В предчувствии Рая

• Беатриче – Иева Тришкаускайте, Данте – Роландас Казлас. Фото Д.МАТВЕЕВА26 апреля в Вильнюсе была сыграна премьера театра “Meno Fortas” – “Божественная комедия” Данте Алигьери в режиссуре Эймунтаса Някрошюса. Копродюсеры постановки: Литовский национальный драматический театр, на сцене которого и прошли первые спектакли, Teatro Publico Pugliese итальянского города Бари, Международный фонд К.С.Станиславского и Театр-фестиваль “Балтийский дом”.
 
Какую литературную основу ни избирал бы для постановок Эймунтас Някрошюс, он неизменно погружается в человеческие бездны и лишь иногда заглядывает в небеса. Его предельно сгущенные сценические размышления на темы Шекспира или Гете, Достоевского или Донелайтиса, Чехова или Камю, и даже Библии, обязательно выводят спектакли на просторы метафизики. Сам режиссер говорит так: “Надо ставить перед собой трудные задачи. Тогда убегаешь в другое измерение, отходишь от быта, от привычной психологии”. Мало перед кем в театре иные измерения открываются так, как перед Някрошюсом, после мучительного, однако, противостояния.
В “Божественной комедии” поэзия заклинается числом три и кратными ему – трехстрочная строфа (терцина), три части поэмы, трижды тридцать три песни, приходящиеся за вычетом Пролога на Ад, Чистилище и Рай. Эта завороженность числом подхвачена и режиссером: его постановка в трех актах.
Скитания Данте по загробному миру предваряются у Някрошюса несколькими вполне земными мгновениями, собственным поэтичным прологом. К улегшемуся навзничь Данте в красной рубахе навыпуск (Роландас Казлас) прибегает ясноокая девочка (Иева Тришкаускайте) – светлые волосы собраны в задорный хвост, ямочки на щеках, темное платье с белым широким поясом и белым воротником, на шее – жемчуг. Она торжественно выносит стул, весь уставленный зажженными свечками, закрепленными и на спинке. Оставив пылающий трон в стороне, юная Беатриче приближается к Данте, словно норовистая лошадка, поглаживая ножкой землю, по которой ступает. Пальчиками ноги трогает подстав-ленную Данте ладонь и внезапно запрыгивает ему на грудь, по-птичьи складывая руки за спиной, тревожно вскрикивая, как чайка. (Уменьшительно-ласкательные формы слов при описании неслучайны – сцена исполнена нежности и детскости.) Когда Данте встает и берет ее на руки, Беатриче очень естественным жес-том указывает ему на небо. На расстеленной белой скатерти появляются два золотых кубка на длинных ножках, Данте выпивает по очереди из обоих – вино любви и вино потери. Беатриче ластится к нему, гортанно покрикивая, он блаженно прикрывает глаза, и она убегает, исчезает из его жизни. Сцену заполняют белые силуэты-бюстики умершей Беатриче. Она сама же их выносит и расставляет. Растерянный Данте плутает среди них в полумраке, как в угрюмом лесу, пытливо вглядываясь в непостижимые небесные выси, и уже слышит дисгармоничную музыку потустороннего мира. Он опускает руку на плечо пианиста, расположившегося в глубине сцены по центру, и мелодия композитора Андриуса Мамонтоваса, исполнителя някрошюсовского Гамлета, накатывает со всей мощью.
Черный человек с черными санями и надписью “Почта” на спине собирает белые силуэты Беатриче в черный короб (он же – почтовый ящик), прилаженный на санях. Почте Господней еще не раз будет предписано вмешаться в действие “Божественной комедии”.
Тем временем, высоко подпрыгнув и легко приземлившись на широко расставленные ноги, Данте читает знаменитый Пролог “Божественной комедии”: “Земную жизнь пройдя до половины, / Я очутился в сумрачном лесу, / Утратив правый путь во тьме долины” Слова звучат доверительно – на фоне тишины (музыка, и живая, и в записи, в самые важные моменты спектакля смолкает). Почти следом герой обретает щуплого инфернального провожатого с факелом, в котором не сразу распознает поэта Вергилия (Вайдас Вилюс). Когда же осознание того, каким спутником оказался наделен, приходит к нему, Данте решительными шагами кружит по сцене и декламирует восторги, адресованные поэзии Вергилия, издавна причисляемого им к учителям.
Тема творчества, поэзии, науки, человеческого знания – по Някрошюсу, один из лейтмотивов совместных странствий Данте и Вергилия по кругам Ада, как и образы потерянной и обретенной по ту сторону земного бытия возлюбленной (“Беатриче ждет!” – восклицает Вергилий) и столь же боготворимой Флоренции, изгнавшей Данте.
