По волнам памяти

Продолжаем публикацию воспоминаний о художнике Александре БОИМЕ его сына, художника Антона Боима. Начало в №№ 3, 13. Продолжение следует.

Окна нашего дома смотрели на площадь Киевского вокзала. Место торгового центра «Европейский» тогда, в начале 70-х годов, занимали трущобы, наподобие описанных в пьесе «На дне». Содержимое прорванной канализации стояло во дворах, и чтобы жители могли ходить, дворы покрывала сеть мостков. Мы с друзьями любили гулять там. Особенно увлекательно было кидать в водоем кирпичи, отчего поднимались волны, перехлестывавшие через мостки.

Но когда в тот день мы гуляли на площади у вокзала и собирали окурки, перед нами остановился пожарный подъемно-спасательный автомобиль с лестницей на поворотной платформе. Мы кинулись к нему, стали лазить как обезьяны – почему-то никто нас не прогонял. И тут появился отец, он неожиданно рано возвращался с «Мосфильма». Ему пришлось тоже залезть на платформу, чтобы снять меня со стрелы, – я категорически отказывался спускаться. Он взял меня за руку и повел домой, объясняя, что это опасно.

Я вырвал руку, кинулся обратно и вдруг, оглянувшись, увидел, что отец догоняет меня!

Вот этого я совершенно не ожидал – чтобы этот старик, этот шестидесятник в черном кожаном плаще, мог бегать! Даже страшно стало. Мне было лет пять, значит отцу, соответственно, тридцать шесть.

Кстати, обзавестись никотиновой зависимостью мне в тот раз так и не удалось. Вскоре клуб любителей табакокурения, в кустах у нас во дворе, был рассекречен и собственноручно разгромлен режиссером, сценаристом и актером Владимиром Грамматиковым, тоже возвращавшимся с «Мосфильма» почему-то не в свое время.

Отец после этого вызвал меня на кухню, ласково предложил присесть, открыл пачку папирос и протянул мне. Чиркнул спичкой, пододвинул пепельницу. Сказал: «Хочешь попробовать? Вот… Зачем же на улице подбирать…»

Я попробовал, отец смотрел на меня, потом сам закурил и продолжил: «Сынок, ты не дуй в нее. Надо затягиваться, смотри – вот так…»

Последнее, что я успел подумать: «А ведь папиросы-то – дрянь! Он их специально для меня купил, сам-то курит “Союз-Аполлон”».

Эффект превзошел все ожидания; мне этого урока хватило на следующие лет пятнадцать.

Там, на площади Киевского вокзала, отец впервые удивил меня своей физической формой, несмотря на преклонный по моим понятиям возраст, обнаружив способность бегать, а в другой раз он удивил меня в городе Вышний Волочёк.

Отец работал в Вышнем Волочке на картине Сергея Соловьева «Спасатель». На берегу водохранилища он выстроил двухэтажную декорацию с интерьерами – снимали и снаружи и внутри. Съемки уже шли, когда у меня начались каникулы. Я мог бы сидеть на даче с бабушкой и дедом, но отец решил забрать меня к себе на все лето. Кто-то из съемочной группы ехал из Москвы и по его просьбе прихватил меня.

Я вез запас сгущенного кофе и хлебцев «обдирных» – для завтраков в гостинице. Все остальное к моему приезду было уже припасено.

Годы спустя, отец рассказывал, как они впервые приехали в Вышний Волочёк с режиссером Соловьевым и оператором Павлом Лебешевым на выбор натуры. С натурой повезло сразу, но от взгляда опытного кинооператора не ускользнуло, что в городе нет еды! А этого Павел Тимофеевич не любил. Он сразу же обратил внимание режиссера на данное обстоятельство, спустив того с небес на землю.

Но не успел Соловьев как следует осознать масштабы катастрофы, как Лебешев сам же предложил решение. Он умел жить – фары его автомобиля уже тогда, к моей зависти, украшали колпаки из летающих тарелок, выпуск которых был налажен по случаю Олимпиады. У меня тогда не было ни одной, их еще надо было «достать»! А Павел Тимофеевич умел доставать. Он произнес:

– Ведь здесь же есть советская власть?

– Ну, да… – ответил рассеянно Соловьев – венецианский «Золотой лев» уплывал у него прямо из рук.

– Значит, и еда должна быть! – не слушая, ответил сам себе Павел Тимофеевич. И не ошибся.

Примерно как в сочинениях Ильфа и Петрова, они втроем явились в райком партии и там представили дело так, что великий режиссер направлен к ним в город для съемок кинофильма. И намекнули, что это будто бы распоряжение откуда-то с самого верха. Но нужна еда, и дело местных властей – обеспечить!

