Конец игры

Сегодняшнюю театральную ситуацию не зря называют патовой. Двухлетний простой самого серьезного молодого режиссера Миндаугаса Карбаускиса – характерный пример общего творческого неблагополучия. Причин этого неблагополучия много, но главная проблема коренится в отсутствии условий для несуетной работы, в ставке на быстрый успех, в разброде и шатаниях наших трупп, где актеры, пусть и талантливые, решают каждый свои, личные задачи. Откроешь “Театральную афишу” и с тихим ужасом обнаружишь десятки развеселых антрепризных названий, в которых занят цвет театральной Москвы.
То, что премьера Миндаугаса Карбаускиса “Ничья длится мгновение” по роману израильского писателя Ицхокаса Мераса “Вечный шах” появилась на свет в РАМТе, – не случайность. Алексей Бородин на протяжении многих лет создавал в театре творческую атмосферу, неразрывно связанную с атмосферой этической. Иначе не объяснить возникновение в репертуаре стоппардовской трилогии “Берег утопии”, целой череды удачных опытов молодых режиссеров и многое другое.
Именно в Российском Моло-дежном родился когда-то “Дневник Анны Франк”, ставший театральным дебютом для курса Бородина в РАТИ, в частности Чулпан Хаматовой, блистательно сыгравшей Анну. Можно вспомнить еще один студенческий спектакль, шагнувший на профессиональную сцену – “Наш городок” Уайлдера. Пьесой Уайлдера “Долгий рождественский обед” дебютировал Миндаугас Карбаускис в Театре-студии Олега Табакова. Но дело, конечно же, не в перекличке тем и авторов, а в готовности артистов РАМТа работать со сложным материалом, осваивать новый для них язык режиссера.
“Ничья…”, быть может, самый аскетичный спектакль Карбаускиса. На сцене длинный стол, за которым висят шахматные, “демонстрационные” доски, как во время публичного ответственного турнира (художник Анна Федорова). Время от времени плоские фигуры переставляются, убираются “съеденные” пешки. Убранная пешка – простой, но пронзительный символ еще одной загубленной жизни.
Роман Мераса рассказывает о судьбе вильнюсского гетто, однако режиссер сознательно отказывается от бытовых реалий. Сузив пространство до узкой полосы авансцены, он добивается эффекта его расширения, когда в мир гетто втянуты не только участники спектакля, но и зрительный зал. В роли главы большой семьи Авраама Липмана, которому предстоит потерять всех своих детей, – актер Илья Исаев. Не сразу заметишь кипу на его голове, но молодость исполнителя, отсутствие библейской бороды, пейсов, лапсердака нисколько не мешают поверить в подлинность персонажа и трагизм событий. Скупость подробностей: повязка со свастикой на рукаве Шогера (Степан Морозов), желтая звезда на пиджаке Изи Липмана (Дмитрий Кривощапов), на короткой шубке Инны Липман (Дарья Семенова) – необходимые знаки. Та же шубка, подвешенная на крючок, заставит дрогнуть сердце. Это скупая метафора смерти на виселице маленькой Тайбеле.
Фашист Шогер изящно дирижирует хлыстом, так решена сцена избиения старого Липмана, готового принять страдания, но не изменить освященному веками обычаю – носить шляпу, когда наступает Шабат.
Точно так же и его дети гибнут за то, что поступают так, как должны поступить. Карбаускис нашел единственно верную интонацию для актеров, чутко откликающихся на предложенную им сложнейшую задачу: пережить эту гибель всерьез, внутренне наполненно, без права на сентиментальность.
Дарья Семенова входит в спектакль в роли певицы Инны, вырвавшейся из гетто, чтобы добыть у подруги Марии Блажевской партитуру оперы “Жидовка”. Ей дан краткий миг помечтать о премьере, обменяться несколькими фразами с Марией (Нелли Уварова), успеть передать заветную тетрадь дублерше и строго сказать о конце своей героини. Спустя немного времени актриса предстанет в роли юной Лизы. Девушка оказывается объектом медицинских опытов и рожает ребенка после насильственного искусственного оплодотворения. Похожая судьба постигнет Рахиль Липман (Нелли Уварова), пережившую смерть мужа и сына. Она спасет Лизу и задушит подопытных детей, добровольно выбрав уход из жизни. Обе актрисы существуют на сцене с сухими глазами, но глаза многих зрителей наполняются слезами.
Философ Касриэл Липман (Александр Доронин) мечется в поисках оправдания будущего предательства, он знает, что не выдержит пытки. Как истинный сын Авраама идет к отцу за советом. Отец не видит другого выхода, как самоубийство родного Касриэла. Сцена, в которой отец несет вынутое из петли тело сына, – одна из самых сильных.
В страшном мире нет места для любви, но храбрый Изя Липман, не страшась побоев, пытается пронести в гетто для своей Эстер запрещенные цветы. И вот уже товарищи тайком вытаскивают из-под полы ромашки, собранные ими для девушки, во имя которой молодой человек, неоднократно попадавшийся с букетом, вытерпел столько мук. Это – единственный теплый момент в строгом, не оставляющем надежд спектакле.
В финале произойдет матч между Шогером и Изей, где ставка – судьба детей гетто и жизнь самого героя. Ничья может спасти и детей, и Изю. Но он предпочитает “вечному шаху” победу над Шогером, означающую его собственную смерть (хотя в романе Ицхокаса Мераса обитатели гетто спасают Изю и убивают фашиста).
Сам Мерас пережил судьбу своих персонажей и чудом спасся благодаря самоотверженной семье литовцев-праведников. Но Миндаугас Карбаускис остался верен себе, в его спектакле не могло быть авторского финала. Конец игры имеет для него сущностный, экзистенциальный смысл, его аскетизм – вызов театру как игре на понижение.
Екатерина ДМИТРИЕВСКАЯ
«Экран и сцена» №4 за 2010 год.