Спектакль “Буря” гамбургского театра “Талия”, без сомнения, одно из главных событий Чеховского фестиваля. По нашей традиции мы беседуем о новой версии шекспировской пьесы с Алексеем Вадимовичем Бартошевичем.

– Придумать что-то новое в интерпретации шекспировских пьес мудрено. Вот вам пример – как будто бы далекий, но вместе с тем близкий к тому, что мы видели в гамбургской “Буре”. Это то, как решает финал Питер Гринуэй в “Книгах Просперо”. В фильме все кончается сценой, где Просперо жжет и топит книги из своей библиотеки (сама библиотека – ни что иное как метафора совокупности европейской цивилизации). Топит библию, гуттенберговские книги и, между прочим, первое фолио Шекспира. Смотря на этот финал, вы должны испытывать, по замыслу Гринуэя, облегчение. От того, что европейский мир наконец-то освободился от невыносимой тяжести культуры, которой за века истории накопилось слишком много – не в подъем. Джон Гилгуд играет и Просперо, и автора пьесы, пишущего о Просперо, и Господа Бога, создавшего того, кто пишет о Просперо. Тройной лик у Гилгуда сколь величественен, столь и гармоничен. Как красива эта гибель цивилизации у Гринуэя! Что же остается от нее? Вакуум, а это ключевое слово в спектакле театра “Талия”. Вакуум. Пустота.

– Пожалуй, стоит напомнить, что режиссер Йетте Штекель соединила шекспировский текст с речитативами поэта-рэпера Кейт Темпест.

– Темпест (Буря) – псевдоним. Но не зря же Кейт Калверт его взяла. Вряд ли она думала о шекспировской пьесе, скорее всего, речь идет о другом. О той буре, что неминуемо обрушится на Европу. Чтобы ничего от нашей грёбаной (если пользоваться лексикой самой Кейт) Европы не осталось. И туда ей и дорога! Эта гибель отталкивающая, в ней нет ничего не только красивого, как у Гринуэя, но и почтенного. “Мы гибнем, мы тонем, вот-вот обрушится на нас буря!” – лейтмотив ее речитативов. Совсем не тузенбаховская здоровая, сильная буря, “которая сдует с нашего общества лень, равнодушие, предубеждение к труду и т.д.”.

– Вам тексты Кейт Темпест не показались несколько прямолинейными?

– Пожалуй, да, особенно ближе к середине спектакля. Но это вообще свойство теперешних (да и вчерашних) левых. Я нарочно залез в интернет, чтобы посмотреть, как выглядит Кейт Темпест. О конце света поет прелестная, молодая, розовощекая женщина, пышущая здоровьем. Что вступает в некое противоречие с ее идеями. Но, в конце концов, трагический художник не обязан быть худосочным. Я не хочу сказать, что благополучие и комфорт не дают право западной молодежи на трагическое мироощущение. Оно, без сомнения, искреннее – по крайней мере, у Кейт.

– Спектакль поставлен молодым режиссером.

– Да. И Йетте Штекель, как и Кейт Темпест, – хороша собой. Стройная, спортивная, с короткой стрижкой. К сожалению, не помню ее в ГИТИСе, где она проходила стажировку: было бы интересно пообщаться с ней – тогда и теперь. Сочетать Шекспира с современными текстами для нее, как и для поэтессы, существенно и органично. В речитативах Кейт Темпест где-то к финалу возникает тема Христа. Говорится о распятом, оклеветанном Христе и нигде не говорится о Спасителе. Это принципиально. Мир, созданный режиссером и художником Флорианом Лёше, не заслуживает спасения. Хотя “Буря” – самая христианская из пьес Шекспира, пьеса о прощении. Последние его пьесы – о милосердии, которое несут с собой молодые герои, молодая любовь. Об этом финалы “Бури”, “Зимней сказки”, “Цимбелина”, “Перикла”. Для художника, прошедшего, говоря высоким слогом, горнило трагических испытаний, неизбежно наступает момент, когда он должен сказать миру: “Да”. Когда мир перед ним рисуется не одним бесовским хаосом, а чем-то лежащим за пределами этого хаоса, он пытается оправдать и спасти мир человечностью, молодостью и так далее. Просперо в пьесе превратил необитаемый остров в ренессансный рай, царство волшебника. У Шекспира светлому гуманизму Просперо противостоит дикое чудовище Калибан. Но Калибан во сне слышит музыку и плачет – значит, не такое уж он чудовище. Эта пьеса о разных ликах свободы, одновременно счастливой и опасной. Пьяный Калибан пляшет и поет: “Свобода, свобода, бан-бан Калибан”. Это и есть его идея свободы – рабской вольницы хама (музыку-то он слышит, но без колебаний идет убивать Просперо). Ариэль только и делает, что просит своего хозяина Просперо отпустить его на волю, и немедленно исчезает, как только ее получает. Отношения между Просперо, Калибаном и Ариэлем в пьесе глубоко конфликтны. В спектакле этот конфликт ликвидирован. Между Калибаном и Ариэлем нет особой разницы. Вероятно, для Штекель это несущественные детали – кто думает о подробностях, стоя на краю пропасти?

– Необычно решен дуэт Миранды и Фердинанда.