И действительно, как по волшебству, явилась еда; у всех в номерах потом стояли коробки со сгущенкой, тушенкой, консервами рыбными, куриными в собственном соку – хватило на все лето.

Мама писала потом бабушке, когда приезжала к нам в отпуск: «Они с Антоном развели [в гостиничном номере] целое хозяйство – электроплитка, кипятильник, кастрюли, сковорода. Администрация смотрит на это сквозь пальцы. <…> Город окружен заливными лугами, поэтому здесь в магазине прекрасное молоко, сметана и творог. Но дороговато».

Дороговато… Да и разве же это еда, Павел Тимофеевич? Дядя Паша!

Еще в городе имелось кафе, в нем снимали один из эпизодов, и там были пирожки. Это заведение мне суждено было запомнить на всю жизнь. Отец повел меня туда в первый же день, обнаружив, что ничего из райкомовского пайка я не приемлю. Пирожки там были с рисом и яйцом, с капустой, яблоками, и… с мозгами! Меня это потрясло до глубины души: мяса в городе не было, а мозги – пожалуйста! И ведь кто-то же их берет… И ест наверное!

Видимо, я был очень голоден, потому что пирожками с повидлом все-таки пообедал, несмотря на открывшиеся мне истины.

А потом отец повел меня в городской парк. Единственный, помимо карусели, аттракцион там представлял из себя два кронштейна с самолетами на поворотном кругу – все это крутилось со страшной скоростью, кронштейны ходили вверх-вниз.

Ничего не подозревая, я пожелал прокатиться, хотя отец, кажется, отговаривал.

Я пристегнулся, и началось страшное. Земля вылетела из-под ног, мне показалось, что мною как будто выстрелили из какого-то нарезного орудия с винтом. Вся моя недолгая жизнь пронеслась перед глазами и улетела вслед за землей, а впереди стремительно росла, заполняя небо, стена из пирожков с мозгами…

Проблема питания была решена на два дня вперед: меня выворачивало, я не помню, как оказался в гостинице. Отец был страшно напуган: доверили ему дите, и вот, в первый же день…

На каруселях я не катался с тех пор никогда и вряд ли уже когда-нибудь попробую.

В гостинице «Березка» прямо под нами размещались участники танцевального коллектива «Эребуни», гастролировавшего в городе. Репетировали они там, или так разговаривали – неизвестно, все происходило на армянском языке, который сам по себе «подобен грохоту камнепада».

Стояла жара, все окна были настежь.

Над нами, на третьем этаже, судя по звукам, шел капитальный ремонт. Только недавно, спустя годы и десятилетия, из воспоминаний Сергея Соловьева я узнал, что это был не ремонт. Это один из членов творческой группы по причине какого-то глубокого внутреннего кризиса, собственноручно разносил в щепки свой гостиничный номер.

Долго ли, коротко ли это продолжалось, но наступила ночь. Когда постояльцы, наконец, угомонились, жара спала, и я заснул, в номер ворвался дядя Саша Самулейкин (второй художник, ассистент отца) с огромным дымящимся банным ковшом на длинной ручке.

В тот раз Александр Дмитриевич выловил в водохранилище какую-то чудесную рыбу и сварил из нее «царскую» уху, которую я непременно должен был попробовать первым!

Ковш был весь в черной копоти (костер он что ли развел во дворе гостиницы?), что было очень романтично.

Но рыбу и блюда из нее я любил чуть больше, чем мозги. Первый день взрослой жизни, о которой я столько мечтал, все никак не хотел заканчиваться.

Из письма: «Дорогая мама! 9-го числа я упал с мостка в воду. Вода была теплая, а дно мелкое. Мы с Андреем соревновались, кто дальше забросит спиннинг. Я как размахнусь и в воду. Был вечер, а в воздухе тепло».

И вода теплая, и воздух… Особо подчеркнуто, чтобы мама не сильно испугалась за меня.

И на обороте: «Лялечка, видишь, какие у нас обстоятельства… Ну вроде бы все обошлось, сейчас буду отстирывать его одежду. <…> Когда поедешь к нам, захвати пару банок сгущенного кофе и сушек или сухарей. Остальное есть».

Хлебцы «обдирные» я тоже отказывался есть, не принимая во внимание их пользы для организма.

Однажды я нашел в камышах утку, убитую, но не подобранную охотником. Не отрываясь от работы на съемочной площадке, отец создал серию работ с этой уткой: тушь, гуашь, акварель, масло по бумаге и даже холст/масло.

