Сильные удары в спину: “Пойдем, полиция”. Староста барака Василий по кличке “матрос” по списку выкрикивал фамилии.

Нас, несколько человек, прогнали через двор лагеря Флерсхейм в проходную, проверили каждого по личной карточке. Команда “к стене”. Обыскали с головы до ног. Посадили в открытый грузовик, по углам которого стояли два вооруженных полицейских с овчаркой. На рассвете привезли в город Франкфурт-на-Майне.

Когда переступили порог серого, с решетками на окнах здания, стало ясно, что мы в тюрьме. По плохо освещенному коридору изредка расхаживали люди и ключами стучали по пряжке пояса. Как узнал позже – это охранники предупреждали, что ведут заключенного.

Меня подвели к прилавку, на который нужно было положить вещи, запрещенные узнику иметь при себе в тюрьме. Доставили в камеру нижнего этажа. Лампа над дверью висела так, чтобы ее лучи были направлены вглубь помещения. Она бросала свет на двухъярусные металлические нары и закрепленную в углу парашу. Три койки были заняты – греком, французом, итальянцем. Остальные ожидали нас.

 Впервые в жизни я увидел тюрьму, когда мне было восемь лет. В Москве, у Горбатого моста через речку Пресня, еще с царского времени находилась женская тюрьма. Напротив нее, на возвышенности – церковь Девяти мучеников. Пацаны нашего переулка приходили сюда кататься с горки на самодельных салазках.

Чем мы могли помочь этим женщинам? Надеялись увидеть, как охрана будет выводить арестанток и сопровождать их к Киевскому вокзалу. А нам надо было изловчиться и положить в протянутые руки женщин кусок хлеба, картошку. От конвоиров нам доставался сильный подзатылок.

 …Сейчас я в тюрьме.

Под утро нас разделили на группы и втолкнули в разные камеры. Я был “удостоен” одиночки. Стены процарапаны именами, названиями городов, и, видимо, из-за этого несколько раз перекрашивались, и осталось лишь слабое напоминание о словах. Но все-таки два слова я смог разобрать, они были начерчены по-русски: Вязьма Кюнг. Стена, через которую прорубили узкое окошечко в мир, была толщиной в полтора метра.

 Прошло несколько месяцев заключения. Как-то раз сопровождавший меня тюремщик остановился у двери моей камеры и с улыбкой посмотрел на меня. Не сильно втолкнул в камеру и закрыл ее на засов. Я машинально повернулся к закрытой двери и увидел на полу, у параши, клочок смятой серой бумаги. Оглянувшись, подполз к ней, не вставая, развернул и прочел написанное по-русски: “Бухенвальд”.

Предупреждение или провокация? Этот тюремщик и раньше сопровождал меня. Лицо его мне показалось знакомым. В камере есть время подумать…

 …Я вспомнил наш московский переулок и дом №4 по соседству с нашим домом. Его занимала одна семья. В ней было два сына, чуть старше меня. Полные, краснощекие, резвые ребята. Младшего мы дразнили “беззубый”. Он ел много сладкого, поэтому у него не было передних зубов. Они дружили с нами, дворовыми ребятами. Вместе мы играли в лапту, казаки-разбойники, гоняли по переулку мяч. Братья хорошо знали русский, но не ругались бранными словами. В подвале их дома находилась фабричонка по переработке патоки в леденцы и дешевые конфеты, которые здесь же упаковывались и продавались на Смоленском рынке. Над въездом во двор висела массивная красочная вывеска с именем владельца этого предприятия “Шеффель”.

В конце 20-х годов, когда Смоленский рынок шел под снос, семья Шеффель покинула свое обжитое место и уехала в неизвестном для нас направлении. Патока, леденцы, конфеты за несколько дней были растащены пацанами. Наевшись вдоволь сладостей, мы оставили себе цветные немецкие ярлычки с изображением кукарекающего петуха, сложили в квадратные фантики и играли, пока они не пришли в негодность.

Это он, “разбойник”, узнал меня, дворового мальчишку, “казака”, который часто играл с ним в паре в казаки-разбойники и дразнил его “беззубый цукер”. Он приходил к нам домой с мамой. Моя мама шила его маме платье, а мы играли и зубрили: он – русские слова, я – немецкие.

Да, это он, младший Шеффель… Франк Шеффель…

В память о дружбе тех лет он и предупреждал меня, что я приговорен к заключению в концлагере. А из Бухенвальда выход только один – через трубу крематория. Значит, надо бежать. А как и когда?

 Вскоре нас “выселили” из тюрьмы во Франкфурте-на-Майне. “Разбойника” Франка я больше не встречал.

