Прошел почти год с того момента, когда был опубликован Указ Мэра Москвы об отмене всех массовых мероприятий. Очень скоро опустели аудитории институтов и школ. Существование перетекло в онлайн-режим. В этом формате мы продолжаем беседы с Алексеем Вадимовичем Бартошевичем. Возможно ли полноценное обучение студентов в Zoom? Как сказывается вынужденный затвор и переход в интернет не только на преподавании, но и на самом образе и ритме жизни?

– Хочу начать с цитаты из Пушкина.

“Иль чума меня подцепит,

Иль мороз окостенит,

Иль мне в лоб шлагбаум влепит

Непроворный инвалид.

Иль в лесу под нож злодею

Попадуся в стороне,

Иль со скуки околею

Где-нибудь в карантинЕ”.

По поводу карантина и скуки… Если бы не карантин, получили бы мы болдинскую осень?

– Как только мы оказались в ситуации пандемии, только ленивый не цитировал известные строчки из письма Плетневу: “Хандра хуже холеры”. Пушкин доказал, как плодотворна может быть самоизоляция.

– Чтобы случилась болдинская осень, надо, как минимум, иметь Пушкина. Несколько лет назад мне был звонок из Лондона от одного довольно известного господина, в прошлом чиновника по британско-российским, а до того – англо-советским культурным связям. Он меня спрашивал: “Алеша, что такое болдИнский?”. Я попросил его прочитать всю фразу. “Годы Олега Ефремова в Художественном театре – это его болдинская осень”. Текст Анатолия Смелянского. Я объяснил значение слова.

– Очень напоминает “Осенний марафон” Георгия Данелии по сценарию Александра Володина. Помните профессора Билла, который не мог перевести слово “облезьана”?

– Помню, конечно. Только что читал письма Александра Булгакова, современника Пушкина, описывающего Москву 1830 года. В первых посланиях брату он пишет, что никакой холеры нет. Это все вранье, слухи, которые распускают всякие зложелатели. Знакомо, верно? А люди вокруг болеют, умирают. Холера захватывала Россию постепенно: сперва появилась в Москве, и только потом в Петербурге. Николай Первый отважился ехать в Первопрестольную, чтобы общаться с холерными больными. Позже начались холерные бунты, стали громить больницы, убивать врачей. В 1831 году в питерской холере обвиняли поляков, поскольку болезнь совпала с польским восстанием. Считали, что поляки гадят, специально распространяют холерные вибрионы, отравляя петербургскую воду.

– За несколько дней до написания стихотворения “Дорожные жалобы”, которое вы цитировали, Пушкин пишет невесте: “Позволяете мне вас обнять? – Это нисколько не зазорно на расстоянии 500 верст и сквозь пять карантинов”. Звучит очень современно.

– Да уж. В последний раз в театре я был 15 марта прошлого года, буквально накануне того, как официально было объявлено о необходимости всем нам засесть по домам. Тогда трудно было понять, как можно не появляться в Москве, не общаться со студентами в ГИТИСе, не ходить в театры. С тех пор я выезжал в город лишь один раз на “Преступление и наказание” Константина Богомолова.

Сижу взаперти на даче. В Институте искусствознания впервые пропустил капустник 31 января, без которого представить себе институтский год просто невозможно.

При всех технических удобствах и физических преимуществах Zoom, этой самой удаленки, ничто не может заменить прямое общение со студентами. И не только со студентами. Понятно, что есть разница между лекциями и семинарами. Семинары предполагают живой диалог, живой контакт.

– Но ведь у вас огромный опыт работы на телевидении, где вы выступаете перед камерой перед воображаемой аудиторией. Когда-то Ирина Холмогорова очень точно определила ваш “секрет”, сказав, что вы – “человек монолога, но ваш монолог воспринимается собеседником, учеником, слушателем как диалог“.

– Когда читаешь лекцию по Zoom и видишь на экране свою собственную физиономию, ловишь себя на мысли: боже мой, неужели я всегда так выгляжу – мотаю головой, моргаю, кручусь на месте. Как студенты это терпят? Удовольствия от этого зрелища, скажем прямо, немного. Хотя не так уж много впечатлений и от тех, кто сидит в окошечках с унылыми, скучными лицами. Принято считать, что лекция – поток односторонней информации. Это иллюзия, самообман – необходимо чувствовать ответный поток эмоциональной реакции.

За прошлый год я прочитал лекций – не только для студентов, для разных слушателей, – сколько я в жизни никогда не читал. Вдруг пишут неизвестные мне люди из Никитинского театра Воронежа. “Мы готовим “Двенадцатую ночь”. Расскажите нам, пожалуйста, об этой пьесе”. Я вообще больше всего люблю разговоры с людьми театра – актерами и режиссерами. В ГИТИСе, если студенты берутся за Шекспира, меня всегда подключают, показывают мне отрывки, просят поделиться с ними впечатлениями.

– Кстати воронежская “Двенадцатая ночь” в постановке Юрия Муравицкого приняла участие в Платоновском фестивале, а позже в петербургской “Радуге”. Кристина Матвиенко подробно писала о спектакле (“ЭС”, № 1, 2021). Жаль, что в этом году пришлось пропустить столько фестивалей.

