Рождение интонации

• Сцена из спектакля “Кампанила Святого Марка”. Фото М.ПАЙМАКОВОЙСегодня возникает все больше поводов говорить о поколении 20-30-летних. Его (хотя правильнее написать “нас”) пытаются определить с разной степенью серьезности через активную жизнь в социальных сетях или через свободу от “советского” мышления. Молодых описывают как гибридных существ, сросшихся со своими гаджетами, и удивляются их странной ностальгии по 80–90-м. Казалось бы, причем здесь театр с его хрустальными люстрами и бархатными креслами?
И все-таки на границе между сценой и зрительным залом сейчас, в эпоху “новых медиа”, как и прежде, рождаются поколенческие манифесты – патетичные или сдержанные, ироничные или восторженные. Может быть, потому, что у молодых актеров на сцене и их ровесников в зале всегда общий воздух за окнами, общий сегодняшний день и потребность говорить о своем месте в нем?
Два выбранных мной “молодых” спектакля отнюдь не претендуют на эпохальность или на звание выразителей духа современности. Они не станут громкими событиями сезона. Но они – живые, поэтому о них стоит говорить здесь и сейчас. А еще они неожиданно рифмуются, усиливают, проявляют смыслы друг друга. Речь о постановке “Поэтому”, авторы которой – недавние выпускники гитисовской Мастерской Евгения Каменьковича и Дмитрия Крымова, и о “Кампаниле Святого Марка” Никиты Кобелева и его однокурсников- “кудряшей”, тоже гитисовцев.
Создатели спектаклей для разговора со зрителем выбирают современные тексты. Канву поэтического представления “Поэтому” написала драматург, режиссер, журналист Саша Денисова. В спектакле три молодых пиита, первый из которых явно декадентствует в духе Серебряного века (Сергей Аронин, по совместительству режиссер спектакля), второй – по-есенински лих (Сергей Быстров), а третий по-пушкински курчав (Игорь Мазепа), с пивом в руках взахлеб рассуждают о возможности писания стихов в наше непоэтическое время. А еще совершают воображаемые путешествия в Венецию и к Черному морю, носят белые ленты на одежде, декламируют стихи в кутузке, блаженно улыбаются и, конечно, влюбляются.
Артисты проделывают все перечисленное с истовой серьезностью и романтической увлеченностью – так, как будто самые патетически-гуманистические речи никогда не оборачивались страшным или нелепым фарсом, а самые возвышенные герои мировой драматургии никогда не обряжались режиссерами в шутов. Апофеоз незамутненной романтики – предфинальная сцена в квартире студентки Маши, к которой все трое юношей бледных со взором горящим устремляются после долгих зимних шатаний по Москве и воображаемым пространствам. Здесь – лампа под абажуром и все условия для бесед о литературе. И герои говорят, с таким напором и энергией, словно декламируют в разгар 60-х в переполненном Политехническом или будто кто-то с ними непримиримо спорит. Но вот ведь история: никакого конфликта, противоречия на самом деле нет, они лишь на разные голоса повторяют одно и то же.
Правда, и в квартире Маши, и в спектакле вообще есть персонаж другого поколения. Писатель-сатирик и драматург Аркадий Арканов играет умудренного жизнью философствующего милиционера и простоватого и наивного отца Маши. В обеих ипостасях он медленно передвигается, неспешно говорит, за строгостью скрывает благодушие и питает тайную любовь к поэзии, порой по-стариковски поучает молодежь. Но это благодушное ворчание не перерастает в конфликт поколений, с точки зрения драматургии ситуация “отцы и дети” не выстреливает.
С появлением в спектакле Цветаевой (женственная, загадочная, но при этом по-детски светлая Моника Санторо, актриса “Мастерской Петра Фоменко”) и Мандельштама (Дмитрий Воздвиженский) начинают звучать темы страшных судеб в страшные времена. Кажется, именно эти трагические ноты и созвучия с наибольшей силой развили бы “взрослые” режиссеры и актеры в любом “взрослом” спектакле о поэзии. Но у вчерашних студентов Каменьковича сцены, посвященные великим поэтам, оказываются вставными. В финале молодые артисты с просветленными лицами, глядя в глаза зрителям, читают стихи собственного сочинения о любви и красоте, а Аркадий Арканов – написанный им когда-то в соавторстве с Григорием Гориным текст знаменитой детской песенки “Оранжевое небо”. (При этом любые политические коннотации оранжевого цвета автором решительно отбрасываются.) Заявленный на уровне белых ленточек и энергично-напористых интонаций шиллеровско-разбойничий протест, традиционно приписываемый молодым, оказывается обманкой. Самоопределение происходит на сцене скорее через объединение, поиск “общечеловеческих ценностей” (думается, такое словосочетание не показалось бы создателям спектакля слишком выспренним) и своего рода “новую искренность”.