 ***

В начале апреля 1945 года объединенные силы союзников подходили к району города Веймар. До горы Эттерсберг доносились отзвуки взрывов. Заключенные концлагеря Бухенвальд замирали. Не было человека, не мечтавшего увидеть через колючую проволоку взрывы снарядов или освободительную военную технику. Как я узнал позже, в лагере работал и готовил сопротивление подпольный интернациональный комитет, который должен был дать сигнал для самоосвобождения. Последняя перекличка в Бухенвальде, проведенная эсэсовцами на аппельплацу, прошла 3 апреля 1945 года. Американская авиация уже облетала лагерь. Сотни трупов не были сожжены и погребены: лежали на поверхности территории крематория, за бараками ревира, между блоками заключенных… Стояло зловоние.

Комендант концлагеря Бухенвальд оберфюрер СС Герман Пистер на приказ Гиммлера об эвакуации лагеря телеграфировал 6 апреля 1945-го в 22 часа в Ораниенбург группе Д (концентрационные лагеря): “Начало железнодорожного транспорта рано утром 7.04.1945 г. в направлении Фло (Флосенбюрга. – Авт.). Докладываю ежедневно. Сколько должно быть отстранено? В настоящее время численность лагеря 48000. Пистер”.

Комендант Бухенвальда сдержал свое слово. В 6 часов утра 7 апреля 1945-го началась большая принудительная эвакуация заключенных. Первую партию, состоящую из 3105 еврейских заключенных, погнали на транспорт. Уже в пути следования, за воротами Бухенвальда, слышались выстрелы и через сотни метров лежали убитые узники. Большую часть заключенных в Веймаре погрузили в железнодорожные товарные вагоны и повезли в концлагерь Флосенбюрг. Из другой части этой партии на коротком пути этапа до Веймара было уничтожено 40 человек, а обессиленных и неспособных передвигаться дальше к вечеру возвратили в лагерь для сжигания в крематории.

Во втором транспорте находилось 1500 заключенных разных национальностей. Их отправили в лагерь Литомериц.

Третий, самый большой транспорт этого дня покинул лагерь в 14 часов. Барак, в котором находился и я (мой лагерный номер был 29083/136582), также попал под эвакуацию. Куда нас погнали – ни я, ни другие узники, конечно, не знали. При выходе из лагеря через главные ворота из Бухенвальда, с правой стороны, как проклятие, смотрели на нас вваренные в стальные прутья калитки тринадцать латинских букв, составляющих два русских слова – “каждому свое”.

 “Дорога смерти” или, как мы ее называли, “чертова дорога”, по которой мы шли, направляла нас в неизвестность. Позже к нам присоединилась другая партия эвакуируемых, их пригнали из внешнего лагеря Ордруф.

Около 90 километров они прошли пешком. Многие из них уже в начале пути были больны. В Веймаре наш транспорт, состоящий из 4480 заключенных, в 17 часов погрузили в железнодорожные товарные вагоны. На дорогу каждому узнику дали полную горсть вареного картофеля, 500 г хлеба, 50 г колбасы, 25 г маргарина. Не получили никакой воды. В 20 часов вагоны, в которых заключенные могли стоять, только вжавшись друг в друга, увозят от приближающихся Западного и Восточного фронтов.

После пятичасовой поездки в направлении к концлагерю Флосенбюрг маршрут изменился, эта местность уже была захвачена американскими войсками, и транспорт взял курс на Саксонию. На четвертый день эшелон сделал остановку в Дрездене. Уже имелись случаи смертности – заключенные умирали от истощения. Дальше транспорт отправился в Дахау, пересек чехословацкую границу и въехал в пределы областей Ауссич-Пильзень. На десятый день эвакуации железнодорожный состав остановился в Пильзене.

На этом отрезке пути число больных значительно увеличилось: ночью было очень холодно, а мы имели только одно поношенное тонкое одеяло, а днем очень часто было жарко, и заключенные от голода и разницы температур заболевали и умирали. Не было никакого лечения. Узников транспорта на 4480 человек обслуживал только один санитар из заключенных.

На товарном перегоне мы стояли около суток. К вечеру послышались звуки: будто в соседнем вагоне открывают двери. Громкие немецкие слова, одиночные выстрелы. Слышим лязг засова – открывают дверь нашего вагона, и заключенные, выбранные эсэсовцами, бросают нам из большой корзины “кирпичи” хлеба, вслух считая их количество. Эта процедура так быстро закончилась, что мы даже не успели осознать, что происходит. Так же быстро бросили небольшой пакет с кусочками сыра. Дверь закрылась.

