Зарубежная часть Международного театрального фестиваля “Сезон Станиславского” оказалась в этом году довольно лаконичной. Не приехал самый ожидаемый спектакль “Волны” по роману Вирджинии Вульф в постановке английского режиссера Кети Митчелл, поставленный ею в Кельне (Германия). Из оставшихся четырех названий “Гамлет” Эймунтаса Някрошюса – всегда желанный гость в Москве, но незнакомцем его не назовешь: за 15 лет существования этой постановки нынешний приезд в столицу третий. Спектакль в прекрасный форме, хотя исполнители с годами, понятно, не молодеют. Впрочем, Андриус Мамонтовас – Гамлет, несомненно, вырос за полтора десятилетия в фигуру чрезвычайно значительную. Как и Эймунтас Някрошюс, режиссер Алвис Херманис во многом присвоен нами, считается московской театральной публикой своим. Его итальянская версия “Барышень из Вилко” была встречена бурным восторгом. Второй год подряд появляется в афише фестиваля имя режиссера Яна Лауерса, на этот раз с черной комедией “Искусство развлечения”, зрелищем не слишком глубоким и в меру эффектным. Несостоявшееся знакомство с творчеством Кети Митчелл призван был компенсировать другой англичанин – Тим Крауч со скромным моноспектаклем “Я, Мальволио” и эталонной сценической речью. Остается надеяться, что появление работ Кети Митчелл в Москве все же не за горами.

 

Польский автор Ярослав Ивашкевич, латышские режиссер Алвис Херманис и сценограф Андрис Фрайбергс, русский хореограф Алла Сигалова и итальянская команда – художник по костюмам Джанлука Сбикка и семеро исполнителей. Все они – весомые составляющие успеха проекта Фонда театров Эмильи-Романьи-Просперо “Барышни из Вилко”.

Проза Ивашкевича, чьим главным героем является безличное, а потому, как принято считать, равнодушное и безжалостное время, не подвергнута инсценировке. Подробное авторское повествование возложено на самих участников событий, коим актрисы-итальянки придают по-настоящему ураганный темперамент.

Зачин истории, впрочем, демонстративно замедленный. Виктор Рубен (Серджо Романо) просыпается в собственной постели, с самыми мелкими подробностями двигаясь навстречу яви, сомнамбулически одевается и ровным голосом посвящает публику в предысторию. Юность, университет, одно или два безмятежных лета с репетиторством в усадьбе Вилко, где обитало шестеро сестер, и, наконец, война, оборвавшая все. Вместо Первой мировой речь в спектакле недвусмысленно ведется о Второй. А после войны – ее наследство: бессонница, переутом-ление, рутинная работа, слова врача о необходимости отдыха и неожиданная мысль снова поехать в Вилко, где не был пятнадцать лет.

Кровать отправляется за кулисы, гардероб разворачивается противоположной стороной, освещение меняется, и то, что мнилось навсегда канувшим в Лету, предстает перед постаревшим Виктором. Большая светлая зала с высокими окнами (в них так и просятся витражи) и длинным деревянным столом, стеклянные витрины с полками, уставленными банками варенья – как здесь говорят, “для избранных”. На заднем плане – копны сена.

Мгновения неузнавания сменяются всеобщим восторгом: шестеро барышень в нарядах необыкновенно приятных расцветок, ликуя, заново представляются “легендарному Виктору”. Неведомо для него самого все эти годы он незримо оставался в Вилко.

Из-за полуоткрытой дверцы гардероба показывается нежная ручка или ножка в элегантной туфельке, а следом одна за другой выпархивают их обладательницы. Как и мы, Виктор отнюдь не сразу догадывается, что среди пятерых живых чуть отстраненно существует покойница Феля, уже десять лет лежащая на местном кладбище. Тона ее одеяний приглушенные, порой она вынуждена оставаться в стороне от разнообразных кульминаций, но в остальном – полноправная участница событий, в коих настоящее сплетено с прошлым теснее некуда.

Окружение вилковских сестер режиссером отброшено: тихая матушка, мужья одних и любовники других на сцену не выведены. Накал страс-тей обусловлен исключительно роением барышень вокруг единственного эпицентра противоположного пола. Возраст всех шести сестер максимально сближен, и только из повествования можно понять, что Туня, ничуть не более юная и резвая в версии театра, чем прочие, – младшая.

Спектакль Херманиса лишен привычных сценических диалогов, зато их с лихвой хватает в пластике. Еще выразительнее массовые сцены – игра в жмурки с Виктором, когда каждая пойманная одаривает его поцелуем, а водящий должен угадать и назвать ее имя. Как и пятнадцать лет назад, Виктор по безответственности вселяет надежды во всех, и вот уже не юные девушки, а взрослые женщины наперебой, не раздумывая, падают в его объятия, а он суетливо мечется, не всякий раз успевая подхватить. С экспрессионистским изломом взмывают в воздух руки, клонятся головы, бессильно опадают тела, хлещут разноцветные подолы платьев. Хореография Аллы Сигаловой не только придает женским фигурам и их скульптурным группам строго отмеренную долю эротики, но волшебным образом преобразовывает бытовую пластику в театральную. Большинство повседневных действий доведено тут до торжественного ритуала – чтение, переодевание, сервировка стола, прогулка.

Вершина любовного томления, самый настоящий экстаз – слаженные женские усилия по заготовке клюквы. Ягода давится, и сок тут же умело отжимается в банки, благо пустых витрин еще много; в тесноте этих вертикальных прозрачных гробов разворачиваются и довольно откровенные сцены между “избранным” Виктором и претендующими на него барышнями.

Напряжение копится, имение все больше захлестывает хаос – всюду сено, свалка обуви, заляпанные стек-ла витрин, цветочные венки. Отъезд Виктора (не столько победителя, сколько разрушителя) выглядит бегством, а полуоткрытая дверца гардероба едва заслоняет покачивающуюся в петле Туню, избежавшую по молодости лет всеобщей любовной лихорадки в прошлый приезд Виктора, но не выдержавшую ее теперь, как некогда не снесла ее, похоже, Феля – умершая якобы от испанки и дружными стараниями всеми забытая. Две эти зарифмованные режиссером смерти (второй в повести Ивашкевича нет) страшат именно тем, что смерть здесь – не итог жизни, а лишь случай. Долгожданная новинка — Буй казино уже на сайте

Спектакль “Барышни из Вилко”, при всей его импульсивности, рассчитан на медленное вглядывание. Здесь немало тонкостей, сочетание изысканности и наивной простоты детской игры, каскад жестко организованных постановщиком актерских импровизаций. Сама попытка вернуться в прошлое разрушительна для настоящего. Бестолковщина жизни затягивает в свой круговорот даже смерть. История печальна, но лишена морализаторства и поведана нам завораживающим и поэтичным театральным языком.