В четырех из десяти конкурсных фильмов 14-го международного кинофестиваля в Братиславе действие движет тема безработицы. Неудивительно: это – фестиваль дебютов, начинающие авторы рассказывают о поколении, вступающем в жизнь на фоне глобального кризиса. В такое время именно молодежь младшего послевузовского возраста оказывается в самом тяжелом положении: вроде учились-учились, а показать себя и негде. Сюжет картин “Настоящее время” (режиссер Бельмин Сёйленмез, Турция), “Лотос” (режиссер Лю Шу, Китай), “Проклятие клеток” (режиссеры Паула Фабиана и Адриан Стейнвей, Бразилия), “Кроль” (режиссер Эрве Ласгутт, Франция) так или иначе повторяет – возможно, неизвестный этим авторам – румынский фильм “Моя сексуальная жизнь” (режиссер Корнел Жорже Попа), показанный на прошлом Московском Международном кинофестивале: загнанный в тупик герой (чаще – героиня) соглашается на недостойную себя и, как сначала кажется, временную работу. Но выясняется, что угодить в эту мышеловку гораздо легче, нежели выбраться оттуда – для спасения надо пожертвовать личными амбициями или поднять по тревоге всю свою родню. Вдобавок на репутации героя, еще недавно вполне приличного молодого человека, остается неизгладимое пятно. Молодость вообще дана человеку для того, чтобы наломать дров и потом снимать кино про то, какие тяжкие усилия потребовались для “ликвидации последствий”. Многие авторы перед началом просмотра на МКФ в Братиславе подчеркивали, что в картине использован их собственный опыт.

Нередко последнее, что не дает оступившемуся молодому человеку окончательно сломаться и опуститься на дно, – это какая-нибудь заветная мечта, и чем дальше она от реальности, тем нежнее лелеет ее героиня. Работница рыбзавода бретонка Гвен (“Кроль”) мечтает уехать в Мексику и выиграть чемпионат по плаванию, хотя через несколько месяцев она станет матерью-одиночкой; балерина Клара (“Проклятие клеток”), не теряя призрачной надежды вернуться в театр, танцует в ночном клубе, старательно и, увы, тщетно скрывая это от жениха; разведенная Мина (“Настоящее время”) работает в кафе гадалкой на кофейной гуще и копит баксы на отъезд в США, где ее никто не ждет. А Йоав, сын тель-авивских пенсионеров (“Хаюта и Берл. Эпилог“, режиссер Амир Манор, Израиль) уже давно туда уехал, чем и разбил папе сердце. Ведь родители, Берл и его верная спутница жизни Хаюта, всю жизнь отдали государственному делу: “Мы построили Израиль, а они его продали!” – с гневом говорит убежденный социалист Берл, у которого нужда и разочарования как будто отбили все его еврейское чадолюбие.

Такое же обвинение современному обществу предъявляет пожилая китаянка-киноопе-ратор, у которой героиня фильма “Лотос” берет интервью: “Раньше мы были готовы на любой подвиг во имя родины – не то, что сейчас, когда все делается или из-за денег, или ради себя самого!”. Примечательно, однако, что, за исключением фильма “Хаюта и Берл. Эпилог“, принесшего Амиру Манору приз европейской ассоциации кинокритиков FEDEORA и приз основного жюри за лучший дебют, между отцами и детьми нет конфликта поколений. Дети не возражают отцам в ответ на их брюзжание, не отрицают, что везде, куда ни плюнь, все прогнило. Но и такой консенсус почему-то не может объединить отцов и детей в некую силу, способную противостоять глобальному злу. Монстра торжествующего империализма равно боятся все – и обманутый сын, и промотавшийся отец.

Может быть, поэтому семья не становится для молодого героя ни опорой, ни прибежищем. Так, герои колумбийского фильма “Ла Сирга” (режиссер Вильям Вега) вынуждены покинуть свой семейный отель для любителей экологического туризма, оставив все – от мебели и посуды до упитанных кур и цветочков в горшках – местной банде. Рейдеры неспешно выжидали, когда хозяин отеля с осиротевшей племянницей приведут его в порядок. Ну а потом дали понять своей “шестерке”, по совместительству сыну хозяина отеля “Ла Сирга”, что его папашке выделяется, так и быть, 48 часов на освобождение помещения – отец все-таки. Уже во втором известном мне колумбийском фильме сходный финал: бандиты отнимают у труженика дом, который он обустроил – знал бы, для кого старался! – и в награду за труды сохраняют ему жизнь. (Интересно, что ждет российских богачей, которых власти европейских стран считают подходящими партнерами для ремонта на наши с вами деньги скупленных ими исторических домов и отелей?)

