Не война, но мир

Фото А.ТОРГУШНИКОВОЙ
Фото А.ТОРГУШНИКОВОЙ

Художественный руководитель Театра имени Евг. Вахтангова Римас Туминас создал спектакль по роману Льва Толстого “Война и мир”. Это событие к столетнему юбилею театра сразу заставило говорить о себе всю театральную Москву.

Четырехтомная эпопея, уложенная Туминасом в пять часов сценического действия, становится в один образно-смысловой ряд с его постановками Пушкина и Лермонтова. И пусть там была поэзия, а здесь проза, “Война и мир” кажется завершающей частью условной трилогии, новым витком режиссерского осмысления русской истории и культуры на материале классики золотого века. Интересной театроведческой задачей будущего было бы проследить сквозные образы, лейтмотивы, модификацию главных мыслей режиссера о человеке, о жизни и смерти, о России и о театре, пронизывающих этот триптих.

Здесь нет никакой буквалистики, стремления утрамбовать все темы и сюжеты Толстого в спектакль. Нет и тиражированных, со школьной скамьи вызубренных сцен – ни неба Аустерлица над Болконским, ни Наташи на подоконнике, ни ее же, ставшей “самкой” в браке с Безуховым, и самого этого брака нет. Нет Пети Ростова и Платона Каратаева, нет императора и узурпатора, нет полководцев – да мало ли чего нет. Декораций – и тех нет. А художественное решение пространства – есть. Есть воздух, который то взвихряется, то густеет, то течет. Адомас Яцовскис построил гигантскую серую стену; в оттенки серого, черное и белое одела героев Мария Данилова, вкропив в монохром синего и зеленого; деликатную и выразительную световую партитуру выстроил Александр Матвеев.

Серая стена – Петербург, он же камень, империя, непроницаемый оплот. И та же стена скользит, танцует, становится диагональю, определяя ракурс сцены, а уезжая вглубь и выдвигаясь вперед, меняет общий план на крупный и наоборот. Это подчеркнуто театральное решение. Декорация ничего исторического не имитирует, не адресует к подробностям быта времен ампира, но становится летучей, условной визуальной отсылкой к гостиной, усадьбе, театральной ложе, полю боя.

Герои романа словно станцованы в этом подвижном пространстве льющегося воздуха. Империя, Россия, мир – подмостки, на которые выходят исполнить свою партию в балете щелкающие каблуками офицеры, легконогие девчонки-босоножки, светские львицы и львы, усадебные затворники, озабоченные матери семейств и вертопрахи-отцы – весь свет как на ладони. Режиссера не интересуют верхи – здесь нет правителей, не в них средоточие пульса времени. Нет и так называемого “простого народа” – не в крестьянстве правда, в спектакле дан Толстой без толстовства. Та среда, что именуется “обществом”, уже и заключает в себе все разнообразие типов, страстей, идей – это и есть русский народ, выведенный постановщиком на сцену. Мир в значении “люди”. Туминаса волнует и занимает жизнь обычных и разных людей, ему все интересны и симпатичны.

А мир в значении “покой”, антоним войны, в спектакле поставлен на первое место, вопреки названию романа. Из трех актов два – о мирной жизни, и один – о войне, и перед этим последним в глубине сцены проходит мимо героев автор – Евгений Карельских в портретном гриме старого Толстого, с белой бородищей, в сапогах и в подпоясанной рубахе; он же пройдет вдоль ряда актеров и на поклонах.

Вот салон Анны Павловны Шерер. Чинным рядом, фронтально, с прямыми спинами сидят, переливаясь жемчужным блеском всех оттенков серого, на длинной скамье – словно строка романа, ожившие буквы. Судят о судьбах мира. Героиня Анны Дубровской держит подбородок выше всех и порицает Бонапарта. В ее громкости, резкости, сухом апломбе – вахтанговская оценка персонажа, и ясно, что Анна Павловна – Наполеон в петербургском свете, претендует на беспрекословную власть, а вот ума не особенного. Она и дальше подана актрисой карикатурно – самоуверенная сплетница, сводня, правительница гостиных, упоенная собой и хором обожательниц.

