Зураб КИПШИДЗЕ: «Искусство имеет право не спешить»

 

• Зураб КИПШИДЗЕПрошло без малого тридцать лет с премьеры легендарного спектакля грузинского режиссера Михаила Туманишвили “Наш городок” Т.Уайлдера. Он до сих пор остается, вместе со спектаклем “Свиньи Бакулы”, в репертуаре Тбилисского театра киноактера имени М.Туманишвили и собирает аншлаги. “Наш городок” – нечто неприкосновенное. Время от времени обновляется только состав актеров, исполняющих роли молодых героев. Художника Арчила Гамрекели в спектакле уже в течение трех десятилетий играет любимый ученик Туманишвили – актер театра и кино, выпускник ВГИКа (мастерская Сергея Герасимова и Тамары Макаровой), лауреат премии “Ника” за лучшую мужскую роль второго плана, сыгранную в фильме “Время танцора” (1997), Зураб Кипшидзе.
– Зураб, насколько спектакль “Наш городок” изменился?
– Очень изменился. Мастера уже нет, и это ощущается. Мы стали лениться, постарели – в прямом и переносном смысле. Уже не хочется выполнять простые упражнения, необходимые для того, чтобы быть в хорошей творческой форме. А главное – необходим взгляд мастера. Обязательно. Сложно сохранять атмосферу легендарного спектакля. Мы стараемся ее “притащить за уши”, насильно, со-
здать искусственно. Порой это получается, но не всегда!
– Говорят, далеко не с каждым режиссером Зураб Кипшидзе находит общий язык.
– Наверное, с моей стороны это прозвучит нескромно, но я избалован работой с большими режиссерами. Я даже умудрился прочитать текст за какого-то актера на одной из репетиций Анатолия Эфроса в театре на Малой Бронной – я часто наблюдал за работой этого режиссера в годы моей учебы во ВГИКе. Я избалован тем, что моим учителем был Михаил Иванович Туманишвили – настоящий феномен, ученик Георгия Товстоногова, серьезный режиссер и большой педагог. Мы, его воспитанники, думали, что сами что-то творим на сцене, а это мастер направлял нас так, чтобы возникало это ощущение самодостаточности. И часто рождалось что-то по-настоящему интересное. Уже после ухода Михаила Туманишвили мне довелось однажды работать с Робертом Стуруа, и с этим периодом у меня тоже связаны очень радостные воспоминания. У Стуруа я сыграл в спектакле “Жизнь есть сон” Кальдерона. Но это было всего лишь пять раз в Испании, в Севилье, в рамках всемирной выставки “Экспо-92”. В Тбилиси я Кальдерона уже не играл. У меня не сложились отношения с некоторыми актерами. Да и сам я перешел какую-то грань… Помню, что когда театр Руставели приехал в Испанию, чтобы в течение недели играть спектакль “Жизнь есть сон”, мы еще даже не трогали второй акт. Хотя на нас должен был смотреть весь мир! Но в итоге был большой успех. А лет через пятнадцать я встретил Темура Чхеидзе. Это стало абсолютным счастьем! Потому что, как мне кажется, мы понимали друг друга, знали, чего ожидаем друг от друга. Я сыграл в его спектакле “Отец” Стриндберга, и это было… как мертвого воскресить. Мертвого – то есть тогдашнего меня. Ведь я ни с кем не мог работать. По-моему, идеальный вариант в театре – наличие гуру, в которого все влюблены, которому все доверяют. Вокруг него собрались преданные люди и без лишних вопросов работают по какой-то системе или по разным системам, если угодно. Сам творческий процесс должен быть взаимным – это однозначно, но демократия в театре не нужна. Сейчас в нашем Театре киноактера решения принимает худсовет, и непонятно, кто куда тянет. Как у Крылова в басне – лебедь, рак да щука… А вот Темур Чхеидзе сыграл в моей жизни очень большую роль!
– Мягкий диктатор?..
