Арена цирка зеркалит зрительный зал (“театр в театре” – излюбленный прием Карсена). Зеркало, иллюзия, трюк акробатов, умыкающих дочь клоуна прямо в цирковом вагончике, смертельный номер Джильды на трапеции – таков зыбкий, ненадежный мир этого спектакля.

Риголетто с мешком появляется при первых звуках увертюры. Страшное содержимое мешка нам хорошо известно – но безумно ухмыляющийся клоун жестом иллюзиониста извлекает из него вовсе не труп дочери, а куклу из секс-шопа. Этой куклой он будет непристойно размахивать перед носом у Монтероне, глумясь над его горем. Но метко пущенное проклятие-заклинание на наших глазах, как и положено в цирке, превращает кролика в змею, а секс-игрушку – снова в труп.

Джильда – кукла, неодушевленный предмет, вещь, которую нужно надежно прятать от чужих глаз в наглухо закрытом, без окон, без дверей, вагончике. Так прячут драгоценности в сейфе. Так Гарпагон закапывает шкатулку с деньгами в саду, а потом страстно, высоким слогом оплакивает ее утрату. “Отдайте мне мое сокровище!” – требует у придворных Риголетто.

Герцоги и горбуны

У карсеновского клоуна Риголетто – горб фальшивый, он стаскивает его вместе с шутовским платьем. Самому же Верди чрезвычайно важно было подчеркнуть физический изъян своего героя. Первого исполнителя этой партии, Феличе Варезе, которому накладной горб причинял сильный психологический дискомфорт, композитор на премьере буквально вытолкал на сцену, что, впрочем, возымело удачный комический эффект. Исключительное значение этой детали заставляет вспомнить другого знаменитого горбуна – шекспировского Ричарда III (преклонение Верди перед Шекспиром хорошо известно). Именно своим уродством и унизительным положением в отвергающем его мире объясняет Ричард все свои злодейства. В Ричарде сочетаются черты отталкивающего калеки и демонического обольстителя, в духе Дон Жуана или герцога Мантуанского.

Из-за цензуры (от которой в свое время крепко досталось Виктору Гюго, автору пьесы “Король забавляется”, послужившей основой либретто) Верди пришлось отказаться от изображения королевских особ. Вместо французского короля Франциска I у него выведен герцог Гонзага из давно угасшего рода итальянских властителей. Род этот был весьма знаменит в эпоху Ренессанса. О нем идет речь в шекспировском “Гамлете”, где вставная пьеса-”мышеловка” носит название “Убийство Гонзаго”. Действие в ней основано на реальных фактах: нашумевшее необычное отравление (через ухо) одного из представителей этой семьи.

Отравленный герцог состоял в родстве с Федерико II – дедом Винченцо Гонзага. Винченцо, славившийся разгульным нравом, и стал прототипом вердиевского Герцога. Впрочем, известен он не только своими похождениями, но и покровительством искусству. При его дворе Клаудио Монтеверди создал своего “Орфея”, с которого принято вести отсчет истории оперы как жанра (если не считать “Эвридики” Якопо Пери).

Винченцо – сын горбуна, герцога Гильельмо: размягчение костей было в роду Гонзага наследственным заболеванием. Им страдали несколько предков Гильельмо, а его дед Федерико I даже носил прозвище Горбуна. Таким неожиданным образом в вердиевской опере пересекаются миф и история: Герцог и Риголетто на поверку оказываются двойниками.

Шут и Дьявол

Так почему же так важен горб? В мифах и сказках физическое уродство или увечье – обычно знак либо принадлежности к нечистой силе, либо сговора с дьяволом. Физическим увечьем и запретом на личное счастье такой человек расплачивается за некий тайный дар – знание, власть, магические способности. Риголетто находится под покровительством Герцога; он участник и вдохновитель всех интриг. Его язвительное остроумие способно разрушать судьбы; влияние его таково, что зачастую от его воли зависит благополучие, а то и жизнь какого-нибудь вельможи.

Но мир герцогского двора – это мир дьявольский, и Герцог в нем – князь тьмы. Этим объясняется его безнаказанность и абсолютная неуязвимость. Просчет Риголетто в том, что он возомнил себя равным дьяволу. А еще в том, что нарушает табу, условия договора с сатаной – осмеливается иметь частную жизнь, идиллическое семейное счастье, сокрытое до поры до времени от глаз демонического двора.