Андрей Болконский в стороне, со скрещенными руками и сжатым ртом – сразу все лишние люди русской литературы в одном лице. У Виктора Добронравова он несусветный гордец, не просто метящий в Наполеоны, а требующий у судьбы доказательства своей исключительности – и на войне, где ему не суждено никакой славы, и в любви, где он дважды терпит фиаско. Болконский хладнокровно подвергает испытанию влюбленность девочки и смотрит молча, как она бесится у его ног, колотит кулачком по его сапогам, не веря такой жестокости. Он не просто сдержан, он заморожен, застегнут до подбородка, собран, отлит и устремлен, как пуля, к великой цели – а цель оказывается миражом, и это тоже ранит гордость. Его депрессию не юной графине исцелить; и плакать он позволяет себе только перед единственным другом – Безуховым.

Когда Наташа не выдерживает испытания его долгим отсутствием – в нем разве что оскорбленная гордыня пылает, никакого другого чувства, так брезгливо и яростно он бросает пачку ее писем Пьеру. И бедная его жена (Мария Бердинских), кудрявая княгинюшка, босая и беременная, ни разу не дождалась от мужа ни доброго слова, ни взгляда. Человек мундира, он и умирает по-военному, прямо вытянувшись в парадном белом кителе. Единственный раз улыбка, слабая, смутная, появится на его лице – перед смертью, при прощании с Наташей, когда он не ей, а куда-то в сторону отвернув лицо, улыбнется впервые и напоследок.

Война, которая наступит на сцене лишь через три часа действия, исподволь присутствует в атмосфере с самого начала: в минорной музыке Гиедрюса Пускунигиса, в тревожных разговорах, в предощущении катастрофы.

Мысль семейная для Туминаса категорически довлеет над мыслью военной. Важны вот эти мелочи и глупости, важнее всех сражений и политических решений. Важно, что дамы болтают о чужом наследстве, интригах и интрижках, завитый бонвиван граф Ростов (Андрей Ильин), поигрывая глазами и голосом, поет романс, мимо него носятся с хохотом дети – три сестры и брат, словно из одной будущей русской пьесы. Катают по полу на лентах пианино и друг друга, женят Бориса на кукле, резвятся и дурачатся. Наташа (Ольга Лерман) и Соня (Мария Волкова) – одинаково кудрявые, смешливые, шумные, полные жизни. Вера (Ася Домская) – воплощение драмы нелюбимой, всем мешающей, одинокой дочери, язвительной и бестактной.

Наташина любовь рождается из ее юности, жажды веселья. В сцене бала, на который так долго и суматошно все собирались, она остается одна на огромной сцене, вся дрожащая предвкушением, пульсирующая вальсом, тянущаяся навстречу чему-то или кому-то своим “готовым на восторг и на слезы лицом”. Эта жажда и срывает ее с места, кружит белым вихрем по сцене, и из этого трепета возник, соткался – неведомо кто, неважно, кто угодно – ах, князь Андрей. Она влюбляется, как пушкинская Татьяна, в первого, кого увидела, потому что пришла пора. И эта же молодость и сила толкает ее, долго одиноко томившуюся, к изящному, лощеному, сияющему красавцу – Анатолю (Владимир Логвинов). Невинная в своем сердечном пыле, она останется разбитой, черной, сухой, как вдова, и ясно, что не будет для нее никакого счастья и брака, когда после смерти Болконского она повторяет их вальсовое кружение одна, в трауре, безнадежно.

Не будет и у Сони счастья – их любовь с Николаем ей самой нужно разрушить, так требует жесткая и суровая, как гувернантка, мать семейства (Ирина Купченко).