В первом круге Ада – Лимбе, где обитают некрещеные души, откуда вышел и Вергилий, Данте суждено увидеть не только добродетельных нехристиан, скажем, евреев с желтыми наклейками-стикерами на груди, отстукивающих на белых дощечках национальный мотив и на миг складывающих из них большой белый крест, тут же рассыпающийся, но и целую вереницу поэтов, философов, ученых. В могучую человеческую диагональ выстроились тени Горация, Овидия, Сенеки, Цицерона, Евклида, Гиппократа, Диогена, Фалеса, Платона в неприметных одеяниях. Хитрец Данте собирает автографы на белом камне (некоторые выдающиеся мужи, впрочем, под-жав губы, отказываются их давать) и тихой сапой пытается встрять в славную шеренгу. Его решительно из нее выпихивают – еще не время.
Две раскрытые Книги водружены на подставки-постаменты по краям авансцены – сочинения Данте и Вергилия; обе пестрят закладками. Мелькнувшую перед мысленным взором поэта Беатриче Вергилий начинает обклеивать разноцветными стикерами из фолианта с “Божественной комедией”, к нему присоединяются добровольные помощники, и вот уже Беатриче, как разукрашенная елочка, – вся в закладках тех мест, где Данте в своей поэме с любовью ее воспевает.
Преисподняя Някрошюса лишена даже намека на адские корчи. Десяток молодых артистов (все они, как и исполнительница роли Беатриче, студенты-четверокурсники Литовской академии музыки и театра, выпускники нынешнего года) предстают горсткой попискивающих зверят в рубище, лепечущих теней в накидках-плащах, на черных спинах которых мелькают белые картинки, поначалу кажущиеся иллюстрациями к “Божественной комедии”, но на деле оказывающиеся портретами некогда живших людей, взятых художником по костюмам Надеждой Гультяевой со старинных дагерротипов. Сбившиеся в кучку души грешников, пребывающие в вечном беспокойстве, то застывают у подножия огромной сферы, то оттирают, словно леди Макбет, от чего-то невидимого свои руки, то упрямо пытаются пробиться сквозь зеркальную черную стену, но отбрасываются ею назад (автор сценографии Мариус Някрошюс), а то выталкивают из своих рядов одного-двух, чтобы перевоплотиться, скажем, в любовников Паоло и Франческу и поведать их историю греха и расплаты.
Мальчик и девочка уселись на стулья, раскрыли огромные книжные тома, взяли одну длинную линейку на двоих и синхронными полетными движениями, полные нескрываемого чувства друг к другу, задорно подхихикивая, принялись что-то вдохновенно линовать в своих книгах (переворачивая страницы, они трогательно зажимают линейку в зубах). Занятие их выглядит едва ли не любовной игрой, но подтекст, озвученный в “Божественной комедии” Данте самой Франческой, скорее таков: “тот страждет высшей мукой, / Кто радостные помнит времена / В несчастии”. Эти беззаконные возлюбленные – убитые Джанчотто Малатестой, мужем Франчески и родным братом Паоло, за прелюбодеяние – обречены в вечности без устали вычеркивать из книг любые упоминания о любви и одновременно помнить, как просыпалось их собственное чувство за чтением “сладостного рассказа о Ланчелоте”. Лишенные книг, они будут продолжать так же истово черкать воздух, оставляя по себе удивительно светлое воспоминание. (Сцена эта родилась в сентябре прошлого года во время режиссерской лаборатории Эймунтаса Някрошюса в Любимовке и почти без изменений вошла в спектакль. Исполнительнице роли Франчески – Беате Тишкевич было предложено сыграть необычный образ: ветка, которая сломана, но все еще цветет.) Ад Някрошюса пронизан предчувствием Рая.
Гораздо меньше снисхождения театр проявляет к корыстолюбцам, расточителям и скупцам, а также лицемерам и еретикам. Всех их, похоже, олицетворяет одно и то же духовное лицо – самодовольный Понтифик с посохом и в красной бумажной митре, больше смахивающей на дурацкий колпак с загнутыми краями. Он явно обречен на вечное глумление. Не муки тела – но язвительная, час за часом, день за днем, истачивающая дух насмешка. Если и есть отталкивающие персонажи в этой Преисподней, то в первую очередь – истеричный и глупый Понтифик в дырявой рясе, экстатически давящий посохом и топчущий ногами пустое пространство вокруг себя, брызжущий слюной и уродливо сваливающийся с высоченного трона на землю.
Нередко нюансы и детали остаются неразгаданными, но общий режиссерский посыл отчетлив всегда. Расставляемые по сцене красные рамки-треугольники – знак опасности и беды, забинтованные кисти рук – символ предательства, а вот насчет черного клубка шерсти, привязанного к почтовым саням, или перетянутого узкой лентой носа Данте, или персонажа, обозначенного в программке как 2ПR (формула длины окружности), – теряешься в многочисленных догадках. Театральный текст, совершенно очевидно, создается не в прямой связи с литературным, он рождается скорее из удивительного мира някрошюсовских ассоциаций, вопреки недавнему утверждению режиссера: “Фундамент всего – литература, которая мне вообще кажется главным из искусств”.