Герцог – несомненный Дон Жуан. Он герой-любовник и злодей в одном лице. Женщины его обожают, прощают и спасают. Его музыкальное обаяние колоссально – песенку Герцога наутро после премьеры распевали на всех улицах Венеции. Разумеется, и без Командора дело не обходится – оскорбленный отец грозной тенью появляется, как и положено, дважды, обрушивая проклятье на голову распутника. Но по закону Зазеркалья губит оно вовсе не самого Герцога, а его незадачливого Лепорелло-шута.

“Невидимка, двойник, пересмешник…”

“Стадия зеркала” – так поэтично в психоанализе называется фундаментальный по своему значению этап, который проходит в своем становлении каждое человеческое существо. Человеческий детеныш, в отличие от всех прочих детенышей, рождается совершенно беспомощным, полностью зависимым от другого. Его рождение преждевременно по всем законам природы. Тело младенца нескоординировано, он не может им управ-лять. Можно даже сказать, что это тело фрагментированное, нестабильное, хаотическое (уродство Риголетто – отголосок, метафора такого состояния).

Но когда он впервые видит себя в зеркале, его взору предстает целостный образ. Ребенок идентифицируется со своим зеркальным двойником. В эту минуту его охватывает ликование, связанное с чувством воображаемого господства. Это и есть момент рождения нашего Я, природа которого изначально иллюзорна.

Чем больше человек вглядывается в свой идеальный образ, тем сильнее убеждается в собственном несовершенстве. В нем крепнет подозрение, что принадлежащее ему по праву – похищено у него, отнято коварным двойником. В самом деле, стоит нам отвернуться от зеркала – и в уголке глаза словно что-то промелькивает, исчезает бесплотной тенью. Что-то абсолютно неуловимое, но бесконечно ценное, может быть, даже самое ценное в нашей жизни… Да и разве может зеркало правильно отразить нас? Ведь правое и левое в нем меняются местами!

Зеркальный двойник опасен. Он ни в чем не знает нехватки, он господствует над нами, беспрепятственно наслаждаясь отнятым у нас. Недаром тема зловещих двойников так хорошо разработана в фольклоре и литературе. Двойник – предмет любви и ненависти. Ненависть, как правило, перевешивает.

“В смертном весельи – мы два Арлекина

Юный и старый – сплелись, обнялись!”

Риголетто окружен двойниками. Ему суждено разделить судьбу Монтероне, отца обесчещенной дочери. Он сам сравнивает себя с убийцей Спарафучиле. Да и толпа ненавистных ему придворных – все сплошь не только соучастники его преступлений, но и товарищи по несчастью, ведь их женщины то и дело становятся легкой добычей Герцога.

В этой череде главный двойник – не кто иной, как сам Герцог. Судьба обделила Шута красотой, властью и счастьем, но зато сверх меры наградила ими его молодого господина. Герцог утопает в наслаждениях (у Карсена бушует стихия грубой чувственности), счастье его беспредельно, в то время как Риголетто терпит несправедливые лишения. И ведь кто такой шут? Тот, кто сам выступает в роли вечно передразнивающего подобия.

В конце концов, шут бросит своему господину дерзкий вызов, не в силах пережить даже и не позор дочери, а собственное поражение: ведь он впервые оказывается жертвой тех козней, которые обычно чинил другим. Дочь Риголетто, Джильда – его тайное сокровище, тот самый ускользающий, невидимый миру, не отражающийся в зеркале сверхценный объект. Его-то, это тайное наслаждение, шкатулку Гарпагона, и похищает у него Герцог. И снова по закону двойничества похититель и его жертва меняются местами: когда Герцог, как и Риголетто, обнаруживает, что Джильду у него похитили, он оплакивает ее мнимую утрату, в этот краткий миг искренне веря, что наконец-то его посетила настоящая любовь.

Но совсем не в любви тут дело. Джильда – ценный предмет, переходящий из рук в руки, от Риголетто к Герцогу и обратно, предмет безумного спора Шута со своим отражением. Одержимый жаждой мести, Риголетто думает, что нанес роковой удар обидчику. Но разве можно убить отражение в зеркале? И в тот момент, когда Риголетто мнит себя вознесенным на вершину чуть ли не космического могущества, за сценой звучит, словно страшная галлюцинация, песенка неуязвимого Герцога.

Смертельный удар Риголетто наносит себе самому. Так Дориан Грей, вонзая нож в грудь ненавистного двойника на портрете, вонзает его в собственную грудь. А портрет вновь сияет молодостью, красотой и счастьем.

Анастасия АРХИПОВА