17 января – в день 150-летнего юбилея Константина Сергеевича Станиславского – даже яндекс смущал народ известным возгласом К.С.: “Не верю!”, красовавшимся рядом с информационной палитрой дня.

МХТ имени А.П.Чехова, объявивший нынешний год – годом Станиславского, праздновал столь вескую дату со дня рождения одного из своих основателей в два этапа: 17 января первый и единственный раз прошел спектакль Кирилла Серебренникова по пьесе Михаила Дурненкова “Вне системы”, а вечер следующего дня был отдан Международной конференции “Станиславский и мировой театр”.

Пьеса Михаила Дурненкова создавалась на основе документальных материалов. Еще задолго до события прозвучало немало слов о стремлении авторов постановки разглядеть за мемориальной бронзой живого Станиславского, сбить фальшивый пафос, отскрести хрестоматийный глянец и тому подобное.

Отчего-то кажется, что на долю поколения, к которому можно условно причислить и Михаила Дурненкова, и Кирилла Серебренникова, и автора этих строк, вовсе не должен был выпасть забронзовевший К.С. Особенно после появления в 1997–1999 годах трехтомника О.Н.Радищевой “Станиславский и Немирович-Данченко. История театральных отношений”. Не говоря уже о трудах И.Н.Соловьевой, подневной летописи жизни и творчества К.С., выстроенной И.Н.Виноградской, и ряде других работ, отнюдь не оболванивающих великого театрального реформатора. Но это к слову.

По поводу того, каким предстал у Кирилла Серебренникова живой Станиславский и его не менее живое окружение, возникает немало раздумий.

Стоит сказать, что принять участие в спектакле “Вне системы” дали согласие по-настоящему крупные фигуры: выдающиеся и именитые артисты, яркие режиссеры, известные писатели, драматурги, педагоги и театровед с мировым именем, связанный с МХТ узами подлинного родства (внук Василия Ивановича Качалова и сын Вадима Васильевича Шверубовича – шекпировед Алексей Бартошевич). Сегодняшняя культурная элита.

В распределении ролей, безусловно, заложена концепция: Деклан Доннеллан – Гордон Крэг, Дмитрий Черняков – Евгений Вахтангов, Михаил Угаров – Владимир Немирович-Данченко, Виктор Рыжаков – Леопольд Сулержицкий, Евгений Миронов – Михаил Чехов, Алла Покровская – Ольга Книппер, Наталия Тенякова – Мария Андреева, Константин Райкин – Соломон Михоэлс, Илзе Лиепа – Айседора Дункан, Захар Прилепин – Максим Горький, Владимир Сорокин – Антон Чехов, Олег Табаков – пожилой Станиславский, а Кирилл Серебренников – Всеволод Мейерхольд. Некоторые персонажи потом раз или два поменяют своих исполнителей.

Одни читали розданные им тексты блестяще (внося, как Евгений Миронов или Константин Райкин, личностную ноту, проживая судьбу), другие просто хорошо, третьи не слишком удачно (перевоплощения, костюмов эпохи и портретного грима не требовалось, следовало лишь условно, с позиции текущего дня, обозначить своих исторических персонажей), но не это оказалось главным. Ключевым в спектакле стал монтаж цитат и их интонационная интерпретация, сегодняшний взгляд.

Интерпретация, вообще говоря, штука коварная и довольно ответственная. Когда-то (в 1916 году) Федор Комиссаржевский выпустил книгу “Творчество актера и теория Станиславского”, обсуждение еще только зарождающейся системы К.С. Разумеется, на книге имелось посвящение – “Константину Сергеевичу Станиславскому в знак уважения и любви”, но никакие знаки и того, и другого не спасли Комиссаржевского от гнева К.С. по поводу изложения его идей. Экземпляр Станиславского весь испещрен возмущенными карандашными пометами: “какой ловкий”, “уж не про меня ли”, “все как раз наоборот”, “какая возмутительная клевета и непонимание”, “какая противная ложь”, “ну что за подлость?”, “дурак, как раз я говорю обратное”, “какой болтливый”, “что за свинство” и даже – “за это надо к суду”. Трудно заподозрить Комиссаржевского в намеренном искажении сути, книга – лишь свидетельство его понимания, интерпретация.

То, как презрительно прочел в спектакле “Вне системы” Дмитрий Черняков фрагменты знаменитых, болезненно-ожесточенных Всехсвятских записей, преподнесло Евгения Вахтангова завистливым неудачником. Немало его театральных современников выглядели в этот вечер столь же мелкими и мелочными. В каком неприглядном свете – сухарь и сюсюкающая женушка – предстала Мария Петровна Лилина в исполнении хорошей актрисы Полины Медведевой, как бессмысленно и вульгарно, полная пошлого самолюбованья, порхала в алом платье и взмахивала легкой шалью босоножка Дункан, каким необязательным выглядело появление в сценарии Софьи Голидэй (ее монолог, тем не менее, был подан Ириной Пеговой остро и темпераментно), какой коробяще неуместной оказалась сцена тюремного допроса изувеченного пытками Всеволода Мейерхольда…

Монтаж осуществлялся по принципу, характерному, скорее, для капустника, и, несмотря на мрачность многих затрагиваемых тем, избранная публика в этот вечер часто так и реагировала – как на капустник.

Верную ноту, человеческую интонацию ближе к середине действа внес Алексей Бартошевич в роли Немировича (“такая наросла гора виноватости и розни” – признание горькое и мудрое, прочтенное горько и мудро). Впрочем, эта интонация органична для него: что в жизни, что на телеэкране, что – как выяснилось – на подмостках.

Самым удачным, мощно эмоционально воздействующим, показался финал спектакля – документальные кадры, на которых седовласый Станиславский с трогательной увлеченностью репетирует прямо на улице, разными способами укладывая актера на скамейку, вскакивает, показывает, изучающе наблюдает; а затем – портреты Станиславского разных лет; кадры похорон. Гремят шесть фортепиано, расставленных на сцене. Экран белеет.

Коллеги уверяют, что спектакль получился “пугающе современным”. Лично меня подобная современность, свидетельствующая о незавидной участи величия в невеликую эпоху, – и впрямь пугает. Кажется, что выдающиеся судьбы намеренно сближены с невеликими о них представлениями. Остается привкус чего-то “вне любви”, “вне понимания” и “вне признательности”. Вполне возможно, это только моя частная интерпретация.