Окончание. Начало см. – № 1, 2020.
III
В последней части нашего очерка взглянем на ситуацию михоэлсовского “Короля Лира” несколько шире. Февраль 1935 года – отчасти, конечно, только отчасти, время того, что можно назвать, используя слово Юрия Тынянова, историческим промежутком. Позади, всего лишь несколько месяцев назад, убийство Кирова и сразу же последовавшие ленинградские репрессии. Впереди, на следующий год, начало Большого террора, разгул ежовщины, московские процессы. И захлестнувший всех и вся, нарастающий и в пропагандистском угаре теряющий всякие разумные границы культ товарища Сталина. Сталин вытесняет сподвижников, задвигает Ленина, становится великим вождем и учителем народов во всех сферах. Кремлевские пропагандисты берут пример, но и дают пример берлинским пропагандистам, рождается некое соревнование вождя и фюрера, предвещающее сближение в августе 1939 года. И, кстати сказать, написанное Сталиным и прочитанное Молотовым днем 22 июня 1941 года сообщение о начале войны содержит неожиданное и вряд ли уместное слово “вероломно” – в нем звучит горечь обманутой влюбленной женщины, брошенной любовником или даже мужем. Наоборот, ревнивое восхищение Гитлером питается у Сталина, по всей видимости, тем, что фюрер мог позволить себе открытый государственный антисемитизм, а вождь не мог. Пока не мог.
Насколько я помню (а в 1939 году мне было одиннадцать лет, и я, как многие мои сверстники, очень интересовался политикой), неожиданное сотрудничество страны победившего социализма и страны торжествующего фашизма приветствовали многие из тех, кого называли выдвиженцами. Никакого одобрения у театральных людей оно не вызывало. Скажу больше, сам русский язык отверг отвратительное слово “фюрер”, оно не прижилось ни в литературном, ни в разговорном словаре, не то что – позднее – англо-американские “босс”, “менеджер”, “продюсер”. Но мы опережаем события и снова возвращаемся в 1935 год, в котором, как показалось, появился какой-то просвет, какая-то долгожданная передышка. Хотя общий фон изменился мало, и с этим фоном нельзя было не считаться. Он незримо присутствовал во всех лучших спектаклях, во всей лучшей литературной прозе, во всех лучших кинофильмах. И не в последнюю очередь классическая тема “Короля Лира” – тема отцов и детей, но не в тургеневском а, как ни странно, в шекспировском варианте. Девушки-комсомолки отказываются от своих арестованных отцов, хотя есть и нередкие, но осуждаемые примеры дочерней верности. Идеологическим культом, а вместе с тем верноподданническим мифом, становится история Павлика Морозова, донесшего на отца, совершившего предательство по зову сердца. И все школьники заученно твердят: “пионер – всем пример”, не задумываясь, повторяют: “будь готов – всегда готов!”.
Но все это частности в общей ситуации смены поколений: вчерашние герои должны уйти, освободить место на исторической сцене. На их место приходят выдвиженцы, которые здесь уже упоминались. При том, что среди опальных героев не все авантюристы с уголовным прошлым, и не все закоренелые бандиты. Среди них есть бескорыстные идеалисты. Один из таких идеалистов станет персонажем романа Бориса Пастернака “Доктор Живаго” – это Паша Антипов – Стрельников-Расстрельников. Рискнем сказать, что шекспировский Король – далекий предшественник пастернаковского комиссара. Во всяком случае, король Лир михоэлсовский, король Лир курбасовский, король Лир ГОСЕТа. И здесь тоже трагедия ложной абстрактной идеи. Мудрец и философ король Лир живет, не зная, не думая и не заботясь о конкретной реальности и о подлинной человеческой жизни. Не догадываясь ни о том, какой она может быть низменной, и какой может быть возвышенной, и совсем не понимая, что время идеалов ушло и пришло время деловых людей, циников и прагматиков, говоря нынешним языком. История короля Лира, хотя и изложенная классическим образом, кажется актуальной, даже всегда актуальной: провал идеи и катастрофа идеалиста. Идея, может быть, и хороша, или даже слишком хороша, но вмешалась жизнь, и все пошло насмарку. Примерно в таких же словах моральный итог спектакля подвели и Борис Зингерман, и Нелли Корниенко. Как, впрочем, и сам Михоэлс (в статье 1936 года), придавая концепции модный, а может быть, и обязательный социологический смысл: это “трагедия познания… Трагедия короля Лира рисовалась мне как трагедия феодальной мудрости, отживающей вместе с феодальным строем”. Сегодня же можно позволить себе видеть в спектакле не только феодальные проблемы.
