В канун Нового года Полине Пушкарук, сыгравшей одну из двух героинь в совместном российско-эстонском проекте Ильмара Раага “Я не вернусь”, вручили, наконец, приз актерского кинофестиваля “Созвездие” за лучший дебют.
Картина о студентке и девочке-подростке, волею обстоятельств отправившихся в неспокойное путешествие по России в поисках то ли мифической, то ли реальной бабушки, с успехом прошла и в России, и в Эстонии, и за их пределами. А у нас появилась возможность задать Полине несколько вопросов.
– Когда молодая актриса получает роль, подобную той, что вы сыграли в фильме “Я не вернусь”, то можно предположить, что ее охватывает, во-первых, чувство радости, а, во-вторых, страха. Чего было больше?
– Конечно, радость была, но страха больше – и ответственность, и первая большая роль в кино, а параллельно еще институт, съемки сложно совмещались с учебой. Но и с выходом картины страх никуда не пропал: каждый просмотр, как новый экзамен.
– Когда вы читали сценарий, что там было про вас, что не про вас, а, может, все не про вас?
– Аня мне понравилась сразу, понравилось то, какая она, какая у нее судьба. Но потом отношение к ней стало меняться с плюса на минус: если бы встретила такую девушку в жизни, обошла бы стороной. Конечно, я сочувствую Ане, жизнь ей досталась непростая, но даже вескими причинами нельзя оправдывать поступки, которые иногда совершаешь.
– По правде говоря, это неожиданное признание. Аня и терпела, и спасала, и рук не опускала…
– Наверное, дело в нашем человеческом несовпадении. В картине были такие ситуации, в которых я себя не представляла. Не представляла, как бы сама в них себя повела. Аня, к примеру, видит, что Кристине страшно на кладбище, что она боится, плачет, но старшая все равно говорит младшей: мы здесь останемся, будем сидеть. Я бы в жизни так не смогла.
– Но эта жестокость была оправдана…
– Для персонажа – да, но не для меня. И поскольку не смогла для себя ее жестокость оправдать, не сумела оправдать ее и для Ани. Тут не она виновата, а я, Аня кажется мне более цельным, чем я, человеком. Она для своего возраста состоялась, а я для своего? Не знаю, неорганизованная я какая-то…
– Со своей партнершей Викой Лобачевой, героиню которой в картине звали Кристиной, вы прошли на съемках столько испытаний – производственных и, вероятно, человеческих, что быстро о них не забыть. Вы не видели в Вике своего отражения?
– Насчет отражения, не знаю, но мне хотелось быть похожей на Кристину, которую Вика играла. Почему Аня вступилась за нее при первой встрече? Как раз потому, что увидела в ней себя. Все просто: человек видит в другом себя и начинает, пусть неумело, нелепо, защищать его, опекать.
– Тогда не могу не задать вопроса не вам, но вашей героине: как вы, Анна, относитесь к своему роману с женатым профессором?
– Когда, прочитав сценарий, я встретилась с Ильмаром Раагом, он меня чуть ли не сразу спросил, как я отношусь к тому, что юная Аня встречается со взрослым мужчиной? Но для меня в этом нет никакой странности; мне тоже, возможно, могут понравиться мужчины старше меня. По-моему, тут дело в надежности, которую не найти в сверстниках. С этой надежностью чувствуешь себя защищенней, потому Аня, которая боится людей, боится мира, и держится за Андрея. Она понимает, что не любит его, что он ее тоже не любит, и все же…
– Еще во время съемок я поинтересовался у Ильмара Рааги, про что он снимает кино? Тогда он ограничился коротким: про Россию. Теперь спрошу у вас, Полина: про какую Россию? Про ту, где девочка мечтает о целом килограмме конфет, или про ту, где добро порой неотличимо от зла?
– Сергей Васильевич Женовач, у которого я училась в ГИТИСе, говорил, что думать всегда надо о человеке, каким бы его ни придумал себе – маленьким, большим, добрым, злым, – но всегда конкретном. Я бы так сказала: наше кино не про Россию, где человек мечтает о килограмме конфет, а про человека, которому хочется килограмма конфет. Для кого-то счастье в них, в конфетах, а для меня – в дорогом мотоцикле, который не могу себе позволить…
Когда у человека ничего нет, он может мечтать о доме, деньгах, одежде. Но когда он при этом мечтает о килограмме конфет, то это, по-моему, ставит его выше меня, у которой есть все – дом, мама, папа, сестры.
На самом деле, я абсолютный идеалист, верю в людей и не считаю это недостатком. И если хочется говорить о таких людях, то надо о них говорить.
– Какой человеческий опыт дала вам эта картина, чему научила?
– Во-первых, это были полтора месяца, во время которых я безоглядно верила одному человеку – режиссеру Ильмару Раагу. Каждому его слову верила, каждой задаче, что он ставил. Ильмар всегда был конкретен: бытует мнение, что режиссеры в кино, в отличии от театральных режиссеров, не особенно сильны в предложении конкретных задач. Ильмар каждый раз знал, о чем герой должен в данный момент думать, что делать, а еще он давал свободу, возможность вариантов – твоего, своего.
Многому меня научила и встреча с Викой Лобачевой. Дело даже не в ее судьбе, она, Вика – необычная, знает, куда идет, наверное, ее потому и выбрали. Она хоть и ребенок, но оказалась намного старше меня, а ведь во время съемок мне было 21, а ей только 12, почти десять лет разницы.
– Какая из сцен в картине стала для вас такой, что лучше б не вспоминать?
– Две было таких…
Дождь под брандспойтом, заболевшая Вика, вся группа среди поля, холод, кошмар, лучше не вспоминать. Когда смотрю сейчас фильм, с ужасом жду приближения этой сцены.
А еще самый первый съемочный день: чужой город, огромная группа, никого не знаю, оператор по-русски не говорит, никто по-русски не говорит. Это не Сергей Владимирович Урсуляк, у которого снималась в “Жизни и судьбе” – что бы вокруг ни происходило, комфортно себя чувствуешь.
– А счастливая сцена?
– Ее вырезали! У моей героини наконец-то хороший день – мы с Кристиной ели яблоки, по мобильнику новость от Анд-рея, что все выяснилось, плохое позади, можно возвращаться… Вообще мне больше всего нравились те сцены, где можно было делать то, чего мне никогда не разрешали: прыгать из окна, бегать, драться.
– Полина, вы про мотоцикл проговорились или на самом деле увлекаетесь?
– Увлекаюсь.