Светлой памяти светлого человека

Леонид Гуревич
Леонид Гуревич

В “Экране и сцене” последний (как оказалось) материал Леонида Гуревича был опубликован в августе 2000-го, за полгода до трагедии, случившейся в нью-йоркском аэропорту имени Кеннеди. Фрагмент сценария двенадцатисерийного видеопроекта “Мост” – по словам самого автора: “О вечном. О Боге и Земле, Любви и Войне. Красоте и Власти. О невозможности выжить в мире XXI столетия без терпимости и взаимопонимания. Без единения”. У проекта не было ни копейки, но были волнения, философия, фантазия. К сожалению, он не смог состояться.

Леонид Абрамович еще многое мог бы написать. И о многом. И по его сценариям были бы сняты документальные фильмы. Без сомнения – преинтересные. Он верил, что “кино пробьется как росток сквозь асфальт. Пробьется, сохранив хорошее из своего прошлого, обретя лучшее из настоящего”.

Для нашей газеты Леонид Абрамович был не только автором, главное – он был нашим другом. И остался – навсегда. Друзей не бывает “на время”. Они или есть, или их нет. Ленечка Гуревич был и есть.

“Экран и сцена”

Нет горше дела, чем писать слова прощания, провожая в последний путь старых товарищей. Но такова традиция в подлунном мире, что в остывающий след мы говорим теплые слова, которые зачастую не успели или постыдились сказать при жизни.

Едва ли не впервые моя совесть была чиста – за многие годы знакомства я успела сказать Леониду Гуревичу все главные слова о нем при жизни. Расспросить о фильмах, восхититься находками, порадоваться его открытиям. Даже накануне его последнего перелета Москва – Нью-Йорк мы успели поговорить.

А потом – только перебирала в памяти фрагменты наших долгих бесед и слушала пленки старенького магнитофона, который очень часто бывал включен, когда мы разговаривали. В доме, в тишине или в ресторанчиках в Сохо.

Леня с легкой горечью вспоминал не раз, как ему не удалось поступить во ВГИК. И мне всегда было неловко – так, словно это я его не приняла. Большая нелепость для меня была в том, что его не разглядели, не распознали – свои – своего. Он окончил Воронежский университет, и дальше было только кино. Он работал на разных студиях страны, донашивал сценарии до кондиции фильма вместе со съемочной группой, что случается редко в среде драматургов. И у нас была масса общих знакомых по всему Союзу. Мы перебирали с ним названия фильмов и дивились тому, на скольких студиях он успел поснимать. Нынче это вовсе другие страны…

В 1966-м вышел фильм “Самая послушная”, созданный в соавторстве с Б.Абдылдаевым. В 1972-м – “Тропа проселочная, отчая…”, а далее – “Вступление”, “Последние игры”, “Спешите делать добро”, “Круг жизни”, “Сердце”, “Олимпийский прицел”, “Пока есть кедр”, “Мравалжамиер”, “Все твои дочери” и много других – документальных и научно-популярных.

О снятых лентах Леонид умел говорить с такой любовью, словно только вынашивал замысел. О замыслах – как о готовых лентах, которые посмотрел и хотел показать другим. Но когда мы беседовали с Леонидом в радиоэфире, и я попросила напомнить слушателям ленты, по каким фильмам его узнают, он начал с “Шоферской баллады”.

Он любил историю шофера Кольки, воспетую неизвестными авторами известной песни, в которой парень погибал за любовь. В фильме был даже памятник, который поставили другие шоферы герою песни. Леонида Гуревича не занимал вопрос о том, был ли Колька на самом деле. Он думал, писал, снимал и говорил только о любви, которая, он был уверен – была, есть и будет.

– “Шоферская баллада”, – сказал Леонид, – сделана с режиссером Валерием Соломиным. Как сценарист, я отношусь к режиссерам со сложным чувством любви-ненависти. Эта картина снята на Алтае на Чуйском тракте. Она вроде бы о том, как сложили песню, но на самом деле история романтическая. Одна из самых моих любимых. Колька же умер за любовь!

– От любви еще умирают сегодня? – поддела я Леонида.

– Конечно, – с легким укором ответил он. – Недостойно думать, что любви сегодня нет.

– Но какой современный нормальный человек может принять за документальную основу полублатную песню про влюбленного шофера Кольку и пойти по следам героев фольклора? Ты же понимаешь, что никакого Кольки не было, – смеялась я.

– Не знаю. Я, в отличие от тебя, не уверен. Думаю, что был. Может, Колька, а, может, не Колька. Но то, что был влюбленный шофер, – это точно.