И уже не забыть, как резко отмахивается Данте от трех человеческих пороков – сладострастия, гордыни и алчности, как чертит кому-то из их троицы на спине меловой крест, а тот, неловко изогнувшись, пытается его стереть. Не изгнать из памяти образ корявого устрашающего верзилы Харона с цигаркой, кружащиеся, кланяющиеся или плавающие движения обреченных душ-теней и горестные вскрики носящейся по сцене Пии (Пиии-я-я-я!), тайно убитой мужем из ревности. Не забыть, как бьется Данте в огромный барабан, нависший над головой и давящий его, и то, как листает он книгу со своей “Комедией”, дышит на страницы и выдувает протяжные звуки воспоминаний о Беатриче.
Чем больше исповедей в качестве сострадательного наблюдателя выслушивает Данте, тем подробнее пояснения требуются от вертлявого и нервного Вергилия, не столько отца, как в поэме, сколько умудренного брата. Чем ниже по кругам и ступеням Ада они опускаются, чем чаще является Почта теней – впечатление такое, что почтовый короб набит не только открытками с указаниями по распределению грешников в разные круги, описаниями самих грехов (Почтальон не однажды считывает с почтовых открыток научные комментарии к “Божественной комедии”), но и многочисленными индульгенциями, – тем пронзительнее воспоминания героя о Беатриче и Флоренции, все больше объединяющихся в его сознании в единое целое.
Словно по воле волшебника небольшое возвышение сцены заполняют белые макеты знаменитых флорентийских зданий: палаццо Синьория, лоджия Ланци, капелла Медичи, понте Веккьо, несравненные соборы и базилики. Импровизированную мини-Флоренцию очерчивают музейным веревочным заграждением, и над ней разражается вселенский оркестр, гремящий музыкой сфер: лежа на спине, дирижирует Вергилий, женские тени – воображаемые струнные, мужские – ударники, а над всем этим буйством реальных звуков и имитации их извлечения царит нежная Беатриче со скрипкой. Так же быстро, как эта белоснежная Флоренция была создана, ее разберут, и изысканные здания, танцуя и порхая в девичьих руках, плавно уплывут по воздуху, исчезнут из вида, чтобы вновь возникнуть в финале при встрече Данте с Беатриче на границе Чистилища и Рая.
Это свидание – уже не в помыслах, а в загробном мире, после картин Ада и Чистилища – дается Данте непросто. Свою Беатриче во всем красном он узнает по мимолетному прикосновению к его лицу. Затем следует касание рук, но Данте с Беатриче снова разминулись и застыли на заметном расстоянии. Их подталкивают друг к другу, но оказывается – не сдвинуть ног, не оторваться от земли, не перенести вес тела, не дотянуться. Почтальон передает на ладони их поцелуи, а они вынуждены пока лишь перебрасываться своей любовью. “Взгляни смелей! Да, да, я – Беатриче”, – голос тверд, но в нем проступает потаенная дрожь. Данте плачет, она протягивает ему платок – его снова доставляет Почтальон. Измыслив новый способ соединения оцепеневших влюбленных, он подвозит на санях миниатюрную копию флорентийского моста Веккьо и располагает его между ними, лишь для них одних. Данте поджигает комок бумаги в поднесенной Почтальоном железной клетке, и все вокруг вспыхивает красным. (Из начальных стихий, так почитаемых Някрошюсом, в “Божественной комедии” в полной мере использован только огонь.) Сгорает в очищающем пламени разлука, и, как предрекал Вергилий своему подопечному, обращается в пепел “стена меж Беатриче и тобой”. Данте и Беатриче вместе, огромная сфера приоткрылась, обнаружив красную дымную щель. Под треск пламени Данте и Беатриче готовы сделать свой первый общий шаг в Земной Рай.
Не менее пристально, чем в персонажей, Някрошюс всматривается в человеческую сущность создающих вместе с ним спектакль актеров. А они образуют необыкновенно сжившийся и бескорыстный исполнительский ансамбль, где каждый на протяжении всех четырех с половиной часов существует исключительно ради общей идеи, не вспоминая, кажется, о собственных амбициях. В итоге параллельно поэтическому повествованию о самых страшных людских грехах, о Высшей каре и изощренных адских испытаниях возникает удивительно просветленное театральное творение большого художника, увидевшего исполненную прелести и юмора жизнь даже в Аду, разглядевшего дорогу в направлении Рая. “Божественная комедия” Эймунтаса Някрошюса соразмерна “Божественной комедии” Данте Алигьери.
 
 
Мария ХАЛИЗЕВА
«Экран и сцена» № 9 за 2012 год.