Правда, в варианте “Поэтому” это скорее “новая сентиментальность”. Но тем явственнее тенденция.
Ту же “новую искренность”, только иного регистра, можно увидеть и в “Кампаниле Святого Марка” Никиты Кобелева. В основе постановки – документальная повесть Михаила Шишкина о странностях любви: о романе (вернее, даже замужестве) в письмах русской революционерки и феминистки Лидии Кочетковой (стажерка “Мастерской Петра Фоменко” Екатерина Смирнова) и швейцарского анархиста Фрица Брупбахера (Егор Сачков). Молодые люди знакомятся в Швейцарии, где учатся на медицинском факультете. Узнав друг в друге родственные социалистические души и просто полюбив, они решают пожениться. Но после медового месяца, проведенного в Венеции (как раз в это время там обрушивается знаменитая кампанила собора Святого Марка), муж и жена расстаются. Она едет в Россию – спасать, просвещать и поднимать на борьбу. А он остается в Швейцарии и ждет ее писем. В 1916 году супруги развелись. Далее следы жизни Лидии Кочетковой теряются.
Создатели спектакля обращаются к актуальной сегодня проблеме, но не предлагают готовых ответов. Кажется, русский “революционный феминизм” был неоднократно представ-лен как страшный диагноз (от повести “Сорок первый” Бориса Лавренева до картины “Комиссар” Александра Аскольдова). Теперь он стал клишированной темой для телевизионных ток-шоу и исторических сериалов. Однако Никита Кобелев и Екатерина Смирнова со всей деликатностью избегают укоренившихся штампов. Они ставят вопросы, даже самые “неудобные”, и заставляют зрителей пережить эту ситуацию по-новому.
В своего рода затакте постановки будущая революционерка с невероятной нежностью, гордостью и ловкостью купает в ванночке резиновых пупсов, своих будущих детей. Вот, казалось бы, ее предназначение, которому она изменила. Однако вместо того чтобы заклеймить эту измену женской природе, Екатерина Смирнова начинает раскрашивать образ разными оттенками – в ней есть красота, радость жизни, преданность, детские страхи и обиды, жертвенность, искренность… Пространство спектакля таково, что героиня его живет в самом непосредственном контакте со зрителями. Публике она исповедуется, жалуется, перед ней извиняется, глядя в глаза. При таком взаимодействии актрисы и зала высокомерно-осуждающая позиция по отношению к Лидии становится невозможной.
Та же непредвзятость – в решении темы революционного протеста. Он проявляется в различных формах: от радостно-хулиганского осквернения краской идиллической картинки с изображением швейцарского пейзажа в студенческую пору жизни героев до экстатических конспиративных собраний в России. Моменты революционной эйфории сменяются разочарованием и отчаянием, а затем у героини появляется новая надежда. Жизнь Лидии движется, и создатели спектакля следят за поворотами ее судьбы с неравнодушной пристальностью, не стараясь уложить в прокрустово ложе морализаторских идей.
Есть в “Кампаниле” еще одна тема, зарождающаяся непосредственно в тексте Шишкина, но по-особенному объемно проявившаяся именно в постановке Никиты Кобелева. Спектакль “кудряшей” не только о революции и феминизме, он еще и о понимании и непонимании. Большую часть времени супруги общаются посредством писем. Их диалог разорван во времени и пространстве. Екатерина Смирнова тонко выстраивает эту сложную структуру переходов: от письма к письму настроение и мысли Лидии меняются, порой разительно. Однако она всегда, все эти долгие двенадцать лет, остается в напряженном диалоге со своим Фрицем. Фриц же, всем сердцем сопереживающий событиям в России, отвечает жене с неизменным немецким акцентом. И этот акцент, интонация все меняют – как будто одни и те же слова, произносимые Фрицем и Лидией, неуловимо отличаются по значению. Честный, искренний, открытый для общения со зрителями спектакль оказывается еще и спектаклем сложных смыслов. Он актуален, но не плоско публицистичен.
Проекты выпускников Евгения Каменьковича – Дмитрия Крымова и Олега Кудряшова, играемые на сцене Центра имени Вс. Мейерхольда, – авторские высказывания. На их создание внешние факторы оказали минимальное влияние: выбор материала и способ работы с ним в зоне ответственности авторов постановок. Кажется, они вышли к зрителям с поднятым забралом, чтобы говорить о том, что их действительно волнует. Симптоматично, что выпускникам ГИТИСа хочется оставаться вместе и делать самостоятельные проекты, несмотря на то, что многие из них вошли в труппы репертуарных театров. Остается лишь наблюдать, как в спектаклях “молодых для молодых” отвергаются, принимаются или транс-формируются “старые новые” тенденции новой драмы и близких ей театров – как рождается новая, исключительно их, двадцатипятилетних, собственная интонация.
Галина ШМАТОВА
«Экран и сцена» № 15 за 2012 год.