– И очень “правильный”. Второй спектакль Темура, в котором я сейчас занят, – “АРТ” Ясмины Реза. Мы поставили его в 1999 году на сцене театра имени Марджанишвили, и зрители по сей день ходят на спектакль, хотя многие видели его несколько раз. Я не люблю клише, не люблю, когда делают революцию на театре. Вчера что-то произошло в реальности – а завтра мы уже должны увидеть это на сцене. Искусство имеет право никуда не спешить. Не отзываться на сиюминутные процессы, события или юбилейные даты. Гораздо интереснее подождать, чтобы ситуация определилась, выкристаллизовалась, чтобы все было осознанно, а не спонтанно. Театр – это адский труд, который, увы, далеко не всегда приводит к успеху. И когда предчувствуешь, что нужного результата не будет, надо все бросить. К счастью или к несчастью, наше дело не монументальное. В этом и прелесть театра, что все существует сейчас, сию минуту, в следующий раз не получится так, как сегодня, будет по-другому. У нас есть возможность что-то менять или отказаться от чего-то. И этим надо пользоваться.
– Говорят, вы даже отказались от роли Сирано де Бержерака…
– Ну, это не совсем так! Первый акт я сделал, у нас уже даже были прогоны. Режиссер Давид Доиашвили, которому я очень доверяю, заставил меня на старости лет обрести приличную творческую форму. И я прекрасно себя чувствовал в роли Сирано. Но произошло недоразумение. В чем-то не договорились, не сошлись. Я виноват и сожалею об этом.
– Похожий случай, когда вы так и не сыграли Иешуа Га-Ноцри в спектакле Темура Чхеидзе “Пилат”, хотя репетировали эту роль.
– А тут было просто какое-то странное стечение обстоятельств. Перед самой премьерой спектакля по мотивам романа “Мастер и Маргарита” накануне Нового года я упал ночью с лошади и серьезно повредил себе копчик. Все тогда начали несправедливо обвинять меня, говорить, что я чуть ли не нарочно это сделал. Моя жена, которая больше всех меня критикует по всем статьям, в данном случае удивлялась беспочвенным обвинениям. Просто так легла карта – словно кто-то меня предупреждал: не надо играть в этом спектакле. Я, конечно, не подарок, это точно! Но лишь до какого-то момента. Понимаю, что надо все пробовать, надо идти ва-банк, надо учиться плавать даже тогда, когда мелководье, но… все-таки у нас очень мало времени, и тратить его на ненужные эксперименты, обреченные на провал, не стоит.
– У Андрея Вознесенского в стихотворении “Монолог актера” есть такие строки: “Провала прошу, провала…” Похоже, здесь выражено другое мнение.
– Да нет, я не боюсь провала! Но когда я чувствую, что это все не мое, что у меня не получается и никто мне помочь не может, то не вижу ничего зазорного в том, чтобы сложить оружие. Лучше так, чем проиграть. Конечно, от ошибок никто не застрахован. Но явных ошибок, когда игра не стоит свеч, все-таки стоит избегать. Интуиция обычно мне подсказывает правильное решение. В театре она меня еще не подводила. Есть роли, которые мне очень дороги, есть менее интересные. Но чтобы забросали тухлыми яйцами или гнилыми помидорами – такого пока не случалось. Я не хочу играть много. Меня, повторяю, избаловал Михаил Иванович, предлагавший мне абсолютно разные роли – я сыграл Варскена из спектакля “Мученичество Шушаник” Цуртавели, Тарелкина, Арчила Гамрекели из спектакля “Наш городок”, Дон Жуана… Туманишвили был недоволен, что я часто снимаюсь. Вот в кино, кстати, у меня большинство неудач. Могу назвать буквально несколько ролей, за которые не стыдно. Интуиция в кино подводит очень часто. Потому что мечтаешь попасть в авторское кино! Но и это еще не гарантия, что получится что-то стоящее. В кино, как и в театре, все зависит от режиссера. Это потом, когда ты остаешься один на один со зрителем, никто уже тебе помочь не может, кроме тебя самого. Но до этого нужен процесс правильный и долгий-долгий. Не люблю, когда спектакли делают за два месяца, словно выпекают имеретинские хачапури.