Самая широкая зрительская аудитория в мире досталась его ленте о Рауле Валленберге, в которой он потрудился пройти тропами легенд об уничтоженном советскими властями спасителе венгерских евреев. Более полувека назад Рауль Валленберг, шведский дипломат в Будапеште, был схвачен советскими агентами, и никто его больше не видел. А он за шесть месяцев работы в Венгрии персонально сохранил жизнь сотням тысяч евреев.

Валленберг изобрел и сам изготовил “шутс-пасс” – паспорт, который обеспечивал протекторат Швеции евреям. Он выдергивал людей из эшелонов, шедших в лагеря смерти, и так их сберег. В январе 1945 года он исчезает бесследно и начинается время легенды.

Америка приняла решение присвоить Валленбергу посмертно почетное гражданство, так как это дает Америке право интересоваться его судьбой на государственном уровне. Америка не оставляет своих граждан – ни живых, ни мертвых – без внимания. Тему Рауля Валленберга за полвека растащили на куски, она обросла мифами, но Леонида Гуревича ничто не могло остановить.

– Как возникла идея снимать фильм о Валленберге? – спросила я Леонида.

– Я руководил фестивалем перестроечного кино в США в 1988 году, и когда меня спросили, что ж вы не делаете фильм о Валленберге, я покаялся: “Виноват, надо бы сделать”. Так родилась идея. У судьбы свои прихоти: ровно через месяц после моего возвращения из Америки, мне позвонил из Киева молодой человек, ныне знаменитый кинематографист Александр Роднянский, и сказал, что он затеял кино о Валленберге, и не соглашусь ли я выступить в качестве сценариста.

Мы объездили много стран, работали в Будапеште, Стокгольме. В Израиле нашли тех, кого спас Валленберг. И в России мы снимали всюду, где были зоны, на которых потенциально мог побывать Валленберг.

Кадр из документального фильма “Шоферская баллада” по сценарию Леонида Гуревича
Кадр из документального фильма “Шоферская баллада” по сценарию Леонида Гуревича

Официально правительство СССР дало только справку, что у него 7 июля 1947 года случился инфаркт. Рапорт о смерти подписан врачом тюрьмы на Лубянке Смольцовым. На нем – виза министра госбезопасности Абакумова: “Кремировать без вскрытия”. Этот рапорт был известен родственникам.

Мы снимали их, когда они приехали по приглашению в Москву в 1990 году. Тогда перестроечная Лубянка захотела как-то закамуфлировать, а, может, придать некоторую теплоту обстоятельству раскаяния, когда Громыко заявил, что в 1957 году наказали тех проклятых гэбистов, которые убили Рауля Валленберга.

Приехала сводная сестра Рауля – очаровательная старушка Нина Лагенгрен. Это ее фамилия по мужу. С Раулем у них была общая мать, а отцы у них были разные. Приехал сводный брат Ги фон Дардель. Они получили от КГБ несколько цацек, включая форинты, которые лежали в кармане арестованного Рауля…

Все делает деталь! Несколько форинтов, за которые он покупал сигареты по дороге в Дебрецен, где его взяли. Еще был его паспорт, ключи, а дело – пропало.

– Почему же вы в фильме ходите по зонам, если вам сказали, что он умер в тюрьме?

– Мы тогда по Центральному телевидению объявили, что если кто что знает про Валленберга, если кто живой из тех, кто знал его или видел, – позвоните. Так стали появляться люди, которые говорили – да, мы видели Рауля. Одни видели его на Чукотке, другие на Колыме или в Перми.

Часть людей мы втащили в кадр и пошли по их следам. Один говорил, что сидел с Валленбергом в лагере, и он скончался у него на руках. Другой прислал нам письмо, что он лично схоронил Валленберга. И туда – в Коми – к нему поехали, чтобы посмотреть на могилу.

А под Истрой, под самой Москвой, оказался человек, который признался, что он сын Валленберга, прижитый им от русской женщины.

Мы столкнулись с потрясающим человеческим феноменом, и он повернул нашу картину совсем в другую сторону. Фильм стал о великой магии личности Валленберга и его поступка; многие хотели присоединиться к ней и согреться в лучах чужой славы.

Это жажда прикоснуться к одеждам святого. Святое человеческое желание приобщиться добру, которого тебе Бог либо не дал, либо не дал возможности проявить его. А тут был человек в нимбе. И каждый хотел сказать: “я его знал”! Вот что двигало этими людьми. И наша картина неожиданно сама собой поехала от расследования дела Валленберга к расследованию того, что есть миф.

Я прерву наш диалог, поскольку он прерван на самом деле. И повторю то, что говорила Леониду. С той разницей, что теперь пишу о Гуревиче в прошедшем времени.

