Алексей Бородин: «Я не знаю ответов»

Фото предоставлено пресс-службой РАМТа

Алексей Бородин руководит Российским академическим Молодежным театром уже 34 года, и все это время он негромко и без суеты двигается в каком-то очень “немодном” направлении. Не потому даже, что вокруг его театра нет и не было скандалов, а его артисты не дают поводов для интереса к ним желтой прессы. “Немодность” в другом: в том, как вдумчиво, неспешно и всегда очень неожиданно развивается его театр во времени, отражая его едва ли не точнее, чем иные суперактуальные театральные центры.
Когда несколько лет назад Бородин взялся за трилогию Тома Стоппарда “Берег Утопии”, не было человека, который бы не сомневался в успехе. Но “Берег“ идет уже восьмой сезон при полных залах. Два с половиной года назад Бородин объявил, что будет ставить “Нюрнберг“ по киноповести Эбби Манна. Было не очень понятно, зачем. Сейчас – за месяц до премьеры – ясно, что нынешней осенью, после всех событий лета, нет текста, сюжета и темы актуальнее для России, чем “Нюрнберг“.

– Алексей Владимирович, как вы угадали так задолго с “Нюрнбергом”?

– С “Нюрнбергом” получилось случайно. Интуиция. После “Участи Электры” я хотел отвлечься и поставить что-то легкое. Нашел дивную английскую комедию – легкую, небессмысленную, смешную, уже даже объявил где-то, что буду ее ставить, разве что актеров не распределил на роли. А потом вдруг в голове возникло: “Нюрнберг“. И больше ни о чем другом я уже думать не мог. И стал репетировать.

– Трудно, наверное, сохранять ровное отношение ко всем персонажам такой истории, как Нюрнбергский процесс. Ведь про кого-то наверняка вы думали: “Сволочь же абсолютная! И жалеть не за что и понимать не стоит!”

– Конечно. Но тогда этот персонаж неинтересным получается на сцене. Так что все-таки надо пытаться понимать. Собственно, я об этом и ставлю спектакль. О том, что в диких обстоятельствах люди какие только мотивировки своим чудовищным поступкам не находят, чтобы оправдаться в собственных, прежде всего, глазах. И, знаете, порой их объяснения даже правдоподобно выглядят. Действительно, что же было делать?

Меня больше всего и волнует, и занимает, и интересует то, что в иных обстоятельствах идти на компромисс просто бессовестно. И оправдывать себя, свое бездействие, или, наоборот, свои поступки – грешно. Я думаю о том, что бывают такие времена, когда нельзя оставаться нейтральным и делать вид, что тебя происходящее не касается, что ты не видел, не заметил, не понял, был не в курсе. Согласитесь, даже в условиях нормальной, невоенной жизни – бывают моменты, когда мы могли помочь, но прошли мимо, прекрасно осознавая, что кроме нас уже никто не поможет. Такие острые, точечные, незаживающие уколы, о которых невозможно забыть и за которые безмерно стыдно, несмотря на количество прошедших лет. Вот об этом я ставлю спектакль. И еще о том, что все равно всегда есть возможность остаться человеком. Это были бы пустые слова, если бы в жизни каждого из нас за ними не стояли реальные жизненные ситуации. В случае с Нюрнбергским процессом поражает масштаб, так сказать. Но ведь речь не только про цифры. Это история про человеческий выбор. И про то, как после этого выбора жить – и тебе, и другим.

– Декорации к вашему спектаклю – не зал суда, а пивная, куда приходят персонажи. То есть не судилище, а что-то вроде исповеди под спиртное.

– Да, наверное. Обстановка, в которой люди чувствуют себя свободнее и безопаснее, чем в зале суда. Кроме того, выносить приговоры – не дело театра.

– А что есть дело театра?

– Не знаю. Понимаете, театр отражает жизнь. Буквально. Знаете, когда погиб Женя Дворжецкий, Нина, его жена, на следующий день играла спектакль, а мы все должны были принимать решения, какие постановки, в которых он был занят, мы вообще снимаем, а в какие вводим других артистов.

Когда меня спрашивают, какая у меня позиция как у художественного руководителя, я не знаю, что ответить. Я не теоретик. Я могу только работать сутками, жить в театре, болеть театром, думать о нем. Я не знаю ответов. У меня нет никаких рецептов или советов, не дай бог. Я только знаю, что как только скажешь себе: “Вот сейчас – хорошо!”, сразу катишься вниз. И я это понял только из опыта, своего и чужого, а не из книг.

