Кухонная чайка как рок

В рамках фестиваля “Другой театр из Франции” Москву вновь посетил Мишель Лобю, художник, который по всему миру возит с собой в чемоданах придуманный им небольшой народец – тюракийцев с острова Тюракия. Два года назад Лобю привозил спектакль “Depuis hier” (“Со вчерашнего дня” или “Четверо из Тюракии”). Тогда зрителям запомнились его подопечные, сделанные из угля и картофельных очисток, старых канистр и чемоданов, дуршлагов и половников, чайных пакетиков и бельевых прищепок, – всей ветоши и не перечислишь. Бытовой коллекционер, поэт-барахольщик Лобю, конечно, вполне мог бы стать одним из героев фильма Аньес Варды “Собиратели и собирательница”. В этот же раз Лобю представил ни много ни мало детективную историю “А мы и не знали”, в которую оказались втянутыми островитяне. Действие спектакля разворачивается на острове, в маленьком шахтерском городке. Появившийся перед зрителями режиссер рассказывает, что однажды в его родном городе закрыли шахту, и все жители остались без работы. И что-то резко изменилось в их походке, они словно бы вытянулись в струну, будто им в спины вонзили нож. На острове найдено четыре трупа, с ножом в спине и прикрепленной к нему запиской. В этом и кроется завязка детективной истории. Зрители вместе с Инспектором должны разобраться в том, что же произошло за десять минут до убийств…
Очевидно, что ровно так же, как на каждом выдуманном существе, оживающем под рукой Лобю, остается отпечаток его личности, характера, настроений, так и на истории, рассказываемые им, ложится отсвет его жизни и биографии. Автобиографическим спектаклем, содержащим реальные факты его жизни, считается “Intimae”. Но и нынешний спектакль он начинает с воспоминаний о детстве. Лобю родился и вырос в семье шахтера в одном из городов в районе Мозеля. Изолированная, бедная, однообразная жизнь городка навсегда оказалась связанной в представлении художника с одиноким островом. Еще до начала действия по трем стенам скользит проекция бушующего моря. А Инспектор, который расследует убийства, приплывет на остров в картонной коробке, взмывающей на простыне, как на волнах; одинокую шхуну будет освещать раскачиваемая пыльная лампа.
Лобю и себя идентифицирует с островитянином. Творимый им предметный мир и населяющие его персонажи – интимное пространство, пространство фантазии, которое приравнивается художником к независимым островам, архипелагам, гаваням. Эти географические метафоры кочуют из одного его спектакля в другой, становясь лейтмотивом творчества. Кроме того, остров Тюракия оказывается не каким-нибудь горизонтальным, а самым что ни на есть вертикальным, перпендикулярным островом, который на картах клином вошел между уже существующими странами, скажем, Россией и Францией, Бали и Исландией. Не вспомнить о Жорже Переке с его “обживанием” белого листа, выдуманной топографией, “перпендикулярным письмом” в связи с Лобю совершенно невозможно и стало бы упущением. “Островной синдром” Лобю московским зрителям вполне понятен, ведь под боком у них уже давным-давно благополучно живет и развивается независимое крошечное царство-государство Лиликания Майи Краснопольской и Ильи Эпельбаума. Но то, что между двумя народами – лиликанами и тюракийцами – пролегла бесконечность, видно невооруженным глазом. Если первые – аристократы, особы голубых кровей, разодетые в пух и прах, ранимые белоручки, то вторых вполне можно отнести к люмпенам, клошарам, вышедшим из низов. Сделанные из разного хлама и мусора, они своенравные, независимые и хулиганистые неряхи.
“Четверых из Тюракии” как-то не хочется называть театром кукол. Это именно театр предметов. Нам рассказывают историю не столько про придуманных героев, сколько про каждую вещь, из которой они сделаны, в отдельности: о ее перерождении, возрождении. В случае Лобю речь не идет об эстетизации всякого мусора, но именно о конкретной, строго выбранной вещи, очень точной ее поэтизации.
