Он создал нас

Георгий ТОВСТОНОГОВ28 сентября 2015 года исполняется сто лет со дня рождения Г.А.Товстоногова. В домашней библиотеке каждого профессионала и истинного любителя театра стоят книги великого режиссера “Зеркало сцены”, “Беседы с коллегами”, “О профессии режиссера”, тома воспоминаний артистов БДТ, его учеников и друзей (из последних изданий выделим “Собирательный портрет”, появившийся в 2006-м). За время, прошедшее после кончины Товстоногова, на телевидении были показаны десятки передач о его творчестве, телеверсии спектаклей – “Мещане”, “Ханума”, “История лошади”. Беседа, которую публикует “ЭС”, ни в коей мере не претендует на “товстоноговедение”. Это рассказ о важнейших впечатлениях юности, о значении и влиянии БДТ на судьбу молодых зрителей, на то, как складывались наши представления об искусстве театра.

Ирина Холмогорова. Мама начала водить меня в театр очень рано. Мы ходили в ТЮЗ, в Пушкинский (который все называли по-старому, Александринкой). Но настоящим потрясением стали для меня спектакли БДТ. Первым был “Когда цветет акация”. А потом, уже старшеклассницей, я смотрела все подряд и воспринимала одинаково восторженно. В 15-16 лет восхищаешься, прежде всего, актерами, режиссера как творца всего спектакля в целом еще не видишь. В этом возрасте нельзя не влюбляться в актеров. Я была влюблена во всех артистов БДТ. Закончив школу, я поступила на вечернее отделение театроведческого факультета ЛГИТМиКа, так как на дневное тогда вчерашних школьников не принимали. Чтобы учиться на вечернем отделении, нужно было работать. И я отправилась прямо в БДТ и сказала, что хочу работать у них в любом качестве. Меня взяли помощником в отдел кадров и, по совместительству, курьером. Это была очень скучная работа, но, приходя в театр, я видела своих кумиров, а очень скоро самым важным для меня стала возможность присутствовать на репетициях Георгия Александровича.

Репетиции Товстоногова были таковы, что, когда после первого курса мне предложили перейти с вечернего отделения на дневное, я отказалась. Родители мечтали, чтобы я училась на дневном, и были в отчаянии. Но я не могла уйти из БДТ. Позже меня повысили в должности: Георгий Александрович предложил мне стать “учебной частью” родившейся при театре Студии. Это было счастье. Мои обязанности состояли в том, чтобы договариваться с преподавателями теоретических дисциплин – Александрой Александровной Пурцеладзе и Исааком Израилевичем Шнейдерманом о расписании и давать звонки. Каждые 45 минут я бегала из репетиционного зала давать звонок. Лишь позднее, когда мне снова предложили перейти на дневное, я согласилась, понимая, что пора учиться по-настоящему.

Товстоногов сыграл в жизни нашего поколения огромную роль. Прежде всего, в пробуждении личности (если зачатки таковой имелись), в переоценке ценностей. Во всяком случае, в моем становлении он определил очень многое.

В Александринском театре были замечательные актеры, но ни один спектакль не производил такого впечатления, как спектакли Товстоногова. Наверное, потому что спектакли Александринского театра существовали вне времени. У Товстоногова в любом спектакле на сцене была современная жизнь. Тогда я так не формулировала, но знала, что постановки Товстоногова переворачивают душу, а спектакли Александринки нужны для образования (кроме тех, где играл Николай Константинович Симонов).

