Из книги об отце

Путем семейной переписки

В № 3 мы начали публикацию воспоминаний о художнике Александре Боиме его сына, художника Антона Боима. В этом номере продолжаем. Продолжим и дальше.

«Алинька, розы, которые я привезла от тебя, сначала завяли, а потом мама их как-то оживила – они распускаются. …

Завтра мы с работы всей редакцией идем в театр на Таганке – “Павшие и живые”»

Эпиграф. Из письма мамы. Москва – Ялта

Среди немногих сохранившихся в доме писем нашлось одно от деда – отцу:

«Дорогой сынок! Твое письмо получили; рады, что ты хорошо чувствуешь себя и даже пишешь цветы, что на тебя мало похоже. Но вот Ляля сказала, что ты звонил и сообщил, что приезд твой откладывается, а это уже на тебя больше похоже. Мы, конечно, огорчились, хотя понимаем, что ты не можешь распоряжаться собой».

Короткий, даже без сокращений, абзац, но весьма информативный.

Тут самое важное – цветы, которые отец для чего-то пишет, находясь в командировке, и это на него «мало похоже».

Но сперва несколько слов о том, что на него «больше похоже».

Отец работал на Ялтинской киностудии, мама работала в Москве, дед Соломон с бабушкой Катей сидели на даче в Хотьково, бабушка Клаша – и там и тут, кроме Ялты, везде всем помогала. Такова была диспозиция весною 1966 года, меня еще не было.

Что приезд отца откладывается, и это на него «больше похоже» – верно подмечено: периодически такое случалось по воле обстоятельств, и можно сказать, было нормой. И что он не может «распоряжаться собой» – тоже правда. Отец был не из тех героев, которые идут против обстоятельств, и по чьей милости срывается рабочий график, все лишаются премий, бегают и орут. Но когда обстоятельства не препятствовали, бывало что он и сам позволял себе отложить приезд, и распорядиться собою на собственное усмотрение, прошу прощения за тавтологию. И довольно даже неожиданным образом, иногда распоряжался.

Вот, например, вспоминаю солнечное апрельское утро, когда все вокруг сверкало – мы с мамой вышли из дома на площади Киевского вокзала, и, завернув за угол, зашагали по Кутузовскому проспекту. Мне было лет шесть. Шли недолго, свернули, вошли и поднялись, позвонили. То есть на двери был звонок – восхитившее меня дореволюционное устройство с поворотной ручкой и надписью «Прошу повернуть», но мама постучала. Открывшую дверь хозяйку, свою подругу Розу Валерьевну, мама решительно отодвинула рукой и направилась вглубь квартиры. Я – за ней. Мы шли длинным коридором огромной, как мне тогда казалось, «профессорской» квартиры – мимо комнат с книжными шкафами от пола до потолка, «старинными» картинами в золотых рамах, люстрами. Чисто музей!

Тетя Роза поспевала за нами, не переставая говорить, что дома никого нет. Мама знала, куда идти. Тут все тоже сверкало – антиквариат, листья растений в кадках, шампанское в бокалах на столике рекамье. А посреди всего этого, в немыслимом кресле, в каком-то барском халате, (как мне теперь кажется), чуть ли не с бисерным чубуком в руках, сидел хозяин дома. Так я познакомился с – тогда еще не профессором МАРХИ и лауреатом Государственных премий СССР и РФ – архитектором и сценографом Александром Александровичем Великановым. Весь этот театр, впрочем, нисколько не произвел впечатления на маму и не сбил ее с толку, не в пример мне. С порога оглядев место действия, сосчитав в уме бокалы с искрящимся напитком и указав на них взглядом, она произнесла: «Ну, тащи еще один, Розка».