Картина “Ла Сирга” получила главный приз жюри не только потому, что она красиво снята, и ее визуальные образы временами напоминают кому “Зеркало” А. Тарковского, кому – фильмы Л. Бунюэля, но и за ее внятные аллюзии.

В фестивальных кулуарах довелось услышать байку о стоящем среди карловарских бюветов памятнике первому президенту Чехословакии Масарику, который наши соотечественники приняли за памятник Ленину. Бывшие пионеры и комсомольцы, а ныне буржуи, долгое время клали цветочки к подножью, пока кто-то из местных не открыл им правду. Что же это – сожаление о чем-то утраченном или акт самоутверждения? И где граница между верой (или идеологией) и естественной самоидентификацией?

Фильм француза алжирского происхождения Рашида Джаидани так и называется – “Избитая тема”, то есть авторы заранее подстраховались от тех, кто не преминет заметить, что по сравнению с фильмами Абдельлатифа Кешиша и Лорана Канте здесь нет ничего принципиально нового ни в тематике, ни в изображении. То, что картина снята с рук дрожащей камерой значительно хуже, чем фильмы участников движения “Догма”, никого не смущает: этот манифест давно забыт. В ряды кинокритиков уже влилась мощная струя юных писак, для которых “лихие 90-е” – это никакая не классика кино, если не считать Тарантино да Кустурицы, а просто старомодный хлам. Герой картины араб Слиман всеми силами противится браку младшей сестры Сабрины с чернокожим актером Дорси, ведь тот – христианин. Однако только ли в вере дело? Нового в “избитую тему” Рашид Джаидани (сам полу-алжирец, полу-суданец парижского розлива) добавляет в эпизоде общей молитвы, из которой явствует, что парижские арабы брезгуют неграми, даже единоверными. Не объединяет их даже неприязнь “местных” и к тем, и к другим “понаехавшим”. Против Сабрины чернокожая мать Дорси: “Веру поменять можно, расу – никогда!” А у Слимана к тому же сорок братьев, как у того вруна из стихотворения Д. Хармса: “Еще двадцать, еще тридцать, ну еще туда-сюда, а уж сорок, ровно сорок…”, и многие из них не против Дорси – был бы человек хороший! Арабский неписаный закон позволяет старшему брату принимать самое жесткое решение самостоятельно, без всякой там демократии: “Традиция делает меня сильным”, – говорит Слиман своей возлюбленной. Жаль, что “пятый пункт” у нее самый неподходящий: ну, татарка, ну, турчанка – ну, еще туда-сюда, но еврейка… В общем, ушлая Сабрина разыскала того, кто на самом деле старший в этой горластой семье. Вычеркнутый родственниками из жизни за нетрадиционную сексуальную ориентацию, он свое право старшинства никому не отдавал. И вот уже зарвавшийся Слиман, быстро поставленный на место, первым извиняется перед Дорси, которого он чуть не застрелил. А тот, однако, не торопится исполнить христианскую заповедь прощения: оса-док-то остался…

В фильме “Проклятие клеток” друг-гей Мигель (его играет сорежиссер фильма Адриан Стейнвей) тоже оказывается единственным, кто не на словах, но на деле помогает Кларе, брошенной женихом, начать жизнь с чистого листа. Мигель отдает ей большую часть денег за дом покойной матери, чтобы Клара, купив себе квартиру, смогла бы выбрать пусть неприбыльную, но достойную работу. Однако перед этим Мигель, притворившись актером-пародистом, ищущим ангажемент в принадлежащем его отцу театре, соблазняет своего папашу, много лет назад бросившего семью. И после того, как папенька, не узнавший сына, овладевает им в постели, Мигель произносит выношенное за много лет разоблачительно-обвинительное слово, а затем уходит, разбив папе опять-таки сердце, и кончает с собой. Клара же, наконец-то выпустив из клеток птичек-пленниц, навсегда сохранит о Мигеле благодарную память… Оказалось, что не на кого опереться девушке, кроме как на друга-гея! А куда денешься, особенно если нет помощи ни от мужа, ни от брата, ни от отца? Да и отца, собственно говоря, тоже нет.