Екатерина Дмитриевская. В детстве и отрочестве я была фанаткой ТЮЗа. Особенно любила спектакли Павла Карловича Вейсбрема. “Ворона” Гоцци смотрела много раз. Но “Ревизор”, “Гроза”, “Накануне” в ТЮЗе казались откровенно скучными, пресными. Они походили на банальные иллюстрации к хрестоматии. Старшеклассницей я пришла в БДТ, и именно товстоноговские спектакли по классике оказались для меня эстетическим шоком. Так же как тебе, мне было трудно отделить режиссуру от актеров, но я помню это грандиозное впечатление от ансамбля, созданного Товстоноговым. Начну с “Варваров”. До сих пор вижу каждого актера в этом спектакле. Павел Луспекаев–Черкун. Все в нем притягивало, артист излучал магию, у него был огромный темперамент. Я влюбилась в него, как Надежда Монахова, мое разочарование в персонаже оказывалось сродни ее горю. В ранней юности трудно не отождествлять артиста с ролью. Вспоминая сегодня, как играла Татьяна Доронина Монахову, думаешь о невероятном совпадении индивидуальности, натуры актрисы и образа, этого контраста побе-дительной красоты и нелепости, наивности. Тогда я не очень понимала, что такое эротика, но интуитивно чувствовала, что в доронинской героине ее предостаточно. Доронина была окружена замечательными партнерами. Не забыть Монахова Евгения Лебедева, Цыганова Владислава Стржельчика. Ни в одном театре не встретишь такого мужского состава. Помню великолепную Лидию Богаевскую Нины Ольхиной, семейку Редозубовых: Виталия Полицеймако, игравшего папашу, растрепанную Катю Зинаиды Шарко, Всеволода Кузнецова в роли Редозубова-младшего, которого отец “выпаривал”, заставляя носить шубу летом. Сочетание необыкновенных актеров покоряло. Я смотрела “Варваров” (да и другие спектакли) не раз, проникая в БДТ всеми правдами и неправдами.

И.Х. По поводу эротики вспоминаю зачин одной из статей (не тогдашней, а более поздней) о “Варварах”: “Видели ли вы, как Луспекаев целуется с Дорониной?” Из чего читатель делал вывод, что если он этого не видел, то надо идти и смотреть. Но если говорить серьезно, в БДТ была потрясающая труппа, какой не было нигде. Созвездие имен. Ошеломительное впечатление производил спектакль “Горе от ума”. Товстоногов, по-моему, был первым режиссером, который стал давать главные роли молодым артистам. Ведь традиционно Чацкого играл премьер в летах.

Е.Д. Можно вспомнить фильм-спектакль Малого театра с Чацким–Царевым. Михаилу Ивановичу было лет 50.

И.Х. Когда Сергею Юрскому дали эту роль, ему не было тридцати, что потрясло обе группы зрителей – тех, кто восторгался спектаклем, и тех, кто не принимал такого Чацкого. Товстоногов перевернул представление о том, как надо играть классику. “Варвары”, например, виделись не социальной драмой, а драмой психологической. Драмой, которая может происходить в любом времени. Что касается “Горя от ума”, то Чацкий оказывался человеком из тогдашней интеллигенции, той, что заполняла зал БДТ. Не случайно его апарты произносились не в сторону, а в зрительный зал. Спектакль был революционным, всем было ясно, кто он, а кто они.

Е.Д. Да, Чацкий казался одним из нас. Революционным казалось решение Молчалина, которого играл Кирилл Лавров. Герой Лаврова был умнее, проницательнее Чацкого. Можно было понять Софью: таким Молчалиным трудно не увлечься.

И.Х. Знаменитая пушкинская фраза (а, может быть, ставшая знаменитой после того, как к ней обратился Товстоногов): “Черт догадал меня родиться в России с душою и талантом” – стала эпиграфом к спектаклю. Он был начертан на белом, прозрачном фор-занавесе черными буквами, и эти буквы отбрасывали огромные черные тени в глубину сцены (оформление спектакля принадлежало самому Товстоногову). Сердце сжималось от ощущения тревоги.

Е.Д. Я помню, как в начале спектакля Чацкий Юрского бежал по кругу, по воображаемой анфиладе…

И.Х. …и сбрасывал на руки не поспевавшей за ним Лизы–Макаровой плащ, шарф, цилиндр, перчатки. В финале этого бега он влетал в пространство комнаты Софьи и, как мальчишка, растягивался у ее ног, делая зримой метафору первой фразы.

