – необходимо организовать “крупный план” Ксении. Дать ее существование на юру, на перекрестке, на ветру, под ногами. К ней приходят, от нее уходят, но она все время присутствует в одном и том же месте. В Петербурге это ощущение возникает потому, что Ксения все время находится на ступеньках к водам Невы или Фонтанки. Здесь, когда возникла идея сыграть спектакль в Кремле, появилась совершенно иная задача. По существу, получился новый, другой спектакль.
Вологодский Кремль – место знаковое, сакральное, и оно сразу меняет всю сценическую атмосферу. Для меня было очень важно не поддаться театрализации. Мне предлагали сделать какие-то элементы декорации, но я ответил: ничего этого не будет. Я понимал, что мы должны приехать и создать новый вариант спектакля, исходя из естественной декорации, естественной фактуры. Пытаться с ней взаимодействовать. Мы оставили только помост, ничего дополнительно не делая. Второй из наших двух спектаклей был иным по атмосфере, потому что погода стала другой. Первый же игрался в дождливый день. Правда, дождь прекратился за пять минут до начала, и мы восприняли это как знак.
Но мокрый помост был очень красив визуально: в нем отражались фонари. Промозглость, холод давали дополнительный нерв. Оба спектакля прошли хорошо. Если говорить о том, что не удалось, – не хватило времени. Если бы можно было сделать еще несколько репетиций, мы могли бы продвинуться в профессиональных задачах, дать артистам привыкнуть, ведь нужно играть в совершенно новых условиях, понять, как работать с микрофонами.
Хотя артисты – молодцы. И не только артисты. Всем им, и костюмерам, и реквизиторам, приходилась обегать площадку. Большое количество людей работало очень четко и с огромной заинтересованностью. Они были мобилизованы, направлены на то, что должно произойти. Меня это порадовало, потому что еще недавно я мог бы твердо сказать, что в этом театре такого произойти не может. Сейчас они готовы. Сказался опыт международных гастролей, профессионального понимания того, что нужно всегда меняться в зависимости отаудитории, неважно, где ты играешь – в Париже, Милане, Вологде. Необходимо ощущать контекст города, зрителя и так далее. Сейчас театр это понимает и чувствует.
– Мне показались очень сильными массовые сцены. И очередь на Шпалерной с передачами узникам (“где стояла я триста часов и где для меня не открыли засов”, – как писала Ахматова в “Реквиеме”). И современная толпа экскурсантов, спешащих от одной достопримечательности к другой, среди которой только ребенку дано увидеть Ксению.
– Мы над этим работаем. Для меня нет разницы между массовыми и не массовыми сценами. Конечно, на самом деле она есть. Но надо верить, что ее нет. Театр – хитрое и тонкое существо. Если сделал неверный шаг, дальше неправильность начинает нарастать, как снежный ком. Массовые сцены во многих театрах исчезли из-за того, что нет времени, нет артистов… В репертуарном театре, который обладает труппой, они должны быть. У нас заслуженный или народный артист может сыграть эпизод. Для него это – абсолютно творческая задача. За эти годы целая коллекция крупных режиссеров, и российских, и европейских, прививала артистам многие навыки. У меня нет проблем с массовыми сценами, я знаю, что артисты будут одушевлены общим замыслом, хотя кому-то это больше нравится, кому-то меньше. Но тот, кому не нравится, никогда этого не покажет, потому что существует профессиональная этика.
– Как член экспертного совета фестиваля я уже несколько лет, выстраивая с коллегами программу, пытаюсь предугадать, как тот или иной спектакль будет смотреться в пространстве Кремля. И самый опасный, но и самый интересный момент этой работы – непредсказуемость результата. В спектакль может вдруг ворваться бой курантов, или начнут носиться стрижи. Вот у вас были на спектакле неожиданности, что-то возникало само по себе?