Около двенадцати дней мы не ели и почти не пили, но никто не смог взять на себя смелость первым дотронуться до еды. Тишина длилась несколько минут. В вагоне нас было около ста человек. Самый крепкий из нас стальной проволокой начал разрезать хлеб. Если в бараке концлагеря хлеб разрезали на столе и взвешивали на самодельных весах, то здесь его резали на спине заключенного, который еле мог согнуться в набитом узниками вагоне.

Раздача проходила спокойно и без воровства. А если бы такое и случилось, то все равно пойманный жулик получил бы свою порцию – только после символических оплеух. Мы все находились на низшей грани голода и понимали, что украденная мизерная порция голод не утолит. Молниеносно проглотив “подарок” Мербаха, люди оживились. Послышался тихий, сильный голос прижатого к стене вагона заключенного:

– Я был в сталинском лагере, за анекдот. Быстро взяли, приговорили к двум годам исправительных работ. Объявил голодовку. Через три дня в камеру пришел врач с надзирателем, приступили к операции под названием “принудительно-искусственное питание”. Воткнули в рот респиратор, ввели шланг в пищевод и стали лить через воронку смесь. А надзиратель говорит: “Снимай голодовку, все равно ничего не добьешься, мы тебе даже похудеть не дадим”.

Заключенный хотел что-то еще сказать, но голос потух…

Транспорт продолжал свой путь на юг Чехословакии. Через несколько часов состав остановился на какой-то станции. Был слышен шум открываемых дверей, крики, громкий разговор охраны – выгружали умерших в дороге заключенных. Открыли дверь нашего вагона. С моего плеча сняли захолодевшую голову соседа, который без жалоб и стона ушел из жизни. Я только запомнил, что у него на родине, в Советском Союзе, есть семья, перед началом войны родился сын. Безвестный военнопленный остался на чужой земле. Он присоединился к другим замученным узникам транспорта.

Выгрузив последнего, восьмого умершего заключенного, эсэсовец захлопнул дверь. Проехали еще несколько часов, опять остановка, опять выгружали трупы из соседних вагонов. Через сутки опять выгружали трупы, состав нашего вагона уменьшился на пятнадцать человек.

За бортом вагона мелькал величественный лес, за которым виднелись горы.

Эшелон шел медленно. Небо, разрезанное ветками деревьев, посылало нам надежду на жизнь. Еще сильнее проявилось желание побега (два раза уже бежал). Многие узники, как и я, шепотом договаривались о побеге. Чтобы покончить с этим адом, надо было взломать в вагоне пол. К работе приступили, но сил у нас не хватало: голодные, исхудавшие, давно не получавшие воды, отправленные из Бухенвальда уже в истощенном состоянии, мы не смогли вовремя закончить работу.

Железнодорожный состав увеличил скорость и стал спускаться с перевала горы Арбор, гряды гор Шумава – мы находились уже на немецкой территории, в Баварии. Поезд из-за многочисленных разрушений железной дороги в результате воздушных налетов американской авиации на районы Юго-Восточной Германии был направлен кружным путем по ветке Деггендорф-Кальтенек на вокзал Наммеринг, где из-за каменоломен имелась развитая сеть запасных путей.

 Служащий вокзала Наммеринг Генрих Клессингер получил извещение, что с вокзала Ечинг 17 апреля в 16 часов прибудет транспорт с заключенными из концлагеря Бухенвальд. Когда поезд, состоящий из 54 вагонов, остановился, у первых вагонов послышались частые выстрелы, крики о помощи. Через какое-то время все замолкло, не было слышно равномерного перестукивания железнодорожных колес на стыках рельс, затихла стрельба. Дверь вагона снаружи приоткрыли. Солнечный луч, ворвавшийся в угол вагона, ослепил нас. Столько тепла, надежды, счастья он нам послал! Каждый удар сердца напоминал мне, что я живой! Но опять услышал выстрелы – вот здесь, рядом… Стоны… Мелькнуло: “Расстрел”. По рядам узников прошел желанный успокаивающий слух: “Приближаются американцы”.

Через полуоткрытую дверь увидел: на телегах везут голые трупы, эсэсовцы бьют заключенных. Стрельба затухала в моем сознании и превращалась в хлопки, уже смутно виднелись вдали клубы серо-черного дыма, опять появилось безразличие ко всему окружающему. Дверь от удара соседнего вагона захлопнулась, и мы снова, прижавшись друг к другу, остались наедине с замученными, мертвыми товарищами, погрузились в ад.

 В Наммеринге был дикий разгул эсэсовцев. Все смешалось. Сваленные у вагонов трупы заключенных; ослики, запряженные в дроги, медленно подвозят трупы к месту сжигания; колосники из железнодорожных шпал, положенных на большие камни, – под ними оставлено место для костра, на котором сжигают тела; истощенные люди ползают и щиплют траву, охранники бьют их по спине, по голове; слышны крики о помощи, проклятия…

Трупы сбрасывают полуживые узники в вырытые ими же ямы. На рельсах – запекшаяся кровь убитых.