Я хорошо помню, как с труппой театра встречался старый литературовед Николай Пиксанов, специалист по Грибоедову. Ему спектакль решительно не нравился. Юрский с его манерой речи, с его свободой не соответствовал представлениям о благородном, дворянском происхождении героя. Пиксанов, и не только он, говорил об искажении классики. Тем более что в финале последнего монолога Чацкий Юрского падал в обморок, а не уходил на Сенатскую площадь, как в Малом театре, где на занавесе были знаменитые профили пяти декабристов, и становилось ясно, что Чацкому суждено стать шестым.

Когда читаешь статьи, подобранные Еленой Горфункель в книге “Премьеры Товстоногова”, видишь, что ни одна рецензия не обходится без замечаний. Не говоря уже о рецензиях-разносах, рецензиях-доносах, вроде тех, что писал одиозный Юрий Зубков, работавший в “Театральной жизни”.

Е.Д. И бывший профессиональным погромщиком.

И.Х. Когда власти потребовали снять эпиграф из Пушкина (казалось, основоположник русской поэзии не способен сказать такое), Товстоногов убрал “крамольные” слова.

Е.Д. Эта фраза о душе и таланте, напомним, взята из письма Наталье Николаевне от 18 мая 1836 года.

И.Х. Эпиграф был снят. Товстоногов умел жертвовать малым для чего-то большего. Иногда он упирался, и тогда следовало запрещение спектакля, как получилось с “Римской комедией” Леонида Зорина.

Е.Д. Не совсем так. Власти не запретили “Римскую комедию”, а иезуитски предложили Георгию Александровичу са-

мому решить судьбу спектакля, не скрывая своего неодобрительного отношения. “Товстоногов сразу же сделал выбор, – писал Зорин. – Никто не вправе его судить”. Он снял спектакль, хотя на просмот-рах “Римская комедия” имела огромный успех. Мне не удалось попасть на генеральную репетицию.

И.Х. Я видела прогон “Римской комедии”, но мало что помню. Не только потому, что прошло много лет: мне кажется, спектакль был слабее “Варваров”, “Горя от ума”, “Пяти вечеров”.

Е.Д. Ленинградские власти отличались тем, что оказывались “папее папы”. В Вахтанговском театре “Дион” (“Римская комедия”) с Михаилом Ульяновым в главной роли шел четыре года, вплоть до вторжения советских танков в Чехословакию.

И.Х. Из когорты режиссеров того времени – Ефремов, Эфрос, Любимов – Товстоногов раньше всех пришел к освоению русской классики. В 1964 году в театре была сделана инсценировка “Идиота”, совсем другая, чем та, что шла в Театре Вахтангова. Конечно, главное событие – Иннокентий Смоктуновский в роли князя Мышкина. Все остальные терялись на его фоне.

Е.Д. В своих воспоминаниях Нина Ольхина признается, что не хотела играть Настасью Филипповну, не чувствовала роль своей. И все же я не соглашусь с тобой, что у Смоктуновского не оказалось в спектакле партнеров. Его дуэт с Евгением Лебедевым– Рогожиным был чрезвычайно интересен.

И.Х. Да, ты права, Лебедев был очень хорош, но герой Смоктуновского казался пришельцем из другого, несуществующего времени. И открыл артиста Смоктуновского Товстоногов. Да, был фильм “Солдаты”, где Георгий Александрович увидел у героя Смоктуновского “глаза Мышкина”. Смоктуновский принес в театр совершенно иную интонацию. У него был совершенно особый голос. Этим голосом нельзя отдавать приказы, нельзя говорить: “Есть! Будет исполнено!” Эта напевная, уходящая ввысь, очень странная интонация и была интонацией князя Мышкина. “Иркутская история” – не лучший спектакль Товстоногова, но Смоктуновский играл там Сергея Серегина – начальника бригады экскаваторщиков, и этот рабочий парень выглядел человеком не из этого мира, а из того, куда мы хотели бы попасть. Спектакль рождал катарсис.