– Замечательно придумана сцена любви Миранды и Фердинанда. Это современные ребята, и любовь их веселая и настоящая. И физически конкретная, и несущая с собой свет. Как это не похоже на тот мир, что лежит за пределами островка любви, который выстраивают Фердинанд с Мирандой, а на самом деле Просперо. Как это будет соотноситься с “We are lost”, с апокалиптическими текстами Кейт Темпест? Надвигается буря, и Просперо ей сочувствует, к ней присоединяется. Как одно с другим, любовь молодых героев и безнадежность нашего мира, соединены в структуре спектакля? А никак. Нам показали несколько моментов живой, светлой любви, после чего Миранда и Фердинанд исчезли с глаз, пропали со сцены, словно вовсе не бывали. И это сделано режиссером сознательно. С юной чудесной любовью в финале ее спектакля делать нечего – как и вообще со светом и надеждой. Получается, что я учу Йетте Штекель, как ставить Шекспира, а ведь она – выдающийся режиссер и, кстати, дочь известного переводчика Шекспира и занимается его пьесами всерьез. “Буря” – четвертая шекспировская постановка Йетте и один из лучших шекспировских спектаклей, которые я видел. Это ее решение, вернее, ее взгляд на европейскую вселенную и на всех нас. Глупо учить ее оптимизму, в котором мы сами не слишком тверды.

У Шекспира Просперо вместе с раскаявшимися врагами и юными влюбленными возвращается в большой мир. В спектакле гамбургского театра Просперо умирает, медленно уходит во тьму, погружается в небытие. Финальная точка – мрачный Калибан, сидящий над его могилой.

– Самое время поговорить о замечательной актрисе Барбаре Нюссе в роли Просперо.

– Я все смотрел в ее глаза, глаза Просперо – ироничные и всезнающие. Глаза человека, давно простившегося со всякими иллюзиями. И думал: кого мне напоминает ее фигура в нелепых штанах, натянутых чуть не до подмышек?

– Чаплина, конечно.

– Вот-вот. Чаплин и Просперо. Как это решение соотносится с образом? Они соединяются в финале, когда Ариэль держит на коленях умирающего Просперо и мажет ему лицо гримом, и это белое лицо клоуна с нарисованными слезами.

В Институте истории искусств на секторе классики любимым учеником Александра Абрамовича Аникста был Игорь Рацкий, увы, не переживший своего учителя. Он писал диссертацию о поздних пьесах Шекспира, в частности, о “Буре”. Ему очень хотелось противостоять традиционно сентиментальному взгляду на позднее творчество Шекспира. Он ухватился за фразу в последнем монологе Просперо: “My end is despair” (мой удел – отчаяние). И на этом построил свой анализ пьесы. Но на самом деле у этой фразы есть продолжение: “…отчаяние, если я не буду спасен молитвой”. И тут же, обращаясь прямо к публике: “полон упованья, что добрые рукоплесканья моей ладьи ускорят бег“, то есть попросту: я не буду спасен, если вы не будете мне хлопать. Из мира философской сновидческой сказки – сразу, одним махом, нас переносят в мир сцены, что для этой пьесы только естественно. В “Буре” образы сна и театра, два лейтмотива позднеренессансной культуры, соединены: с одной стороны, “весь мир – театр” и с другой, “жизнь есть сон”. Спектакль, который Просперо разыгрывает перед гостями и родичами, разыгрывают призраки. В знаменитом монологе он говорит, что актерами были духи (музыку в спектакле исполняет не кто-нибудь, а Prospero’s Band of Spirits). “И сном окружена вся наша маленькая жизнь”. В постановке Штекель очень важен этот мотив. Вспомним, что в самом начале спектакля мы видим на сцене спящую Миранду. Она ворочается, корчится во сне: ее сновидения страшноваты. Сон, краткое пробуждение, время которого Кейт Темпест, а вслед за ней и режиссер, обозначили цифрами будильника: 4.18. Тягостный момент, когда человек вдруг просыпается: ночь кончилась, а утро еще не пришло. Момент тягости и тоски.

– Время “между собакой и волком” по-нашему. Таинственное и темное.

– Состояние мира в этом спектакле и поэзии Кейт Темпест – именно в духе 4.18. Только ночь не позади, а впереди. Нам всем с уверенностью обещана вечная ночь, тьма апокалипсиса. О спасении молитвой тут речи нет и быть не может. Современный мир, возникающий на сцене, никакая молитва не спасет. Мир одержим холодным одиночеством людей, запертых в комнатах– клетушках, – от этого одиночества они пытаются избавиться кто как может, например, унылым потным сексом. Этот мир попросту недостоин спасения.

– На меня произвел впечатление тот факт, что на обсуждение спектакля остался почти полный зал. И вопросы, задаваемые творческой группе, касались не столько “Бури”, сколько жизни. “Надеяться не на что?” – спрашивали зрители. И кто-то из участников ответил: “Не забывайте все-таки, что мы находимся в театре”.

– Вот вам и ответ: если о конце света говорит театр, это еще не конец света. Искусство может кричать о том, что мир безнадежен, абсурден, что мир – хаос. Но это хаос – обузданный и гармонизированный театральной формой.

Хаос, сделанный фактом искусства, эстетически преодолен, и уже поэтому мир не так безнадежен (и Европа, полагаю, тоже). В словах Ницше о том, что только как эстетический феномен мир оправдан перед вечностью, есть правда.

Вы говорите, как странно, что столько народа было на обсуждении. А посмотрите, сколько публики приходит сегодня на лекции, которые читаются в театрах, музеях и новых культурных центрах. Повальный интерес к лекциям охватил не только Москву и Питер, но всю Россию. Меня нисколько не удивило, что столько людей пришло на обсуждение. Кто-то хотел что-то уточнить, прояснить. Это прекрасно и благородно. И внушает надежду. Если бы мне лет двадцать назад рассказали, что люди идут на лекции не из-под палки, а добровольно, по зову души, да еще платят за это деньги, я решил бы, что это глупая шутка. Заключая наш разговор, скажу: пока что “Буря” была, как мне кажется, лучшим спектаклем начавшегося Чеховского фестиваля.

Беседовала Екатерина ДМИТРИЕВСКАЯ

«Экран и сцена»
№ 11 за 2019 год.