– Еще как жаль! Одна из моих последних поездок в Питер была связана с приглашением Мастерской Григория Козлова. Григорий намеревался ставить “Ромео и Джульетту”, и меня попросили прочесть лекцию об этой пьесе для их публики, для круга общения Мастерской. Не так давно мне позвонил Виктор Рыжаков с просьбой поделиться тем, что я помню о начале “Современника”. Я много что помню. Моя школа находилась рядом с филиалом МХАТа, где игрались первые спектакли будущего “Современника”. Одно из самых сильных впечатлений связано с показом “Голого короля”, на который мы прорывались в гостиницу “Советская”. Когда все это рассказываешь, а перед твоими глазами встают картины тех прекрасных времен, замечательных моментов, сам получаешь удовольствие. Уж не знаю, получают ли удовольствие те, кто меня слушает.

В прошлом году Питеру Бруку исполнилось 95 лет – я прочел целый цикл лекций о Бруке. В частности, для петербургских театроведов по инициативе Института истории искусств.

Короче говоря, год прошел довольно бойко. Хотя тоска оставалась. Тоска по живому общению. И не только. Ведь вышла куча новых книг, но никак не могу их получить. Мечтаю об Энциклопедии Александринского театра (том лежит в ГИТИСе, не знаю, когда сумею туда добраться). В Институте искусствознания недавно вышел сборник “Западное искусство. ХХ век. Шестидесятые годы”, который мы делали с Татьяной Гнедовской. Я его в глаза не видел. Спасибо, мне все-таки сумели доставить чудные, потрясающие дневники Алисы Коонен. Мария Хализева сделала фантастическую работу, и читать ее комментарии не менее интересно, чем сам текст дневников.

Конечно, особенно хороши юные эротические метания Алисы Коонен, ее охота за Василием Ивановичем Качаловым. Чем более она становится звездой, тем явственнее меняется тон ее записей. Теперь это дневник властительницы театральной Москвы, великой актрисы, прекрасно сознающей свое величие. Особой важности документ истории театра. Прежние взрывы юных эмоций со страниц дневника навсегда уходят. Иначе и быть не могло. Но смутно жаль, что они ушли. Кстати, недавно я нашел в своих бумагах, которые не успели сгореть в пожаре, программку ибсеновских “Привидений”. Это был сборный спектакль, Коонен играла Фру Алвинг. Его показывали в 1958 году в помещении Театра имени Станиславского. Я видел этот спектакль. Когда мы доживем до живых встреч – обязательно подарю Маше программку.

Прекрасную книгу выпустила Мария Львова: “Художественный театр после революции” – дневники и записи Федора Михальского и Алексея Гаврилова. В последние годы вышло столько замечательных театральных книг. Прежде всего, документально-публикационных. Не первый год говорю о настоящем взлете и расцвете архивных публикаций. Не могу сказать того же о теоретических и исторических трудах.

– Хочу задать традиционный вопрос: какая из пьес Шекспира сегодня звучит особенно актуально?

– Я отвечу на ваш вопрос, но не думаю, что слово “актуально” здесь годится. Наверное, самая забытая и самая глубокая – “Ричард II”. В России ее почти не ставили.

– В Ульяновске был спектакль Юрия Копылова с замечательным артистом Борисом Александровым в заглавной роли. Спектакль привозили в Москву.

– Да, помню. Копылов много ставил Шекспира, мечтал о шекспировском фестивале. Я бывал в Ульяновске. Бориса Александрова запомнил в роли Шута в “Двенадцатой ночи”.

Лет пятнадцать назад я уговаривал Игоря Костолевского и Михаила Филиппова сыграть эту пьесу: две главные роли расходились на них безошибочно. Не уговорил.

– Когда-то на вологодском фестивале “Голоса истории” Зураб Нанобашвили ставил “Ричарда II” на территории Кремля.

– Мне кажется, это не “кремлевская” пьеса. Это вам не какой-нибудь “Генрих VI”, который можно ставить хоть в Кремле, хоть в Тауэре. “Ричард II” – интимная, домашняя, камерная пьеса. Там есть батальные сцены, политические мотивы. Но главное – личная судьба, слегка отягощенная гомосексуальной эротикой, по крайней мере, в начале пьесы. А как он меняется, Ричард II! Это была любимая роль Джона Гилгуда. Размышляю, кто бы мог сыграть ее у нас. Юрский бы сыграл гениально.

Англичанка Дебора Уорнер поставила знаменитейший спектакль, и главную роль в нем играла Фиона Шоу.

Мне кажется, сегодня есть смысл ставить “Бурю” и “Венецианского купца”.

– Кто, на ваш взгляд, стал лучшим Шейлоком на московской сцене?

– Лучший спектакль из всех “Купцов”, что у нас были, – постановка Роберта Стуруа с Александром Калягиным в роли Шейлока.

– Будем надеяться, что режиссеры прислушаются к вашим советам. Вы начинали разговор с “Дорожных жалоб” Пушкина. Наверное, не только я при первых строчках “Долго ль мне гулять по свету” вспоминаю спектакль Юрия Любимова “Товарищ, верь!”, где на эти слова была положена лихая, полная молодой энергии, песня. Это я к тому, что надеюсь и верю в нашу будущую не виртуальную, а реальную встречу и в разговор о том, что вы видели вживую!

Беседовала Екатерина ДМИТРИЕВСКАЯ

«Экран и сцена»
№ 4 за 2021 год.