Всем хозяйством мы там обзавелись, кроме холодильника, поэтому первые дни, пока по гостинице не пошел запах, отец писал с натуры. А потом по памяти. А потом отец писал рябчиков – не помню уже, где он их взял. На рынке, наверное.

Он посылал меня в магазин «Рыболов-спортсмен» за поплавками, сделанными из гусиных перьев, из которых делал обратно же перья – для рисования тушью.

Перья ломались, стачивались, и когда я в очередной раз пришел в магазин, продавщица сказала: «Ешь ты их, что ли?» И не слушая объяснений: «Вот, последние два. Больше не приходи!»

Когда к нам приехала мама, в первый же выходной день мы отправились на водохранилище. Там взяли огромную лодку, алюминиевую, всю в заклепках моторку, но без мотора. Мужчины в нашей семье по традиции не имеют водительских прав, даже категории «А».

Отец сел на весла, и мы поплыли на острова. Острова были маленькие, необитаемые и сплошь заросшие грибами.

Как это обычно бывает, сначала набрали подберезовиков и очень радовались. А на следующем острове обнаружились лисички, мы перестали брать подберезовики и снова радовались. А на следующем острове пошли белые…

Не понимал, как родители предполагали доставить урожай в гостиницу; мама, в конце концов, отдала под грибы свою юбку.

Когда все устали и проголодались, отец взял курс назад. И тут стало понятно, почему лодка так легко неслась по волнам: до сих пор ветер дул нам в корму. А теперь мы шли против ветра. То есть отец греб, но судно стояло на месте. Он давал мне до того погрести, я понимал, как это тяжело, и подумал, что жить нам теперь на острове, в ожидании попутного ветра. А вот этого не хотелось бы: грибы я любил собирать, но не есть.

На горизонте виднелась папина декорация, папа греб, но казалось, что она не приближается. Казалось, что проходят часы. Но все-таки она приблизилась: на берегу перед ней вдруг появился студийный автобус, еще какой-то транспорт – сам Сергей Соловьев отмечал в тот выходной свой день рожденья.

Можно было разглядеть, как двигались едва различимые фигурки людей.

Вот на поляне появился стол, протянулась белая ниточка скатерти. Кто-то суетился вокруг, остальные прогуливались.

Хорошо, что грести нужно сидя задом наперед, и отец ничего этого не видел.

Сколько-то действо продолжалось, но вдруг движение на берегу замерло. И в следующее мгновенье фигурки, как металлические опилки магнит, облепили стол. Медленно потянулись секунды, я очень хотел есть. Спустя какое-то время притяжение ослабло, опилки мало-помалу пришли в движение. А потом – щелк! – снова дали напряжение на магнит. И так далее – с увеличивающимися интервалами.

А отец все греб. Со временем алгоритм изменился: движение частиц становилось все свободнее, траектории все сложнее. Мало-помалу они начали образовывать группы – каждая со своим вектором магнитной индукции и периодичностью подходов к столу.

К тому времени, как тосты закончились, и частицы окончательно пришли в броуновское движение, они уже обрели индивидуальные очертания, можно было разглядеть лица.

Кто-то уже купался в одежде, и его спасали, когда нас, наконец, заметили. Очень кстати декорация представляла собою поисково-спасательную станцию, реквизитом был спасательный инвентарь – весь в наличии, в том числе и противопожарный.

Кто-то бегал по берегу с багром, кто-то за ним – с топором, кто-то – сам по себе, кто-то бегал с красным конусным ведром, примеряя его на голову.

Заметив нас, все сразу же потеряли интерес к спасательной операции, выстроились вдоль линии прибоя и стали махать нам, кричать. Кто-то кричал в жестяной рупор – совсем уже неразборчиво. Полагая, видимо, что мы наслаждаемся прогулкой и поэтому не торопимся, нас торопили, звали скорее присоединиться.

Дно водоема вблизи берегов было неглубоким (сцену утопления и последующего спасения героини Татьяны Друбич артисты играли, стоя на дне на коленях). Поэтому «последнюю милю», закатав брюки до колен, нас уже тащили, по пояс в воде, кинематографисты. Маме пришлось вывалить из юбки грибы и снова надеть ее.

«Э-эй ухнем!..» – разносилось в вечернем тумане над водной гладью, помнившей еще путешествие Радищева.

Я и не заметил, как ветер стих, и установился штиль.

На поляне разбирали стол. Отец лежал на палубе в изнеможении, среди россыпи грибов. И подобно герою романа «Война и мир» смотрел в небо.

Антон Боим

«Экран и сцена»
№ 14 за 2019 год.