– То, о чем вы говорите, самое ценное в спектаклях на открытом воздухе. Непредсказуемость сообщает спектаклю сиюсекундность того, что происходит, то, что нельзя запрограммировать. Я это ценю, мне это очень нравится. Я делал в Варне с болгарскими артистами “Птиц” Аристофана. Мы возили их по Балканам, играли “Птиц” в разных странах на открытых площадках. В Варне чайки гуляют по улицам. В спектакле была звуковая, птичья драматургия – артисты верещали, свистели, пели, разговаривали. И вдруг – чайки садятся на фонари и смотрят на сцену, а в какой-то момент начинают кричать. Артисты потом делали для чаек паузу, подыгрывали им. Есть вещи, которые возникают именно вдруг. Здесь, в Кремле, бьют куранты, и я опять же жалею, что не хватило времени, я бы эти куранты учел, сделал бы паузу и дал бы им прозвучать “вчистую”, а где-то их обыграл. Так же, как колокольный звон, который существует в нашем спектакле.
Играть в таком пространстве – профессиональный вызов для артистов. И то, что мы справились, – большая победа. Опыт, который очень важен. Особенно для молодых артистов.
– На многих спектаклях последнего времени ощущаешь, как из театра постепенно уходят тайна, волшебство, магия. Мне ваш спектакль кажется победой, и актеров, и режиссера, потому что в Кремле возникла мистерия. Это самое ценное. И врата (которые вы первый открыли на нашем фестивале в Консисторском дворе, слегка развернув амфитеатр, где сидят зрители) работали на создание мистического пространства. Никогда не забуду ухода Ксении – Янины Лакоба и Смерти – Николая Мартона; рождалось чувство дороги в вечность. Вы согласны?
– Все-таки многое зависит от места. Дело не в том, есть арки или нет. Сама история, сам воздух этого пространства дают помощь, допинг. Если не учитывать церкви, купола, не брать их себе в обстоятельства, то не произойдет того, о чем вы говорите. В данном случае тема соединяется с пространством, и это очень важно. Что касается ухода, согласен, но все это могло бы оказаться мощнее. По идее, Ксения и Смерть должны были раствориться в пространстве. Но у нас была только одна ночная репетиция.
– Мне показалось, очень хорошо “работает” стена, на которой появляется Андрей Федорович (Дмитрий Лысенков) и потом исчезает.
– Всегда в любом месте можно найти душу, сценический манок. Только надо его поискать. Тогда может получиться новый вариант спектакля.
Так же, как и в театре. Молодые режиссеры приходят в театр с биографией, которую им обязательно надо изучить. Понять, на что в ней можно опереться. Дело не в том, что я должен встать на колени перед бывшими худруками (хотя иногда можно и встать, ничего страшного в этом нет). В Александринке работали такие фигуры, как Мейерхольд, Акимов, Козинцев, Радлов, Вивьен – последний, как я сейчас понимаю, был блистательным руководителем. Биография места очень важна.
– Сегодня театры все чаще выходят на открытые площадки, и в Москве, и в других городах. Можно вспомнить фестиваль в Мелихово. Насколько это перспективно, на ваш взгляд?
– Такого рода фестивали развивают контекст познания. Когда приезжаешь в Мелихово, ощущаешь присутствие Чехова. В Пензе, в доме Мейерхольда чувствуешь “контекст” стен. У нас, где таких мест много, фестивали могут способствовать воспитанию, расширению кругозора. В Авиньоне приезжаешь на смотр. Одни играют в карьере, другие в депо. Мы играли в церкви. Там меняются площадки для разнообразия. У нас возможны точечные показы. Не случайно сейчас говорят, что в Пскове надо расширять Пушкинский фестиваль за счет других мест, связанных с Поэтом. По-моему, такие фестивали в регионах, в старинных усадьбах, где работает весь контекст: и парк, и природа, – просто необходимы. Как популяризация культуры, но не внешняя, а глубинная.