По ту сторону надежды

• Сцена из спектакля “Ничья длится мгновение” Фото В.ЛУПОВСКОГОРазмышление о режиссерском пути Миндаугаса Карбаускиса, насчитывающем уже почти десятилетие, вызывает, прежде всего, к нему уважение. Уважение серьезное, не так часто испытываемое в современном театре к творцам. Перечень выбранных им для постановки произведений (и проза здесь занимает не меньшее место, чем драматургия) и сами спектакли позволяют говорить о мироощущении и принципах, о верности им, как и о цельности натуры и достоинстве в отношении к профессии.
Пушкин, Гоголь, Чехов наряду с Уайлдером, Фолкнером, Ибсеном; Андрей Платонов, Томас Бернхардт, Майкл Фрейн, Томас Хюрлиманн, теперь вот Ицхокас Мерас. Литературная основа может быть более или менее талантливой, но даже не самое выдающееся произведение, избранное Карбаускисом, неизменно становится поводом для сущностного высказывания.
Карбаускис сотрудничает с разными сценографами, но тяготеет к емкому, образному минимализму, особенно выразительному в камерном пространстве. Вот и в последней премьере “Ничья длится мгновение”, выпущенной в Молодежном театре, все оформление состоит из вытянутого вдоль авансцены прямоугольного стола, окруженного несколькими стульями, да семи шахматных досок, закрепленных на высоких пюпитрах чуть в глубине (художник – Анна Федорова). Сквозная линия, лейтмотив как романа, так и спектакля – шахматная партия между заключенным гетто юным Исааком Липманом (Дмитрий Кривощапов) и охранником, дирижером плети Адольфом Шогером (Степан Морозов), а ставка в ней – людские жизни, причем при любом исходе игры. Сохранить шаткое жизненное равновесие, хотя бы временно, может лишь ничья.
Хрупкий Изя совершает ход за ходом, а перед зрителями одна за другой, негромко и ненадрывно, проходят короткие судьбы его сестер и брата. Финал у всех одинаков, будь то девятилетняя Тайбеле, не появляющаяся на сцене, молодая роженица Рахиль (Нелли Уварова) или обладающая мировой известностью певица Инна (Дарья Семенова), или студент философского факультета Касриэл (Александр Доронин). С каждым ходом, с каждым горьким повествованием еще одной ветвью семьи портного Авраама Липмана (Илья Исаев) становится меньше. Он и предуведомляет рассказ о следующей судьбе, потупив взор, с библейской вескостью произнося: “Я родил дочь Инну…”, “Я родил дочь Рахиль…”, “Я родил сына Касриэла…”, “Я родил дочь Риву, дочь Басю, дочь Тайбеле…”, “Я родил сына Исаака…” Роман Мераса “Вечный шах”, по которому сделан спектакль “Ничья длится мгновение”, имеет силу документальной прозы. В мемуарах редких выживших очевидцев можно найти массу ужасающе схожего, и неважно, вильнюсское ли это, каунасское и вообще литовское ли гетто.
Недавно изданную книгу Ариелы Сеф “Рожденная в гетто” открывают такие строки: “Я родилась в конце октября сорок первого года, недоношенной, во время облавы в каунасском гетто… Совсем не вовремя, но деваться было некуда, и на пятый день жизни я пошла, а вернее, меня понесли припеленутой к маминой груди на “Большую детскую акцию”. Это была сортировка – больных, старых, инвалидов и новорожденных детей – на сторону смерти, она называлась “на посильный труд”, а здоровых и молодых – на работу на “благо Германии”.
<…> Наши родственники тесно окружили меня и маму. Мы прошли незамеченными, видимо, на хорошую сторону, и вся наша семья, за исключением бабушки. <…> И вдруг мой отец тремя прыжками перебежал на плохую сторону, отыскал и бук-вально вытащил из толпы бабушку… <…> Они не успели опомниться, как он перетащил бабушку на нашу сторону”.
Каждая человеческая судьба в гетто состоит из таких вот перебежек с одной стороны на другую: со стороны жизни на сторону смерти и наоборот. Только что тебе посочувствовал охранник-чех, и вот уже не спустил охранник-немец. И все обрывается.
И Ариела Сеф, и Ицхокас Мерас говорят о чудовищном очень спокойно, и эту сдержанную интонацию вслед за очевидцами и участниками той Катастрофы подхватывает наш современник, их соотечественник Миндаугас Карбаускис, а, может быть, и не подхватывает и не перенимает, просто она для него, как и для них – единственно органичная, единственно возможная.
В финале Исаак (как мы понимаем, действительно, гениальный шахматист) размышляет: “Можно сделать вечный шах и свести в ничью. А можно и выиграть”. Исаак выбирает выигрыш, грозящий ему смертью, и величие и трагизм этого выбора в спектакле Карбаускиса усугубляется тем, что партия здесь происходит тет-а-тет, а не в окружении всех узников гетто, немым кольцом обступивших противников, и на спасение Изе рассчитывать не приходится.
…Если взять по одной фразе из нескольких спектаклей Миндаугаса Карбаускиса и поставить их рядом, то неминуемо увидишь, что именно все эти десять лет занимает ум и тревожит душу режиссера. “Память – очень странная записная книжка”, – печально признается кто-то из персонажей “Копенгагена”. “Смысл жизни – приготовиться к тому, чтобы долго быть мерт-вым” – ключевое изречение фолкнеровского “Когда я умирала”. “Есть теперь другое, что нужно сделать хорошо, – умереть” – из “Рассказа о семи повешенных”. “Главное – чтобы был дублер”, – так говорят в романе “Вечный шах”. Но дублеры, мы знаем, бывают только в профессии.
Карбаускис осознает гетто как формулу пребывания человека в пограничном состоянии между бытием и небытием. Жизнь в гетто – еще не проигрыш, это та самая ничья, которая длится мгновение в масштабе вечности, и выбор героем выигрыша в шахматной партии – бунт с заведомо смертельным исходом. Гетто становится для режиссера жгучей метафорой околосмертного опыта, с которым рано или поздно сталкивается каждый.
Мария ХАЛИЗЕВА
«Экран и сцена» №4 за 2010 год.