Кресло Людовика XVI стояло явно не по фэншую, поперек всей комнаты – за ним кто-то прятался. Я бы меньше удивился, если бы там оказался крокодил Гена, но вот уж чего я никак не ожидал – за креслом скрывался мой папа. Его небритая голова тоже сверкала на солнце. Покидая убежище, он слегка виновато улыбался, подмигивал мне. Думаю, он немного соскучился по нам с мамой. Папа был в кожаном пиджаке настоящего шестидесятника с заплатами на рукавах и в нежно-сиреневой рубашке модного фасона, той самой, в которой ушел позавчера на «Мосфильм» – он загулял.

Апрельский утренник для взрослых продолжился своим чередом, а меня отправили в кинотеатр «Пионер», бывший очень кстати в соседнем доме – на мультсборник.

Такое случалось с отцом. Летом я жил с бабушкой и дедом (не получается назвать Соломона «дедушкой») на даче. Под большой березой возле дома были вкопаны стол со скамейкой, бабушка Катя могла сидеть там часами. Участок у нас большой, с вековыми елями – настоящий лес, если не считать яблонь, тоже вековых. Но бабушка садилась под березой не природою любоваться. Она смотрела в глубину сада, где в просвете между деревьями виднелась калитка, и ждала Алика, когда он не появлялся в обещанное время. Ждать иногда приходилось и день, и два дня.

Когда Алик, наконец, появлялся, долго шел по петлявшей тропинке, то появляясь, то исчезая за кустами и стволами де-

ревьев, подходил к своей маме и наклонялся чтобы поцеловать – «На расстояние вытянутой руки», как он сам это называл – он получал со всего размаха оплеуху. Вся церемония проходила без единого слова. Моя мама, наблюдавшая эту сцену не раз, отмечала, что за отцом неотступно следовал и вился рой мух. В кожаном портфеле, с которым отец не расставался, он доставлял нам из Москвы мясо.

Возвращаясь к письму от деда – отцу:

«…Но вот Ляля сказала, что ты звонил и сообщил, что приезд твой откладывается…»

Что делал он в Ялте, в номере 349 гостиницы «Таврида», помимо того, что писал цветы – какое кино они там снимали, да так и не сняли – теперь мы уже вряд ли узнаем. Нет в фильмографии отца ничего за 1966 год, что могли бы снимать там…

Зато из другого письма, от мамы отцу, доподлинно известно, что он не звонил ей из Ялты. Это она, взяв отпуск за свой счет, ездила к нему туда. Почему-то втайне от всей семьи.

Мама пишет, что после возвращения никак не может войти «в этот городской рабочий ритм, после южного». И не знает, как ей явиться на дачу пред очи свекрови со свекром, потому что «загар меня выдаст сразу же». И не зря она волновалась – оказалось, что в ее отсутствие дед Соломон звонил с переговорного пункта ей на работу (телефона в квартире-то не было), а там ему сказали, что «она еще не приехала». Процитировать маму: «Дед ужасно разволновался» – значит не сказать ничего. Надо знать нашу семью, чтобы представить эти громы и молнии, волны паров экстракта корня валерианы, настолько густые, что «хоть топор вешай».

На мамино счастье, она приехала на дачу на следующий день после того, как дед отбыл в Малеевку, в Дом творчества писателей. Она бросилась в ноги свекрови, и та «простила». Хотя в чем там была проблема, я не берусь объяснить.

А дед тем временем в Малеевке, снова возвращаясь к его письму, «Немного работал, познакомился с некоторыми писателями». «Очень приятное знакомство с З.С.Паперным, с которого сделал не совсем хорошую акварель»… «Он очень хорошо отзывался от тебе, сынок» – Паперный был автором сценария фильма «Последний жулик», четвертого фильма отца.

И к маминому письму: «Алинька, каждый день представляю, что вы там делаете… Сейчас на студии, потом перерыв – купаетесь, потом – футбол. Хотя не знаю, как твои задние ноги, болят?»

Наконец, в четвертый раз возвращаясь к письму деда: «… рады, что ты хорошо чувствуешь себя, и даже пишешь цветы, что на тебя мало похоже».