Е.Д. Одновременно с Товстоноговым в Ленинграде работали Николай Павлович Акимов, Леонид Сергеевич Вивьен. В начале нашего разговора ты говорила о своих впечатлениях от спектаклей Пушкинского театра. О том, что они существовали вне времени и пространства. Я вспоминаю “Живой труп” Владимира Кожича с гениальным трагиком Николаем Симоновым. Но в этом же спектакле играли Елизавета Тиме и Яков Малютин. Это был не советский театр, а старая Александринка. И ты понимал, что такое петербургская театральная культура.

Мы говорим о времени оттепели, когда рухнул железный занавес. Можно было увидеть Берлинер Ансамбль, театры Жана Вилара, Эдуардо Де Филиппо, Жана-Луи Барро, Питера Брука. Эти спектакли потрясали. И мы не могли не ощущать разницу между отечественной и западной культурой.

И вот в БДТ появляется “Карьера Артуро Уи” Бертольта Брехта в постановке польского режиссера Эрвина Аксера. Артисты БДТ совершенно естественно входят в этот спектакль, показывая настоящий европейский класс игры.

И.Х. С Брехтом возникла парадоксальная ситуация. Он казался стилистически “не нашим” драматургом, а его политические взгляды были, напротив, “нам” очень близки. И когда он приехал получать Международную Ленинскую премию “За укрепление мира между народами”, оказалось, что “мы” не можем автору показать ни одного спектакля по его пьесам. Хотя Брехта ставили по всему миру.

“Карьера Артуро Уи” в БДТ была спектаклем не просто о немецком фашизме, а о том, как рождается любой тоталитарный режим. Актеры играли поразительно. Дживола – Юрский, Артуро – Лебедев, Догсборо – Полицеймако, актер старой школы (первый его спектакль в новом БДТ – “Лиса и виноград” (“Эзоп”) Г.Фигейредо). Мы знаем, что, придя в театр, Товстоногов сократил труппу на треть. Но те, кто остались, начали играть по-другому.

Товстоногов первым ощутил необходимость брехтовской интонации. Актеры сумели ее присвоить. Хотя интонация эта была очень непростой, тем более что Эрвин Аксер ее развивал и усложнял. Этот спектакль сопоставим с “Добрым человеком из Сезуана” Юрия Любимова. Но “Карьера Артуро Уи” с ее принципиально иной стилистикой появилась на два года раньше. Блок писал: “Нам внятно все: и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений”. Сумрачный германский гений Брехта был нам невнятен до тех пор, пока Товстоногов не пригласил Аксера поставить “Карьеру Артуро Уи”.

Е.Д. Это был случай беспрецедентный. Тогда не приглашали на постановку режиссеров из-за рубежа. Интерес к Брехту в среде интеллигенции существовал, появились прекрасные переводы, но как играть Брехта, никто не знал. Я помню спектакль “Добрый человек из Сычуани” Пушкинского театра с Ниной Мамаевой в главной роли. Это зрелище напоминало балет “Красный мак” о несчастной бедной китаянке.

И.Х. Золотой век БДТ Товстоногова длился 10 лет. Великие спектакли поставлены в период с 1956 по 1966 год. Дальше было много очень хороших постановок, но великие завершались “Мещанами”.

Е.Д. Концом оттепели принято считать 1968 год. Чтобы существовать, надо было ставить нужные или “датские” спектакли. Товстоногов это делал. Можно назвать, например, “Третью стражу”, где главную роль, Баумана, играл Владислав Стржельчик, или “Беспокойную старость” с Сергеем Юрским – Полежаевым. Пьеса могла быть слабой, устаревшей, но Товстоногов умел наполнять ее смыслом. “Идеологическое” уходило на задний план, а на первый, как в “Беспокойной старости”, выходила игра актеров. Трудно забыть изумительный дуэт Юрского и Поповой в “Беспокойной старости”, сцену за роялем, где “старики” остаются одни в мире и подбадривают себя игрой в четыре руки, напевая по-французски куплеты из “Мадемуазель Нитуш”. Эмилия Попова – одна из лучших актрис БДТ. Я видела ее в Театре имени В.Ф.Комиссаржевской, но у Товстоногова ее талант обрел иной масштаб. Ее Татьяна в “Мещанах” – гениальная работа.

