Трагедия, одетая не по моде

Т.Терзопулос в спектакле “Вакханки”. Фото А.БЕЗУКЛАДНИКОВА, “Электротеатр Станиславский”Преображенный стараниями архитектурного бюро Wowhaus Театр имени К.С.Станиславского под названием “Электротеатр Станиславский” и под руководством Бориса Юхананова в конце января гордо распахнул двери на премьеру “Вакханок” Еврипида в переводе Иннокентия Анненского и постановке грека Теодороса Терзопулоса.

Открывшиеся просторы фойе, современный облик и уведенный на минус первый этаж гардероб производят впечатление сразу, особенно на того, кто хорошо помнит прежнюю тесноту. Но все же главными сюжетами реконструкции стали сцена и зрительный зал. Из коробки последнего удалили все зрительские ряды (о былом облике напоминает только балкон), превратив его в совершенно пустое, готовое к любым трансформациям вытянутое длинным прямоугольником помещение. Кресла публики можно располагать любым задуманным образом, можно сидеть на деревянном полу, можно возвести компактный амфитеатр, как для трагедии Еврипида. Теодорос Терзопулос считает, что зал “Электротеатра” – “самое малое пространство, которое возможно в трагедии. Меньше уже нельзя. Трагедии нужен простор”.

Продемонстрировав подлинный шик архитектурный моды (а ряд пространственных волшебств еще впереди, в частности, метаморфозы внутреннего дворика и создание Малой сцены), “Электротеатр” предложил публике античную трагедию, говорящую не языком новой драмы, как сейчас нередко принято, но языком ритуала. Зрителю остается вспоминать строку из “Портрета трагедии” Бродского: “Здравствуй, трагедия, одетая не по моде” и нащупывать в себе те же медитативные ритмы, что заданы Терзопулосом, ища созвучий.

Хор вакханок обоего пола, облаченных в черные одеяния, отделанные гофрированной тканью (у актрис брюки дополнены лифами), утробно стонет, экстатически вскрикивает, стелется по земле, декламирует текст и синхронно выполняет задуманные постановщиком пластические движения. Черноту разбавляют кровавые полосы, тянущиеся у каждого витиеватым зигзагом через все тело от уха и до ступни, стекая к пятке, да обведенные алым глаза и губы. Прожекторы вычерчивают четкие линии, под углом девяносто градусов пересекаются пути движения хора и Диониса – световые прямые кажутся помостами, зависшими над бездной. Терзопулос наглядно поверяет дисгармонию геометрией. Бушевания трагедии почти нет, есть предписанность ритма, строгость ритуала и зачарованность им.

Диониса исполняет Елена Морозова, одна из немногих актрис на сегодняшней московской сцене, кто способен воплощать демонов. Ее харизмы хватает, чтобы зал прочувствовал: такой Дионис способен лишить рассудка всех женщин Фив и заставить себе поклоняться и уподобляться. Хор менад здесь – это клоны Диониса, что читается даже в крое одежд, идентичном тому, что у их божественного предводителя.

Ни манерный Пенфей-Антон Косточкин, ни немощный Кадм-Олег Бажанов, возлежащий под капельницей в окружении целой батареи бутылей не то с кровью (если так, то мизансцена прочитывается однозначно: власть питаема и поддержана чужой кровью), не то с вином (если так, то Кадм уже заранее повержен Дионисом), не в состоянии оказать сопротивление этому чревовещательно глаголящему и отрывисто восклицающему по-гречески загадочное словосочетание “Итте Вакхе! Итте Вакхе!” Дионису-андрогину, мстящему властителям Фив.

На душераздирающую роль Агавы, в безумии растерзавшей собственного сына Пенфея, приглашена актриса Театра “Школа драматического искусства” Алла Казакова. Необычайно выразительна статичная сцена, в которой расхристанная после неистовств на Кифероне Агава – одна ее грудь обнажена, повествует Кадму о победе над львом. Высоко над головой она сжимает окровавленную маску человеко-зверя, голову сына, чарами Диониса принятого вакханками за дикое животное. В своей суровой и постепенно прозревающей статике Алла Казакова поднимается до трагических высот.

Единственный эпизод, который кажется вставным, забредшим в спектакль по ошибке, это выход из партера четырех актрис старшего поколения театра – четырех вестниц, четырех благородных матрон, четырех обывательниц, но не вневременных, а отчетливо сегодняшних. Кричащая безвкусность их нарядов, интонации и тембр речи вопиюще противоречат строю спектакля. Трагическое в пересудах улицы превращается в коллективную пошлость.

В финале вслед за Агавой на землю рухнет и весь хор. Дальше сам режиссер Теодорос Терзопулос (он же сценограф, а также художник по свету, автор костюмов и хореографии), в современной темной одежде, босой, волоча за собой алую ткань, совершит по сцене грациозный проход, содержащий намек на танец. Его низкозвучное курлыканье наводит на мысль о погребальном пении. Участия в спектакле режиссера, промелькнувшего на подмостках еще в самом начале, разбившего тарелку о стену и задавшего действию нужный ритм, удостоились только премьерные январские спектакли, что, конечно, жаль. В устах этого грека сдвоенный ритмичный возглас “Итте Вакхе!”, означающий “Узрите Вакха!”, звучит как-то совсем особенно, гортанно-величественно, почти мистериально. Многоточие финала премьерных показов после отъезда режиссера вынужденно сменится точкой. Никакого погребального плача. Только трупы.

Мария ХАЛИЗЕВА
«Экран и сцена»
№ 3 за 2015 год.