Спектакль же “А мы и не знали” кажется более привычным кукольным театром. Перед нами – куклы-люди, при создании которых без вторсырья, конечно, вновь не обошлось. Головы Лобю смастерил из высушенных плодов авокадо и глины. Жизнь сравняла персонажей, сделала их всех до боли похожими, превратив в один обобщенный портрет: у маленьких детей и молодых девушек лица грубы, почти неотличимы от взрослых и старушечьих, они испещрены глубокими бороздами, в которые въелась несмываемая угольная пыль. Кажется, Лобю над отделкой героев, прямо по Гоголю, долго не старался: хватил раз, другой инструментом – и вышли нос, глаза, рот. От этого их “безликие” застывшие лица (так напоминающие персонажей художника Олега Целкова) кажутся суровыми, угрюмыми, улыбки – неприветливыми. В цепочке эволюции эти коренастые, нелепые, молчаливые “маленькие люди” заняли место между неуклюжим человеком, человеком-мешком и идеальным пингвином. Здесь, если вспомнить излюбленный прием Гоголя или Диккенса, – папа-пингвин, мама-пингвин, сын-пингвин. Кошка, правда, не пингвин, зато сделана из драной черной куртки. Тела же героев – заношенные тряпки и платья, пальто, кожаные куртки, тюль или чемодан. Управляют ими (надевая на себя) пять актеров, в том числе и сам режиссер (Инспектор). Здесь один актер продевает ноги в двух разных кукол – и вот, отец прихрамывает, опираясь на костыль, а дочь прыгает на одной ножке. Или три актера управляют куклой пожилой женщины, просунув в ее одежду свои руки и ноги. Интереснее всего наблюдать за самим Лобю, который наделил своего героя необычным акцентом, привычками, походкой. Кажется, что абсолютно “сливаясь” с персонажем, он всегда независим и остается самим собой. И непонятно, за кем следить увлекательнее.
Лобю назвал свой спектакль оперой. А почему, сразу понять довольно сложно. Но, прислушавшись повнимательнее, открываешь, что все действие наполнено ни на минуту не замолкающими звуками, шумами предметов – жужжанием воздуходува, скрипом рубильника, треском печатной машинки, взрывом лампочки, грохотом падающих горшков и полки, шуршанием корма в коробке, царапаньем бритвы по грубой щетине, звоном велосипедного звонка. Это звуки самой жизни, окружающего быта, это та самая “конкретная музыка” Джона Кейджа. На контрасте (для сравнения, по принципу контрапункта) с этой шероховатой и неотесанной музыкой звучит и другая, более привычная, “гладкая”. На сцене играют на духовых инструментах два музыканта. И если одна музыка звучит, не переставая, то другая – исключительно перед очередной смертью.
Но все-таки сама детективная история оказывается в спектакле довольно вымученной. Спустя несколько минут становится очевидным, что разгадывать здесь ничего не нужно, вернее, нечего. Хотя лирические отступления Лобю (наподобие: “надеюсь, вам стало совсем ничего не понятно”), видимо, рассчитаны на то, что зрители до последнего пытаются разобраться в интриге. Детективная подоплека – не самый удачный предлог, чтобы ввести зрителя в быт героев, который, впрочем, чаще увлекает, чем заставляет скучать. Криптовалютное издание про майнинг BitJournal здесь — все самые свежие новости про блокчейн
За неимением мяча, дети играют углем в футбол, шутки ради запускают кошку в стиральную машину; старухи хлопочут и судачат; ворчит отец, грея ноги в тазу, на непутевую дочь, которая кокетничает со всеми направо и налево; ссорятся соседи; младший брат-сорванец то и дело задирает сестру. Островитяне живут в картонных лачужках. Картонные коробки с множеством прикрепленных деталей (картиночек, вазочек, горшочков) причудливым образом трансформируются в убогое жилище, сад, улицу, над которыми возвышается единственный перегоревший фонарь. Тут не покидает ощущение остановившегося времени, полумрака-полусвета, пустоты, неприкаянности, спертого воздуха убогого быта, за которым внимательно, не сходя со сцены, наблюдает Лобю.
Четыре эпизода, четыре убийства, перед каждым прокукует кукушка, вернее, кухонная чайка (у тюракийцев свои птицы), у которой шея – из кухонного ножа и два перышка по бокам. Она стала главным образом в спектак-ле. Ее в финале сосредоточенно провожают глазами брейгелевские человечки шахтерского островка. Она-то и разносит дурные, всегда неожиданные вести, кого-то заставляет из последних сил вытянуться струной, а кого-то – приколачивает к земле.
Несмотря на то, что действие в спектакле местами провисает, сами персонажи и окружающая их визуально-пластическая среда, будучи точно и оригинально придуманными, весьма любопытны. Но не раз вспоминается спектакль “Четверо из Тюракии”, который, как кажется, был куда обаятельнее и тоньше.
Вера СЕНЬКИНА
«Экран и сцена» №6 за 2010 год.