…Память затухала. Я забыл название тюрем, номера камер, мой личный номер в Бухенвальде, номер, с которым меня фотографировали “на память” в гестапо, фамилии друзей. Голод сделал свое дело. Невозможно передать, что это такое – пытка голодом.

В Наммеринге погибло около восьмисот человек. Это свидетельствует о невероятных человеческих страданиях и нечеловеческой жестокости. Подумать только, что эти люди были убиты в считанные дни.

 23 и 24 апреля оставшиеся в живых заключенные двумя партиями были отправлены из Наммеринга через Пассау на Покинг, Мюльдорф, откуда 27 апреля нас повезли в Дахау. Часа через три после отправки транспорт остановился. Стояла сырая, пасмурная ночь. Свет, направленный от сторожевых вышек, пробивался сквозь влажный воздух и широкими пучками освещал дорогу, которая вела узников в концлагерь. Тянулась нескончаемая вереница скелетов, гонимых пинками, ударами палок, карабинами в лагерь смерти, с ворот которого зловеще смотрела на нас освещенная прожектором надпись “Arbeit macht frei” – “Труд делает свободным”.

Нас гнали и уничтожали и готовили новые уничтожения. Когда транспорт проезжал Чехословакию, Гиммлер телеграфировал коменданту Дахау: “…ни один заключенный не должен попасть в руки врага!”

Транспорт приближался к Дахау, мюнхенский гауляйтер требовал “по ошибке разбомбить концлагерь…” или “отравить узников”… К Дахау двигалась эсэсовская дивизия “Викинг“, чтобы “стереть лагерь с лица земли”.

 Наш транспорт поджидала еще одна трагедия: в Дахау свирепствовал тиф. Лагерь закрыли на карантин. Вход был запрещен, выход – только через крематорий. Однако и после закрытия лагеря тысячи заключенных поступали в него на верную смерть. По официальным данным, обнаруженным в архивах концлагеря, в конце 1941-го умерло 4794 узника, а за первые три месяца 1945-го – 13158. В эту цифру не входят погибшие на транспортах смерти, расстрелянные. В те дни у каждого барака ежесуточно складывали до пятидесяти мертвецов. На груди у каждого химическим карандашом был написан номер – единственный знак, удостоверяющий личность погибшего.

 Мы брели к воротам пропускного пункта, не ощущая страха. Двадцать один день нас сопровождала и прижимала к земле смерть. В концлагерь Дахау входили, держась друг за друга, многих несли сами заключенные, которые еще могли идти и держаться на ногах. А те, кто не мог идти, позднее были доставлены в лагерь заключенными из Дахау.

На процессе в 1947 году Мербах скажет о пятистах погибших в “транспорте смерти” узниках. Но это не соответствует действительности. Священник из местечка Айха Иоганн Бергман, подводя итоги трагедии в Наммеринге, сказал, что там погибло около 800 человек. Узник Дахау голландец Людо ванн Экхаут, очевидец прибытия транспорта, в своей книге “Это было в Дахау” напишет: “28 апреля 1945 года в Дахау прибыл последний транспорт из Бухенвальда. Несчастные находились в пути более двух недель без пищи и воды. Погибло около 2600 человек. Оставшиеся в живых были похожи на мертвецов…” Значит, более половины заключенных погибло в транспорте Бухенвальд – Наммеринг – Дахау (7-28 апреля 1945 года).

 Нас распределили по разным баракам. Кто входил первым в блок, тут же падал, не имея сил идти дальше. Шедшие следом спотыкались о лежащих людей, тоже падали, тут же засыпали или умирали. Заключенные барака со стажем в Дахау, помогали растаскивать слабых и больных и укладывали их на свободные нары. Я заснул в дальнем углу и, видимо, никому не мешал.

К вечеру следующего дня я пришел в себя от громких разноязычных приветствий. Передо мной – длинный, переполненный заключенными блок. Я смотрю на него снизу, с пола, покрытого мокрой, липкой грязью. Как бы через дымовую завесу увидел вдали вошедших в барак людей в незнакомой форме, с поднятым в руках оружием, а к ним почему-то ползли заключенные. Хотел присоединиться к ним, но на какое-то время потерял сознание. Это были американские солдаты.

 Это был день нашего освобождения – 29 апреля 1945 года.

С друзьями я вышел из барака. За колючей проволокой на железнодорожном полотне еще стояли товарные вагоны. Последние часы ужаса транспорта Бухенвальд – Наммеринг – Дахау.