Неклассическое безумие

• Отелло – Т.Тиме, Дездемона – Д.ЙентшПро бельгийца Люка Персеваля, занявшего в 2009 году место главного режиссера гамбургского театра “Талия”, Москва слышала давно, а Петербург уже неплохо с ним знаком. Но вот благодаря “Сезону Станиславского” и столичный зритель получил возможность составить собственное мнение о режиссере, прославившемся именно радикальным переосмыслением классических пьес. Судя по чеховскому “Вишневому саду” (см. “ЭС” № 13, 2012) и шекспировскому “Отелло”, показанным в Москве, священного трепета к каждой букве классиков он и вправду не испытывает, зато бесстрашно играет с сюжетами и образами, давно и прочно обосновавшимися в вечности.
Раневская (Барбара Нюссе) у Персеваля – старушка со скованными артритом движениями и просветленным безумием на лице, но с крепкими икрами спортсменки – одряхлевшая Шарлотта! Тем более что самой Шарлотты Ивановны, трагической клоунессы, ответственной в большинстве постановок “Вишневого сада” за долю абсурда, нет. Да и зачем – с этой ролью остальные персонажи прекрасно справляются без нее. Трагическая неустроенность клеймом стоит на каждом. Особенно отличается этим лакей Яша (Маттиас Лея) – обаятельный трансвестит на шпильках, в блестящих лосинах и с пышной растительностью на лице. Ему не прижиться нигде, его спасение только во вседозволяющем Париже. Как большой преданный пес, он лежит у ног Раневской, угнездив кудлатую голову у нее на коленях. История Шарлотты вложена в уста строгой горничной Дуняши в прямой узкой юбке (Оанна Соломон), невнятно влюбленной в совершенно индифферентного к ней Яшу. Гаева в московском спектакле играл дублер – подчеркнуто отстраненный молчаливый пожилой господин с тетрадкой текста в руках, вечно обделенный и вниманием, и шампанским, и партнером для танца. Аня, Варя, Петя, Епиходов – разнообразно нелепая масса несчастливых и неприкаянных персонажей, среди которых единственным нормальным, нейтральным, уравновешенным оказывается Фирс (Александер Симон) – подтянутый молодой человек, бесстрастно ведущий обратный отсчет (100, 99, 98, 97…), насвистывающий легкомысленную мелодию, безупречно заботливо ведущий Раневскую в танце. Ему, судя по всему, отведена функция кого-то вышестоящего – то ли Времени, то ли Смерти.
Бритый наголо Лопахин (Тило Вернер) в несуразных белых туфлях при темном костюме с итальянской страстью тараторит в мобильник на непонятном языке (сербском? турецком? хинди?) команды то ли плотникам, то ли биржевым брокерам. Да он такой же прожектер и мечтатель, как и надеющиеся на ярославскую бабушку хозяева сада: вместо дачек Лопахин предлагает на месте вырубленного вишневого сада разбить рапсовое поле и гнать из рапса биотопливо. Современно, экологично, но когда же экологичность приносила стабильный и скорый доход? Кстати, впервые осознается, что покупка имения ощутимо ударила его по карману: “Сверх долга я надавал девяносто, осталось за мной”. Глядишь, и не хватит у него денег разорить вишневый сад. Над Лопахиным, бешено отплясывающим на радостях от покупки, недвижно зависли матовые, волшебно светящиеся шары разных размеров, в бархатной темноте сцены они – единственная декорация, кроме ряда стульев на авансцене – видимо, олицетворяют собой прекрасный и незыблемый вишневый сад, который переживет всех копошащихся под его сенью, как переживут чеховские пьесы все революционные решения и остросовременные концепции.
“Отелло” завершил в Москве свое скандально-триумфальное шествие по миру. Возможно, излет, финал существования спектакля сказался на его восприятии, а может, наоборот, выявилась самая суть. Но так или иначе, вся трагедия, когда-то бывшая шекспировской, сконцентрировалась в одном-единственном слове, вся упругая и элегантная концепция обслуживает лежащую на поверхности идею, озвученную Яго – “Понаехали!”. И уже не важно, что Отелло Томаса Тиме вовсе не черен, он – чужак, “понаехавший”, да еще и занявший руководящий пост. Отсюда, от этой мелкой шовинистической зависти, вызвавшей такое омерзительное понимание московского зрительного зала, разрушительная ненависть талантливого и харизматичного Яго (Вольфганг Преглер). При всей своей артистичности он глубоко отвратителен, совершенно нерукоподатен, и в этом последовательно верен себе. Матерщина, солдафонская грубость, мелкая подлость, с такой одухотворенной ловкостью демонстрируемая им в каждом проявлении, поразительно подлинна, достоверна. В этом печальная актуальность спектакля. Вокруг Яго тоже, конечно, не Смольный институт – старый грузный вояка Отелло по-солдатски брутален и задирист, все его подчиненные, да и голубка Дездемона (Джулия Йентш), вполне ему соответствуют, но Яго мерзок нарочито, вызывающе. Отелло ему не соперник, противостоять в этом вихре самодовлеющих непристойностей ему может разве что музыкант (Йенс Томас), извлекающий из рояля – черного, стоящего, как на постаменте, на перевернутом белом – разнообразно виртуозную музыку, иногда способную напором, изобретательностью и витальным угаром победить бушующую пошлость Яго.
Обаятельная деменция Раневской (в немецкой программке почему-то упорно называемой Андреевна Раневская) и легко, как карточный домик, обрушивающийся разум Отелло составили в Москве удивительную дилогию, еще требующую осмысления.
 
Мария ЛЬВОВА
«Экран и сцена» № 22 за 2012 год.