И в этой статье, и в статье 1937 года, Михоэлс несколько раз вспоминает библейского Экклезиаста. В беседе, состоявшейся в 1940 году, он своего короля Лира даже назвал Экклезиастом. “Выход Экклезиаста – так Михоэлс описывал сцену выхода Короля Лира <…>, – и вдруг вся эта пышность замерла. Нет и музыки, только в одном сплошном реверансе застыли дамы. И выходит человек, маленький, старый – ну никакого знака ни власти, ни величия, ничего… Зачем это нужно? Если вы его выведете во всем королевском величии, в полном облачении, подчеркнете его величественность, едва ли моментально предстанет король, но уж наверняка исчезнет мудрец. Самое важное здесь подчеркнуть мысль” (там же, с. 295). И несколько раз приводит известные слова Экклезиаста: все “суета сует и всяческая суета”, а более всего – власть и борьба за обладание властью. И этот нигилизм, и эта мудрость утверждаются на сцене театра на Малой Бронной, совсем недалеко от центра, от Кремля, где набирает обороты кровавая драка за власть и где побеждает самый безжалостный и самый лицемерный.
Конечно, Михоэлс ясно понимал, в каком мире живет, что нужно, что можно, а что нельзя себе позволить. Человек ритуала не только на сцене, но и в жизни, он совершал все необходимы поступки, произносил все необходимые слова, славил Сталина, порицал формализм и отстаивал социалистический реализм, правда, вкладывая в это понятие нечто совсем чуждое социалистическому реализму. Пока Михоэлс был нужен, это сходило ему с рук, главное, чтобы поддерживал официальную установку словами. А когда перестал быть нужен, с ним расправились в самой циничной форме.
P.S. Соломон Михайлович Михоэлс был убит в Минске 10 января 1948 года по личному устному приказу Сталина. Об этом теперь хорошо известно. Известно и то, как это произошло – из сообщения Льва Шейнина, прокурорского работника и драматурга, посланного в Минск расследовать нашумевшее дело. Некоторые дополнительные подробности могу сообщить и я – по случайным обстоятельствам знакомый с предысторией этого убийства. Дело в том, что Михоэлс, как член комитета по Сталинским премиям, поехал в Минск – смотреть номинированный спектакль – не один, а в сопровождении официального секретаря этого комитета Владимира Ильича Голубова-Потапова, профессионального балетного критика, автора книги о Галине Улановой, а неофициально сексота, то есть сотрудника органов (Владимир Владимирович Набоков не удержался бы и сказал: сексуальный сексот, что было чистой правдой). И одновременно Голубов-Потапов вел в ГИТИСе семинар балетной критики, где занимался и я, единственный студент среди четырех студенток. Обычно очень пунктуальный, всегда хорошо одетый и ухаживавший за самой хорошенькой из четверки, он в начале января пришел на семинар с опозданием, небрежно одетый и сильно пьяный. “Старик много пьет, – сказал он смущенно, – и я репетирую для поездки с ним”. Видно было, как он нервничает, а теперь понятно, что нервничал и сам Михоэлс.
Приехав в разрушенный и не восстанавливавшийся Минск, оба посмотрели спектакль и на вечер были приглашены к одному из встречавших, большому чекистскому чину. Там, во дворе, их и пристрелили. Но чтобы скрыть злодеяние, вынесли обоих на пустынное шоссе, бросили на землю и проехали по ним на большом грузовике.
Шейнин впоследствии утверждал, что даже после этого оба оставались живы, и нашли их лежащими в обнимку, пытавшихся согреться. К утру они замерзли.
А теперь моя догадка. В 1943 году Михоэлс, по приглашению Альберта Эйнштейна, был в США, объездил страну, выступая на различных встречах и собирая деньги у своих соплеменников. Большую часть денег привез в Москву, а на меньшую купил несколько студебеккеров, сыгравших важнейшую роль во время войны и во множестве присылаемых нам американцами. Большой грузовик, давивший Михоэлса, был, скорее всего, студебеккером, подобных тогда в СССР не выпускали. Сталин любил такие черные шутки. Его подручные-шестерки об этом знали.
P.P.S. Вениамин Зускин, друг, многолетний партнер и спутник Михоэлса, был арестован и судим с другими членами Антифашисткого Еврейского комитета по обвинению в шпионаже. В “Короле Лире” он играл роль Шута, и это был необыкновенный Шут, очень нежный, даже ласковый, полный веселья, забот и тревожных предчувствий. Странно сказать, в иные мгновения он казался сыном короля Лира, очень преданным, совсем беззащитным. Во второй половине спектакля Шут не появлялся, необъяснимым образом исчезая из шекспировской пьесы. Шекспироведы много лет по-разному трактуют загадку исчезновения из действия шута. А на спектакле такой вопрос даже не возникал: исчез, потому что должен был исчезнуть. Вениамин Львович Зускин был расстрелян 12 августа 1952 года.
Вадим ГАЕВСКИЙ
«Экран и сцена»
№ 2 за 2020 год.