Леонид Гуревич, сам того не ведая, создал поэтический кинематограф в документальном кино. Как истинный поэт, он тяготел к изучению мифологизированного сознания любого – самого обыкновенного – человека. Гуревич не выяснял, когда песня становится народной. Он рассматривал песню, у которой был статус народной, и пытался проследить, что способствует тому, чтобы она народной стала. Леонида занимало подсознание человека и то, как оно являет себя на уровне сознания. Уровне, на котором можно снимать на пленку нечто тайное, смутно проявленное в человеке, как объект.

При этом всякий фильм Гуревича был в первую очередь фильмом о нем самом и его неистребимой вере в человека. Леонид был и остается для меня единственным романтиком, которого я знала при жизни. Пила с ним чай и неизменно дивилась глубине его веры в прекрасное.

Даже история реального человека Валленберга, ставшего героем, становилась у него историей мифа о Герое. Но мифологизирован Валленберг был прежде всего самим Гуревичем! Это он нашел и поместил в кадре тех людей и те истории, которые вводили зрителя в историю рождения мифа. Добрый человек, он исследовал, что способствует рождению мифа. В одном случае мифом человека делала любовь, о которой слагают песни. В другом – человека героем делало то, что он спасал других людей от верной гибели.

Гуревич скрупулезно исследовал проблему того, что именно необходимо человеку для того, чтобы стать мифологическим персонажем. И в это же время создавал свой миф о Прекрасном Человеке. Как реставратор заброшенного храма он умел у любой загаженной стены так аккуратно отскрести наслоения штукатурки, что там неизменно открывался прекрасный лик.

Мой друг и товарищ, собрат по цеху Леонид Гуревич с тщанием демиурга созидал своего человека, и тот всегда оказывался чище того, который был виден мне. Отмывал уголовника, очищал его до первозданного материала и предъявлял античный миф о человеке. В этом была тайна магии Леонида Гуревича – поэта и драматурга. Спасибо за урок.

Он был полон планов. Учил молодых снимать кино в России и неустанно искал возможность показать его в Америке. Он разрывался между двумя континентами. А на расползающихся льдинах долго не простоишь. Нужно было выбирать и прыгать – на одну или на другую, но – встать двумя ногами на одной, и дальше плыть, покуда несет поток. И даже позволить себе погоревать, что сделал неправильный выбор: не на ту льдину встал двумя ногами. Но чтобы горевать – нужно быть живым. И не стоять в ледоход на расползающихся льдинах.

Леня не смог выбрать, не успел. Льдины медлили, меж ними была налажена связь: летал самолет “Нью-Йорк – Москва”, а сердечная мышца натяжения не выдержала. Разорвалась.

Минуло много лет с того горького дня, как в Нью-Йорке в аэропорту Кеннеди остановилось сердце кинематографиста божьей милостью, Леонида Гуревича. Он не мог оторваться от своих студентов в Москве, которых спешил научить важной для документалиста способности – уметь разглядеть под любой неприглядной наружностью свет искры божьей.

Александра Свиридова и Леонид Гуревич
Александра Свиридова и Леонид Гуревич

Мы говорили с ним ночью накануне отлета. Он отсмотрел работы своих учеников, встретился с прекрасным драматургом Наташей Рязанцевой, взял у нее для меня пакет – с оттиском ее статьи “ЗА ЧТО?”. Там Наташа писала о том, какие претензии власть предъявляла к фильму Киры Муратовой “Долгие проводы”, снятому по ее сценарию. Фильм уничтожали. Уничтожали Киру. Годы спустя фильм вышел, был признан шедевром, а Кира Муратова – гением, и Наташа пыталась понять, что же было таким убийственным для властей. Для меня это было важным, так как съемочная площадка Киры Муратовой стала первой для меня, куда я пришла работать. И мы сверяли свои впечатления.

Леня был горд собой, что все успел – встретиться-забрать-упаковать.

– Завтра все отдам тебе, – весело сказал он в трубку.

Увы, не отдал. Отдала его жена Сима, которую даже много лет спустя трудно называть вдовой.

Я вспоминаю наши разговоры. Детали теряются, но всегда остается главное: его вера в человека. Она обескураживала меня. В Америке Сима отвезла его в какой-то парк недалеко от Нью-Йорка.

– Как? Ты не была? Обязательно поезжай, – кричал Леня. – Это где-то тут… – он поводил рукой, силясь указать направление, в котором ехать. – Парк скульптуры. Там стоит такая черная женщина… Не знаю, из какого материала. Некрасивый такой. Он расколот, точнее – она расколота. И там – в щель – видно, что внутри у нее чистое золото!

