Спустя две недели после премьеры в “Сатириконе” по каналу “Культура” показали пятисерийный фильм Сергея Урсуляка “Константин Райкин. Один на один со зрителем”. Честно говоря, закрадывалось сомнение: не слишком ли много использует телевидение рассказы артиста о самом себе. Ведь не так давно, к юбилею Константина Аркадьевича, повторяли (по той же “Культуре”) программу “Линия жизни”, показывали новую документальную ленту “Театр строгого режима” по Первому каналу.

Опасения оказались напрасны: стоило нажать на кнопку, как, бросив все дела, ты досматривал серию до конца.

Феномен Райкина, вероятно, заключается в том, что он никогда себя не тиражирует и даже, возвращаясь памятью к одним и тем же событиям, способен пережить их заново. Сериал Сергея Урсуляка лишнее доказательство того, какой замечательно интересной может быть “говорящая голова” (не секрет, что телевизионные деятели искусств боятся прямой речи, всячески украшая ее с помощью природы, погоды и проч.).

В старое время любили поспорить на тему: нужен ли артисту ум, не мешает ли он творчеству, так же как излишняя начитанность, интеллигентность. Константин Аркадьевич говорит о себе: “я не совсем артист”. Это “не совсем” – означает редкостное умение аккумулировать весь свой опыт, душевный, творческий, который неизбежно “прорастает”, развивается в его ролях, прибавляя новый смысл к тому, что уже было найдено и пережито.

Премьера “Константин Райкин. Вечер с Достоевским” – история с биографией. Вместе с Валерием Фокиным артист возвращается к “Запискам из подполья”. В 1976 году в “Современнике” появился спектакль “И пойду! И пойду!”. Режиссеру в ту пору было чуть больше тридцати, артисту – 26. Выкачанный воздух конца 70-х ломал и корежил человека, загонял во внутреннее подполье. Тема звучала остро и трагично. Не случайно, спектакль в малом пространстве, на полу, без декораций воспринимался как событие. Константин Рудницкий писал: “Мы видели просто-напросто геометрический стык двух белых стен… Вообще никаких признаков быта, хотя бы ущербного, хотя бы трущобного. Угол как таковой… Угол, куда загнан человек. <…>
К.Райкин начинал огромный монолог Подпольного человека, сидя скрючившись, боком к публике. Он что-то бессвязно бормотал, и в монотонной невнятице причитаний угадывалась тоска душного, давнишнего одиночества. Словно человек хотел удавиться, но веревка оборвалась, и вот он упал, забился в угол, отворотился от ненавистной жизни. Потом, все еще сидя, Райкин поворачивался к зрителям лицом. Лицо помятое, волосы растерзаны, в глазах ожесточение…”

Время изменилось. Но великий текст и сегодня современен. И подход к нему вобрал многое в восприятии Достоевского двух выдающихся художников. Большая сцена “укрупняет” метафоры. Если Подпольный 70-х годов прошлого века был загнан в угол, нынче перед ним высится Стена. Валерий Фокин и Александр Боровский верны писателю. “Невозможность – значит каменная стена. Я не пробью такой стены лбом, но я и не примирюсь с ней”, – говорит Подпольный человек.

Так же, как тридцать лет назад, Валерий Фокин растворил свою режиссуру в актере, помогая Райкину важными структурными приемами, используя искусство давнего соавтора Александра Бакши, создавшего звуковую партитуру, участие трио музыкантов, теневой театр и видео.

Трюизм “человек-оркестр” обретает свой смысл в самом начале спектакля. Как изумительно Константин Аркадьевич настраивает зал! Хозяин позвал гостей и ну, давай их смешить, поддразнивать, строить гримасы, показывать язык, требовать от подчиненных стол, стул, вазу для цветов, микрофон. Зритель заинтригован, готов подчиниться, грань, отделяющая отсебятину, игру со зрителем от текста Достоевского, перейдена незаметно. Первая часть присвоена артистом так, что тот, кто не читал классика, не сомневается: Райкин говорит от себя и “своими” словами. Читавший же не раз вздрогнет: неужели так в тексте? – нужно перечитать.

Вторая часть “Записок” – “Повесть по поводу мокрого снега” начнется с метели. Разумеется, не с той, ставшей штампом, вызывающей неизменные восторги публики. Это тень метели, “сыплющейся” хлопьями. Тени – морок Подпольного. Ведь история с Лизой – воспоминание, стыдное, страшное. Оно существует в подсознании, не дает покоя, повторяясь многократно. Тень Подпольного растет, остается на месте, когда герой удаляется от нее, тень Лизы “множится”, ее отчаянный уход от Подпольного повторяется и повторяется, заставляя еще и еще раз пережить падение героя.

Надев халат Подпольного, Райкин становится им. Рискну сказать: не только им (ведь не зря герой “Записок из подполья” вспоминает гоголевского Поприщина). В горячечном монологе отголоски и других героев Достоевского, присвоенных, прожитых Константином Аркадьевичем.

“Отрицательные роли играть очень полезно. Я исторгаю, достаю гадость из себя и перестаю быть таким”, – говорит Райкин. Когда заканчивается спектакль, и ты видишь усталое, но вдохновенное лицо Артиста, убеждаешься, что “Вечер с Достоевским” – своеобразный, высокохудожественный акт экзорцизма.

Екатерина ДМИТРИЕВСКАЯ

«Экран и сцена» № 20 за 2010 год.