Николай у Юрия Цокурова – подпрыгивающий петушком, кукольно-улыбчивый солдатик, щелкунчик, глупыш, рвущийся на войну, одурманенный магией военного величия. Вся война ему и отдана – когда его молодцеватая припрыжка сменяется медленным, страшным, одиноким танцем (хореограф – Анжелика Холина), штыком винтовки он поднимает и перебрасывает одну за другой пустые шинели – пластический образ всеобщей смерти, в которой один он остался и прозрел наконец.

Завороженность войной, свойственная сорокалетнему Толстому и всему миру тогда, категорически не близка режиссеру, в отличие от Пьера, утверждающего войну как “наитруднейшее подчинение свободы человека законам Бога”.

В другой семье, у Болконских, тоже три девочки-босоножки – княжна Марья (Екатерина Крамзина), княгиня Лиза и девица Бурьен (Аделина Гизатуллина), кружащие вокруг старого графа. Болконский Евгения Князева – картина метаморфозы, преображения человека. Острый, резкий, с птичьим носом и сверкающим глазом, самый умный и прозорливый, третирующий дочь, без смущения приблизивший к себе влюбленную в него Бурьен, учинивший форменную драку с приехавшими свататься Курагиными – он в финале при полном физическом распаде, теряющий память, щемяще-трогательный, просит прощения у дочери, забывает все, кроме любви к своим детям и погибающей родине.

Мария Игнатьевна Перонская – фактически сочиненная режиссером из эпизодической фигуры романа – сценическая рифма к старику Болконскому. Людмила Максакова не впервые воплощает у Туминаса самый дух вахтанговской школы, блеск ее – за нею, даже молча стоящей с игрушечной собачкой, можно наблюдать бесконечно, за ее мгновенными оценками, иронией, четкостью рисунка и свободой. Поджигательница с перемазанным сажей лицом и вспыхивающими в руках спичками, в сцене оставления Москвы и ее беседы с Пьером она – непобедимый и смеющийся дух города, знающий о жизни больше тех, кто бежит спасаться.

Пьер у Павла Попова – антипод всем стереотипам. Никакой флегматичной неуклюжести – высокий красавец с детской улыбкой, порхающими руками, увлекающийся и растерянный перед огромным богатством жизни – чувств, идей, поприщ и соблазнов, он удивительно современен в своих разбросанности и поиске, страстях и рефлексии. Финальный монолог Пьера – драгоценная и самая важная для режиссера идея Толстого о тождестве Бога и жизни, о бессмертии души и неотъем-лемой ее свободе. Но свободен ли и счастлив сам герой, потерявший все прежнее, или это близкое к сумасшествию состояние, когда он, потрясенный открывшейся ему в плену связью всего сущего со своей душой, в изнеможении садится после огромного выплеска-монолога и съедает кусочек хлеба, как причастие?

От эпопеи, многофигурности, масштабности романа режиссер словно отталкивается, строя действие на разреженности, достигающей монологизма в ключевых сценах. Пустота огромного пространства и человек в центре ее – наедине с судьбой. Таковы сцены Наташи на балу, Николая Ростова на поле боя, Пьера в плену. Концентрирует внимание зрителя Римас Туминас и на крупных планах едва ли не самых важных для него героев: старика Болконского и старухи Перонской, на моментах трагического прозрения и бесстрашного веселья перед лицом смерти.

В просторной махине спектакля россыпью сияют все актерские работы, тщательно выстроенные и отделанные. Этюдная легкость их и придает дыхание всему действию, в котором бесконечное представление развивающихся, меняющихся идей унаследовано от автора романа.

Нет в вахтанговском “Войне и мире” описанных у Толстого великих побед и брачных союзов. Нет ни у кого счастья, все остаются одиноки и со своей трагедией. Горестна жизнь, непоправимо в ней все. Но она бесценна – эфемерная, быстро пролетающая, несовершенная. Ничего прекраснее ее нет, и самое лучшее в ней – человек. Свобода его духа. Красота. Веселье. Мастерство. Об этом и спектакль.

Наталья ШАИНЯН

«Экран и сцена»
№ 22 за 2021 год.