– А как выдержать театр без желания и возможности сказать себе и другим: “Вот сейчас – хорошо!”

– Трудно. И нужно работать в театре много лет. Надо рассчитывать свои силы и силы других людей на длинную дистанцию. Меня иногда очень удивляет, когда люди, не работающие в театре, говорят о том или ином худруке: “Как! Он уже два года во главе театра, а еще ничего не поменялось!”. Да десять лет, может быть, должно пройти, чтобы поменялось. Кроме того, театр как живой организм иногда болеет, хиреет, так не дергайте его – дайте выздороветь! Отойдите на какое-то расстояние и просто посмотрите: вот два года не было ничего, а на третий, чет-вертый, пятый уже пошло, и как интересно стало!

Смотрите, как работает Миндаугас Карбаускис в Маяковке, как небыстро, вдумчиво, тактично он и труппа ищут пути друг к другу, и каждый сезон они двигаются дальше. Я думаю, это во многом еще и потому, что он не торопится, дает всему время случиться, произойти. А с наскока можно разве что скандал устроить.

– В вашей семье был опыт эмиграции и возвращения. Сейчас, в связи с тем, что происходит, вам не приходила в голову мысль уехать – как когда-то вашему отцу, когда он уехал в Шанхай?

– Нет. Эти ситуации сравнивать нельзя совсем. Ведь решения, тем более такие глобальные, всегда принимаются исходя из совсем простых обстоятельств. Бытовых, я бы даже сказал. Знаете, почему мои родители решили после войны возвращаться в Россию, а не ехать, например, в Америку, как сделали многие наши тогдашние знакомые? Потому что мама хотела, чтобы дети, то есть мы, думали по-русски. Вот и все. Никаких громких патетических фраз и заявлений о мировой политической ситуации. И мы приехали в Россию.

– И теперь вы руководите театром, окна которого смотрят на Красную площадь.

– Да, уже несколько десятилетий. Я обычно не думаю об этом – о том, что несколько десятилетий. Я просто встаю каждый день и еду в театр. Прихожу, а тут все время что-то происходит. Кто-то репетирует, и надо, чтобы все было подго-товлено, не гремел никто за дверью, не мешал. А параллельно идет ремонт, и тоже надо как-то с этим жить. А еще артист заболел, и требуется его заменить. Только, кажется, вошел в театр, а уже вечер. И все так в театре живут.

– Когда артисты уходят от вас, не обидно? Когда предательство, непонимание, другая система координат – не больно?

– Каждый волен решать свою жизнь, кто ушел – тот ушел, а мы живем дальше.

– Вам не страшно, что однажды, быть может, вам скажут: “Спасибо, до свидания, вы театру больше не нужны”.

– Случится – буду думать. Но пока, честно говоря, я себя ощущаю довольно энергичным человеком, и у меня нет чувства, что я не успеваю. Хотя иногда, конечно, устаю.

– Бывает, что руки опускаются? Не от усталости, а от ситуации? От людей?

– Нет. Не часто совсем. Я, в общем, оптимист и человек довольно легкий, так что уныние мне несвойственно просто по природе. Кроме того, театр не то место, где можно долго предаваться унынию.

– Вы удивительно спокойно, без суеты, без погони за сиюминутным, ведете свой театр так, что в него хочется водить своих детей; здесь ведь работает одна из лучших зрительских студий. У вас как-то получается безо всяких лозунгов и участия в политической жизни страны спектакль за спектак-лем попадать во время. Артисты Молодежного театра один за другим становятся известными и популярными. А вы спокойно двигаетесь дальше, как будто точно знаете, куда нужно идти. Откуда у вас силы на это?

– Я не знаю, как ответить на ваш вопрос. Не всегда все происходит столь гладко, как кажется со стороны. Вот мы с вами записываем интервью, а прямо за окном у нас над ухом рабочие дробят стену. Типичная для театра ситуация. Но все равно нужно продолжать работать.

– Сейчас, когда премьера “Нюрнберга” уже совсем близко, волнуетесь? Боитесь, что не будете понятым? Что обвинят бог знает в чем?

– Волнуюсь – да. Боюсь – нет. Не потому что я очень смелый, но потому что, если боишься, зачем браться за работу? Да и в чем меня могут обвинить? У меня спектакль не про политику, а про людей. Про нас с вами.

 

Беседовала Катерина АНТОНОВА
«Экран и сцена»
№ 18 за 2014 год.