Что больше всего смущает у Барро, так это постоянная путаница в оценках: так, например, “Сон пленных” он счел авангардной пьесой, исходя лишь из того, что она была освистана буржуазной публикой.

А между тем Кристофер Фрай никому не желал зла: его пьеса относится к тому риторическому театру, в котором тщательная выделка метафор и смутная библейская метафизика полностью подменяют драматическую пружину. Это не более революционно, чем какой-нибудь Геон (французский драматург, истовый католик. – М.З.), и так же скучно.

И, тем не менее, публика генеральных прогонов в театре Мариньи, высокомерная и затхлая, собравшаяся в основном по привычке либо из тщеславия, по природе своей обладает невероятной устойчивостью к скуке: пришедшая, чтобы повидаться в антрактах, выдрессированная в силу образования старинными схемами риторического театра, монологами перезрелых актрис и громоподобными словесными дебатами между душой и плотью, религией и адюльтером – эта благоразумная публика, как правило, не выходит из летаргии, разве только для того, чтобы припомнить “наших дорогих артистов”.

Но и сами-то наши критики весьма стыдливы в отношении скуки: говорить о ней неприлично, это противоречит негласным правилам профессии (как протестовать против возраста актрисы). И это подтверждают тысячи отзывов, предшествовавших “Сну”. Что вы, скука – это не критерий оценки, если только речь не идет о выпаде против интеллектуальной пьесы (“В ожидании Годо”). В прочих случаях принято невозмутимо киснуть в “Пор-Рояле” (пьеса Анри де Монтерлана. – М.З.), потому что, как известно, благородные пьесы неизбежно скучноваты (на критическом жаргоне они называются “суровыми пьесами”). Вот и “Сон” тоже должен быть отнесен к суровым пьесам (то есть скучным, но единодушно одобренным). В этой изукрашенной скуке все должно было расположить зал к восхищению: религиозный сюжет, красивый язык, провокации для толстокожих, умеренные и непоследовательные. Что же такое случилось, что “Сон” был освистан?

Да попросту то, что чаша переполнилась – скука стала физически непереносимой. Такая беспримесная скука – достаточно редкий для театра случай, заслуживающий анализа. Ведь скука “Сна” оттого разрослась до скучищи, что ей не видно было конца и края – терпеть невмоготу. Как только зрители “Сна” поняли, что основной прием пьесы заключается в повторе эпизодов и им грозит пройти все его стадии; как только стало ясно, что к концу первого получаса умеренной скуки они едва добрались до Авессалома, а впереди еще, если следовать логике, – длинная цепочка библейских убийств, предшествовавших смерти Христа; как только была схвачена сама сущность скуки, состоящая в страхе перед ее бесконечностью, – театр перестал быть реальным местом, подчиняющимся законам времени. Зрители почувствовали себя замкнутыми в темном пространстве, лишенном всяких признаков движения и завершения, загнанными, одураченными, ведомыми одной лишь слабовольной рукой автора (а он, казалось, не желал поступаться ни одним эпизодом); и необходимый финал подчинялся уже отнюдь не логике действия или исчерпанности характеров, а исключительно его самоуправству. Но автор-то невменяем и полон решимости морочить вас, коли уж вы пришли, как тот болтливый старикашка из “Зануд” (кинофильм Жана Древиля. – М.З.), вцепившийся в отворот вашего пиджака и терроризирующий вас своим зонтом, будучи убежден, что он необычайно занятен. И с публикой “Сна” случился приступ удушья, паника взяла верх над вежливостью.

Я не иронизирую. “Сон” научил нас тому, что существует своего рода зрительский инстинкт самосохранения, и мы открыли момент угрозы, на которую этот инстинкт срабатывает: это когда театр не в состоянии организовать длительность, когда он упускает ее или вовсе отказывается удовлетворить тому, что является для него если не сутью, то, по меньшей мере, одним из условий – потребности в ожидании. Как только публика понимает, что ей нечего больше ждать, театр разрушается. В этом смысле, невзирая на кажущийся парадокс, анти-“Сном” можно назвать “Годо”, хитрость которого как раз в умении создать ожидание из ничего, направить его и устранить.

И этот-то недотеатр Барро пытается выдать за авангард, путая скуку и герметизм, воображая, что обыватель освистал пьесу как слишком вызывающую. И вот уж он мученик, принявший дозу авангарда, но надолго ли? Все это не имело бы большого значения, не получи сегодня это вакцинирование такого хождения в условном искусстве. Толику прогресса, чисто формально, вводят традиции в виде инъекции, и вот уже традиция привита от авангарда: некоторыми его признаками откупаются от подлинного авангарда, от глубинной революции языков и мифов.