И.Х. Я думаю, в чем разница между Товстоноговым и Эфросом? На этот вопрос ответить нелегко. Можно сказать, что Товстоногов писал маслом, Эфрос акварелью. Товстоногов – мощный реалист, Эфрос – импрессионист. Спектакли Товстоногова могли быть тончайшими, как “Пять вечеров” (Г.А. открыл Александра Володина), но при этом казались сделанными железной рукой и жили долго. Спектакли Эфроса могли идти неровно, быстро разрушались.

Е.Д. Эфрос восхищался товстоноговскими “Пятью вечерами”. В книге “Репетиция – любовь моя” он писал: “Это было настоящее, тонкое психологическое искусство”. Мне кажется, Эфрос и Товстоногов – антиподы. Хотя оба занимались психологическим театром и вели свою генеалогию от заветов Станиславского и Художественного театра.

Я помню, как Анатолий Васильевич приехал в Ленинград на гастроли со спектаклями Театра Ленинского Комсомола. Он привез “104 страницы про любовь”. В Малом зале Дворца искусств состоялось обсуждение. Эфрос удивлялся, почему критики не сравнивают его спектакль с интерпретацией этой пьесы в БДТ. Постановки, действительно, сильно отличались друг от друга. Так же, как отличались исполнительницы главной роли Наташи – Татьяна Доронина и Ольга Яковлева. Пьесы Радзинского напоминают сценарии. Эфрос наполнял их воздухом, и его “104 страницы”, как и “Снимается кино”, были волшебными, полными нюансов и настроений современной жизни.

Но вернемся к Товстоногову. Его Большой Драматический – интеллигентнейший театр страны. Я в этом убеждена. И сам Георгий Александрович был человеком высочайшей культуры. Мне посчастливилось брать у него интервью для журнала “Театр” в 1980-м. Я была допущена в его кабинет и навсегда запомнила его особую атмосферу. Она чувствовалась в пикировке Георгия Александровича и его секретаря Елены Даниловны Бубновой. Они обменивались французскими фразами. Он замечательно говорил по-французски, получил в детстве прекрасное дворянское воспитание.

К счастью, мои вопросы показались ему интересными. Они касались проблем зрительской аудитории. При этом он все время шутил, остроумие Георгия Александровича было блестящим. В результате я оказалась совершенно покорена его мощнейшим обаянием. Всем известно, что Товстоногов не был красавцем. Но говорят, что бывает нечто большее и лучшее, чем красота. Он владел потрясающим искусством общения, а это одна из главных состав-ляющих высокой культуры.

В воспоминаниях Олега Басилашвили есть такой эпизод. В Венгрии на гастролях один артист во время обеда позволил себе антисемитскую речь. Эмилия Попова, отличавшаяся крайней эмоциональностью, схватила стакан компота и швырнула его в лицо “оратора”. Копелян сказал: “Мне плохо” и вышел. Георгий Александрович на следующий день собрал труппу и произнес: “Вчера актер нашего театра совершил безнравственный поступок”. И добавил, обращаясь к актеру: “Никогда, ни при каких условиях вы ничего больше играть у меня не будете”. Для него было немыс-лимо иметь в труппе антисемита, ксенофоба.

Товстоногов был не только великим режиссером, но и замечательным педагогом. Он воспитал несколько поколений актеров, режиссеров. И, конечно, зрителей.

Ирина ХОЛМОГОРОВА, Екатерина ДМИТРИЕВСКАЯ
«Экран и сцена»
№ 17 за 2015 год.