Он замолкал, обмирая. Я посмеивалась.

– Ну, прям каждая – такая?

– Да, – без тени сомнения и улыбки, кивал он. – Каждая.

И серьезно рассуждал о том, как нелегко жить. Как жизнь может загнать человека в любой угол, но даже в углу – у каждого загнанного – внутри чистое золото. И наша обязанность разглядеть его.

– Вот этот художник смог… – с искренней завистью говорил он.

Вечная проблема: уезжать или оставаться – она пребудет всегда, как я понимаю теперь. И никто никогда никому не скажет, что правильно, а что нет.

Одно точно: умирать, приземлившись, это было неправильно, Леня!

Десяток лет назад известный антрополог, профессор Колумбийского университета, Наталья Садомская сравнивала две повести; в них русская эмиграция Нью-Йорка была узнаваемой для нее, прожившей много лет в эмиграции, а потом вернувшейся в Москву – на другую льдину.

– Наконец, в современной литературе представлены две позиции в отношении к эмиграции, – говорила она в Литературном музее на презентации моей книги прозы. – Люся Улицкая в “Веселых похоронах” предлагает нам картину, в которой мы видим, что одни и те же люди, как сидели в московской кухне и говорили бог весть о чем, так и сидят, только теперь в Нью-Йорке. Одно и то же – что здесь, что там. С этим трудно спорить. Но твоя позиция мне ближе: у тебя и уехать – смерть, и вернуться – смерть.

Люся сидела рядом, молчала, не мешала Наташе.

Я запомнила про две позиции.

А Леня открыл третью: и не уехал, и не вернулся.

Сам разорвался на две части. Такая дикая смерть.

Привез мне статью “ЗА ЧТО?”.

Сима отдала потом, когда открыла чемодан Лени.

“За что?” – этот вопрос я видела на многих камнях старого одесского еврейского кладбища. Под ними лежали безымянные неопознанные жертвы погромов.

За что, Леня?

Есть мистическое направление в науке психологии.

– Назови физический орган, беспокоящий тебя, и я скажу, какая у тебя проблема, которая нуждается в решении, – предложил приятель-психолог.

Я быстро сказала:

– Глаза.

Боюсь ослепнуть, страдаю, когда теряю очки, стараюсь регулярно менять их.

– Это самая распространенная нерешенная проблема: уйти или остаться.

Любое решение снимает проблему, но – посмотрите вокруг себя – все в очках…

Уже уйдите! Или останьтесь. Сделайте выбор и снимите очки.

– Ты веришь в любовь? – с легкой нотой подтрунивания спросила я в одну из последних встреч.

– Ну конечно! – возмущенно ответил он. – Как же иначе?

Леня верил в любовь. И снимал о любви. И любил своих героев. Всех.

Это невероятный факт: прожить жизнь в документальном кино и не снять ни одной проходной картины! Ни одной из восьмидесяти. Спустя годы он мог с любовью говорить о людях, которых снимал. Он их всех помнил. Никогда не гневался.

И в знаменитой ленте “Миссия Рауля Валленберга”, где долгие два часа авторы пытаются разгадать, кто и за что убил яркого человека, слонялся в кадре уголовник с лопатой, который уверял, что он сидел на той же зоне, где Валленберг, видел, как тот умер и сам схоронил его. Он обещал, что покажет, где похоронен Валленберг.

– Он врет, зачем ты его показываешь? Зачем снял – понятно, но при монтаже можно же было убрать…

– Ты не понимаешь, – возражал Леня. – Я знаю, что он обманывает, но он хочет, как лучше. Он хочет помочь. Он хочет быть причастен к хорошему делу. Мы же ищем хорошего человека. И он тоже хочет хоть немного причаститься.

Меня обезоруживала аргументация Лени.

Его ленты живы и будут жить долго. Их можно видеть.

Видеть лица грубоватых мужиков, которых Леня заставил думать и говорить о любви. Найти бы еще этот парк – с черной ржавой железной бабой, внутри у которой сияет незамутненным светом чистое золото.

Я знаю, что держало Леню в России: кино и ученики.

Я знаю, что тянуло его в Америку: жена и дочь.

Но, как говорил любимый режиссер Алексей Герман:

– Ну что такое кино? Пучок света!..

Леня Гуревич перешел от одного пучка света к другому. Сразу. Минуя эмиграцию. Его студенты породили традицию собираться, как тогда – накануне последнего отъезда Лени в Америку – и показывать ему свои работы. Кто знает – может, ему и видно? Кино – это же пучок света. Да и мы сами, когда останемся без тела – свет.

Александра СВИРИДОВА

«Экран и сцена»
№ 3 за 2021 год.