Юная Рахима, героиня фильма “Дети Сараева” (режиссер Аида Бегич, Босния-Герцеговина), в ответ на вопрос соседки, так ли необходимо верующей женщине все время носить платок, уклончиво говорит: “Не надо о политике, давай-ка лучше покурим”. При чем тут политика? Что же, вспомним репортажи Дарьи Асламовой из Боснии, в которых она обнародовала факт доплаты саудовскими организациями ежемесячных 200 евро тем, кто носит хиджабы. Рахима с младшим братом – круглые сироты, и без этих денег им никак не прожить (кстати, сама Аида Бегич тоже всегда ходит в платочке). Значит, осо-знается разница между религиозным и экономическим смыслом обычая. Но у меня только один вопрос: а стоила ли эта 200-евровая подачка (и то не всем выделяемая) того, чтобы убивать единокровных сербов и оставлять сиротами своих же детей? Ведь в Боснии сейчас – тысячи таких, как Рахима. Примечательна также сцена, где Рахима, принуждаемая важным чиновником оплатить разбитый ее братом айфон его сына, сообщает ему, у кого она снимает квартиру, и все его претензии тотчас же исчезают. Очевидно, хозяин съемной квартиры – еще более влиятельный “браток” в Сараеве? Что же, хотя бы в кино можно намекнуть на существование “параллельной реальности”, только в обычных кинотеатрах такие фильмы не покажут.

Во время фестиваля состоялась дискуссия под руководством составителя программы Ненада Дукича – в частности, о барьерах между фестивальным и зрительским кинематографом. С интересом выслушали коллеги-кинокритики из стран Евросоюза мое сообщение об уникальном опыте Бюро пропаганды киноискусства как системы альтернативного проката. Беда, однако, в том, что вся современная цивилизация катастрофически теряет общую основу культуры и, в частности, общий язык искусства. В фильмах “Проклятие клеток”, “Избитая тема”, “Эх, парень” (режиссер Ян Оле Герстер, Германия) отчетливо звучит горькая ирония в адрес так называемого современного искусства, замешанного на шоке и эпатаже, то есть на разрушительных инстинктах. Всему этому молодые европейские авторы пока не могут противопоставить ничего, кроме оживления некоторых традиций итальянского неореализма. Правда, ни один из “ретронеореалистических” фильмов не получил награды какого-либо жюри фестиваля. Профессионалы голосуют за более сложную сценарную разработку, дающую основу для создания актерского образа. Так, главные актерские призы получили Юсеф Кармон и Ривка Гур за фильм “Хаюта и Берл. Эпилог“, где заметнее театральная традиция, нежели неореалистическая. А зрители, которым все это время беспросветно тяжело живется, требуют, чтобы проблемные реалии были представлены в облегченно-развлекательном виде.

На этот запрос откликнулся серб Боян Вулетич. В его фильме “Путеводитель по Белграду с пением и плачем” рассказываются четыре трагикомические (не без сильного влияния Кустурицы) истории о любви человека Белграда и чужеземца, приехавшего в столицу Сербии. Город открывается миру после долгих лет международной изоляции. Каждую новеллу начинает и закрывает песня в славяно-балканском стиле, исполняемая хором то стюардесс, то горничных, то полицейских, то заключенных в оранжевых тюремных робах. Но музыка, к счастью, – не единственный элемент “местного колорита”. В четвертой новелле турок Орхан, живущий в Германии и скупивший в Белграде какой-то бизнес, влюбляется в белокурую сербскую мать-одиночку. Длинноногая Ягода очаровала его не только своей красотой, но и неожиданно глубокими познаниями в турецкой культуре и обычаях, которые в Сербии после османского владычества вполне прижились. Похоже, Ягода осознала в себе нечто турецкое, что неудивительно: за четыреста с лишним лет ига немало сербских женщин попалось под руку турецким насильникам. Но и сам Орхан, похоже, чувствует себя слегка сербом: ведь за те же “четыреста лет вместе” и славянок немало угодило в турецкие гаремы. Не потому ли Орхан выбрал именно Белград для своего бизнеса, не потому ли ни на ком не женился, чувствуя, что любовь на всю жизнь ждет его здесь, в полуразрушенном городе, медленно залечивающем раны войны? Да, много чего эта страна никогда не забудет, и фильм Бояна Вулетича – прежде всего миролюбивый жест по отношению и к Западу, и к Востоку, откуда Сербию много раз били. Что же, верить в любовь, перед которой нет ни эллина, ни иудея, ни араба, в любовь с первого взгляда и на всю жизнь, в молодости еще можно. И даже нужно! На то она и молодость. Однако в некоторых фильмах конкурс-ной программы (“Дети Сараева”, “Настоящее время”, “Ла Сирга”) молодая женщина или совсем юная девушка настолько придавлена нищетой и бесправием, что любви, главнее которой в жизни барышни ничего не может быть, просто не находится места в душе, тяжким трудом добывающей пропитание телу. А это, возможно, и есть самое страшное: ведь если в юности не полюбишь, то – когда же еще? Разбудит ли какой добрый молодец рано повзрослевшую спящую красавицу, с юных лет отягченную непомерным бременем?