– Сейчас в моде западная система, когда спектакли ставят быстро.
– Америка училась у Михаила Чехова, а Чехов – у Станиславского. Это потом у них возникли разногласия. Станиславский в театральном искусстве до сих пор, как Менделеев в химии. Это удивительная методика, в которой есть все – собирание признаков образа, инкубационный период, рекомендации, как преодолеть предпремьерную лихорадку. Это все не из пальца высосано! Ребенок не может родиться четырехмесячным – для того, чтобы жить, ему должно быть семь или девять месяцев.
– В Грузии некоторые считают систему Станиславского, психологический театр чуть ли не рутиной.
– Я с этим абсолютно не согласен. Какова бы ни была стилистика спектакля, она должна воздействовать на эмоции, пробуждать работу мысли. Ты можешь претендовать на что-то новое, не вписываться в какую-то определенную стилистику. Можешь доказать что-то своим делом и оправдаться перед приверженцами другого направления или стиля. Главный критерий – интересно это или нет. Если мне это неинтересно, то какая бы стилистика ни была, какие бы трюки не придумывали режиссеры вместе с актерами – все усилия бесполезны. Литовец Эймунтас Някрошюс, которого я давно боготворю, всегда меня удивлял. Увидел “Отелло” десятилетней давности и чуть с ума не сошел от восторга. Потом – “Фауста”… Я уж не говорю о “Дяде Ване”, “Пиросмани”, “Маленьких трагедиях”. Как назвать театр Някрошюса? Психологический это театр или непсихологический? К примеру, “Дядя Ваня” у Някрошюса – это потрясающий психологический спектакль, точнее, синтез какой-то. Время от времени происходит переоценка ценностей, что-то меняется. То же самое – с художником. Он может принципиально поменять направление, стилистику. Но я бы не стал категорически утверждать: это хорошо, а это плохо! Так говорят не очень сведущие, не очень умные люди. Я многого не сделал, исходя из моего характера, исходя из каких-то объективных обстоятельств. Часто не слушал Михаила Ивановича, о чем сейчас сожалею. Он, кстати, хотел ставить со мной “Сирано”, удивлялся: “Неужели ты ни о чем не мечтаешь?” “Не мечтаю, – самонадеянно отвечал я. – Вы меня так балуете, что мне просто не о чем мечтать. Что я могу от вас, от себя или от кого-либо требовать, если вы предлагаете мне такие разные роли? Я плотно занят в репертуаре. Как же я могу быть настолько наглым, чтобы ставить условия или ждать чего-то еще?” И все-таки я бомбил Михаил Ивановича “Ричардом III”. “Да не хочу я “Ричарда III”! Мне нужны свет, поэзия, любовь, а ты меня тащишь к Ричарду, в пропасть!” – полушутя отмахивался Туманишвили.
– Сегодня мы переживаем период спада в театре?
– По-моему, да. Нет всплесков, в хорошем смысле сумасшествия. Вот хочу сейчас попробовать что-то новое – гротеск. Гоги Пипинашвили ставит с детьми своей студии “Дракона” Евгения Шварца, и я хочу принять участие в этой работе. Здесь много музыки, пластики, буффонады с мелодрамой. Давненько в нашем театре таких условностей не было. Имею в виду природу самого материала. Со времен “Тарелкина”, наверное.
– Вы часто снимаетесь в России. Не мешает ли неблагоприятный политический фон?
– К счастью, сейчас пушки молчат, так что музы могут говорить. Дело в том, что наш киноцех почти не зависит от политических передряг. Он имеет право на существование, так что у нас все было пока нормально. Вот начинаю сниматься в российском криминальном сериале – буду играть араба. Люди должны заниматься значимыми делами, а не распрями. Любить друг друга. Мы же один раз в этой форме на Земле существуем. Так что не стоит транжирить время на ненужные, грубые вещи. Делай свое дело, делай хорошо. Получай наслаждение от работы и передавай это наслаждение другим – в зрительный зал!
Беседовала Инна БЕЗИРГАНОВА

«Экран и сцена» № 2 за 2013 год.