(Насчет самочувствия – не стоит забывать, какова цена слов: уже известно, что «задние ноги» у него болели от занятий футболом.)

Так вот, он пишет цветы… Дед Соломон ставил в письмах не только дату, но и год: 23/ V/ 66 г. Стало быть, раньше отец цветов не писал, полностью отдаваясь договорной работе. А с этого года, что на него «мало похоже», вдруг стал писать. Так началась его двойная жизнь.

Сколько бы ни было работы, и в театре и в кино, и одновременно там и там, даже в командировках, отец находил время заниматься живописью. Для себя – он ее даже выставлять не мог.

Отец очень любил театр и кино, но это все связано с производственным процессом, не доставляющим никакого удовольствия. Обрести ничем не омраченную радость творчества и полностью «распоряжаться собой» он мог только в живописи.

Начиная составлять эти записки, я набрал на компьютере: «Живопись была призванием отца, и по злой иронии, именно живопись он не мог выставлять». А теперь я думаю, что никакой иронии, ни злой, ни доброй, в этом не было. Это было его сознательное решение – писать, как говорят литераторы, «в стол». Будучи членом Союза художников по секции «Театра и кино», он мог выставлять только театральные макеты, эскизы декораций и костюмов, киноэскизы. А участвовать в живописных выставках не мог – быть членом одновременно двух секций не позволял устав СХ.

Отец, наверное, мог бы сделать живопись своей основной профессией, сменить секцию, выставляться. Но он предпочел писать «для себя»; таким образом был абсолютно свободен в своей живописи – творчески, идеологически (при советской-то власти), финансово – во всех смыслах.

Впервые выставить живопись отец смог только в 1991-м. По случаю 50-летия ему полагалась персональная выставка. Всем она полагается, но не все такую возможность получают, особенно, кто не академик. Но отец, при содействии друзей-академиков, был поставлен в план – в очередь, которая и подошла спустя три года после юбилея. Мероприятие состоялось в зале на Беговой, и там он мог выставлять все, что угодно, не оглядываясь на Устав, отправившийся к тому времени вслед за советской властью…

Потом появились частные галереи, отец участвовал в нескольких групповых выставках, в том числе и за границей. А следующая персональная выставка состоялась уже после того, как отца не стало, через год.

Когда мы с друзьями организовали его выставку, я только подумал: какого же черта мы не сделали этого раньше! Почему отец не попросил меня это сделать? Думал, что у меня много важных дел? Наверное, ему казалось, что это слишком сложно и дорого, а он хотел побольше внукам оставить.

Было, впрочем, у меня одно дельце в последние годы его жизни. После института с театром у меня не сложилось, не мое это, как оказалось. Я поставил три спектакля, да и бросил, занялся дизайном, открыл частную практику. Но время от времени все же занимался живописью, пописывал. Писал в стилистике «как папа, только хуже» – никому это было не нужно, но отец меня неизменно поддерживал, одобрял мои упражнения. И, конечно же, давал советы, я никогда не переставал у него учиться. А потом случился 2009-й год, кризис, мои заказчики начали схлопываться один за другим, у меня стало образовываться все больше свободного времени. Как раз тогда и во мне что-то щелкнуло, в одночасье я обрел свою какую-никакую манеру, стилистику.

В мае месяце, перед началом летнего сезона, отец по традиции приехал ко мне в мастерскую на ежегодный «худсовет». Увидев три новых холста, он выдержал очень хорошую театральную паузу, после чего произнес: «О!..» Это была высочайшая оценка в его устах. За четыре года у меня набралось десятка три работ, мы с женой сделали выставку в Союзе театральных деятелей на Страстном бульваре. Мои успехи на ниве полиграфического дизайна не производили на отца никакого впечатления, да и выставка эта не могла чрезмерно впечатлить. Но мне кажется, он искренне порадовался за меня тогда. Выставка была еще открыта, когда отец ушел из жизни.

Антон БОИМ

«Экран и сцена»
№ 13 за 2019 год.