Главный герой фильма “Эх, парень” в исполнении молодого, но уже очень известного в Германии актера Тома Шиллинга (написавшего режиссеру Яну Оле Герстеру письмо в пять страниц с подробной мотивировкой того, почему именно он, Том Шиллинг, непременно должен играть эту роль!) – тоже человек без определенных занятий. Но друзья и особенно девчонки постоянно толкутся около него – единственного наследника богатенького папеньки, который два года исправно оплачивал учебу Нико в университете, пока не узнал, что сын ушел с юрфака и до сих пор ищет себя. Впрочем, перед Нико всегда открыты все двери, только ему ни в одну не интересно. Это объединяет берлинского плейбоя Нико с бретонским балбесом Мартеном из фильма “Кроль”: здесь первые так на последних похожи! Правда, в отличие от Мартена, у которого есть любящая сестра и беременная от него красавица-спортсменка Гвен, скользкий Нико все же имеет хоть одну, но явную ценность в жизни. Это свобода – в том смысле, в каком можно считать таковой независимость ни от чего иного, кроме папиных подачек. Действие фильма происходит в течение одного дня, полного “обломов”: психолог отказал в водительских правах, банкомат проглотил карточку, разъяренный папуля не дал денег, бывшая одноклассница обозвала ничтожеством. В довершение всего Нико знакомится в баре с одиноким стариком по имени Фридрих. Семьдесят лет назад, после налетов советских бомбардировщиков в 1941 году, родители Фридриха поняли, что Германия проиграет войну, и снялись с места, пока не поздно. Но ценой свободы, обретенной в эмиграции, стало отчуждение Фридриха – пожизненно “своего среди чужих, чужого среди своих”, не понимающего берлинский диалект – от окружающих. Выговорившись перед Нико – столь же, в сущности, одиноким человеком, вдруг явственно увидевшим собственное весьма вероятное будущее, – старик умирает.

Фильм “Эх, парень” разбередил у нас ностальгию по черно-белому кино 60-х: перекличка с европейскими фильмами того времени совершенно очевидна. А главное – черно-белое изображение не так “мозолит глаза”, как ядовитый цифровой цвет, тем более в некорректно настроенной проекции. В фестивальном центре молодые словацкие кинематографисты организовали флэш-моб в защиту 35-миллиметровой пленки, к которому я охотно присоединилась. Ведь в наше время, когда “цифра” практически сравнилась с целлулоидом по разрешению и цветопередаче, обнаружилось также весьма вредное воздействие пиксельного изображения на зрение и нервную систему человека. Но, конечно, приз ФИПРЕССИ, приз FEDEORA и приз основного жюри за режиссуру картина “Эх, парень” получила не за это. Особенно важным показалось, что потребитель, чье происхождение из “западных” или “восточных” немцев в фильме не указано, ибо сие не имело для Нико решительно никакого значения, впервые в жизни задумывается о том, что он ведь еще и гражданин. Но – чего?

Недавнее прошлое Европы, например, Вторая мировая война, известно ровесникам Нико только по фильмам. По ходу сюжета Нико попадает на съемки очередной костюмной драмы про любовь нацистского офицера и еврейки, полного “замыленных” экранных клише (сам Том Шиллинг ранее сыграл Гитлера в малоизвестной за пределами Германии картине “Боя борьба”). Современные фильмы о войне, как правило, повторяют кинообразы прежних лет, что неудивительно. Если автор родился после 9 Мая 1945 года, то откуда же ему брать основу для визуального решения, как не из кино?! Так постепенно сыгранное вытесняет реальное, а ведь дело-то было, по историческим меркам, сравнительно недавно. Замечу, что только в фильмах “Лотос”, “Хаюта и Берл. Эпилог“ и “Эх, парень” звучат некие гражданские темы. В прочих картинах герои живут вне каких-либо общественных институтов, как будто проблемы страны (кроме, конечно, безработицы) их вообще не касаются. Не потому ли, что молодые граждане привыкли воспринимать демократическое государство как нечто безликое, а то и враждебное? Если судить по фильмам, за последние тридцать шесть лет (таков средний возраст авторов конкурсной программы Братиславского МКФ) молодежь выросла та еще: одинокие волки, пресыщенные дегенераты, закомплексованные психопаты.

Интересно, почему на экране отсутствует другая молодежь, которую знаю я? Точнее говоря – кто ее упорно не хочет замечать: сами авторы, или продюсеры, или чиновники фондов, финансирующих кино?

Братислава-Москва

Юлия ХОМЯКОВА

«Экран и сцена» № 24 за 2012 год.