Он пришел из «оттепельного» дождя

Памяти Марлена Мартыновича Хуциева

На одном из фестивалей архивного кино “Белые столбы” нам показали раритетный материал, связанный с хуциевской “Заставой Ильича”: не вошедший ни в одну из версий (“Мне двадцать лет”, 1965 год; “Застава Ильича”, 1988 год) и сохраненный Госфильмофондом. Это рабочие моменты, “черновики”, дубли, а ушли они в корзину не по велению цензоров – скорее, по внутреннему, авторскому; не вписались, так сказать, в “художественное полотно фильма”.

Материал показали в присутствии автора и с его комментариями. Отдельное кино получилось.

– Меня незаслуженно обвиняют в том, что я долго снимаю. Снимаю быстро, просто иногда долго жду, – заметил Марлен Мартынович и с иронией добавил: – Вот говорят, Хуциев долго снимает. Дело в том, что Хуциеву не всегда везет с комфортными условиями. Меня несправедливая оценка этой стороны моего дела задевает всю жизнь. “Заставу Ильича” я сдал на месяц позже, но снял не 2700 метров, а 5400, то есть в два раза больше. Два фильма снял, а не один…

Коллектив у нас был потрясающий. С картиной такое творили… А они стояли стеной. И я был защищен. Маргарита Михайловна Пилихина – блистательный оператор, мощный характер – возможно, потому, что она племянница маршала Жукова.

Второй режиссер Полина Алексеевна Познанская. Коля Петров, наш директор. Вообще мы должны чаще вспоминать тех, кто был рядом с нами. Раньше я не очень это понимал. С годами стало приходить…

Что касается самих рабочих моментов – они вроде бы незначительные, но словно расширилось пространство фильма, возник дополнительный объем.

Коля (актер Николай Губенко) в летнем кафе:

– Снято на углу Мясницкой, – комментировал Хуциев. – Не скрытой камерой снято. Обычной. Интересно… Сам забыл о существовании этих кадров.

Выход гостей с вечеринки – пустынный переулок, старый дом с навесным лифтом:

– Фрагмент чисто монтажно не входил. Герой сбегал по лестнице, сжигал бумажки, а что дальше происходило – задерживало действие. Хотя кадр сам по себе очень хороший. Вот Митя Федоровский, Оля Гобзева, Валя Попов… Хороший кадр.

Разговор Сергея (Валентин Попов) с погибшим на войне отцом, один из самых значительных эпизодов фильма – “Мы были такие же, как вы”:

– К сцене с отцом было много претензий. Насели на нее со страшной силой. Совершенно безукоризненно вели себя два человека – Сергей Герасимов, которому поручили курировать поправки, и Леонид Луков. Он всегда ходил в орденах, в орденах пришел и на просмотр. Потом обсуждение. Смотрю, а на Лукове нет орденов, во время просмотра все снял.

Я потерял отца в 37-м и в диалоге с отцом адресуюсь к моему отцу. Это то, что он мог бы мне сказать.

Тишинская площадь, Васильевская улица, где сейчас наш Союз кинематографистов. Дом на углу. Никакого кинотеатра там не было – мы сделали. Напротив, в маленьком домике булочная была, а мы повесили надпись “Аптека”. Смотрите, вот она – “Аптека” написано.

Солдаты выходят из тоннеля на Маяковке, идут на фоне высотного здания:

– Этого оказалось вполне достаточно. Еще остались кадры, как они проходят мимо “Детского мира” на Лубянке, Василия Блаженного… Наснимал много просто потому, что очень соскучился по Москве. В детстве я жил в Москве, потом уехал снимать в Одессу. Длинная история…

Хороший кадр. Вы подумайте, как много хорошего материала у вас сохранилось.

Еще один фестиваль “Белые столбы”. Хуциев представил “Был месяц май”. Сказал, что давно не видел фильм, а с ним связано много славных воспоминаний:

– Звонок от давнего друга Григория Бакланова. Есть рассказ “Почем фунт лиха”. Но из рассказа сценарий нельзя было сделать. А вот еще повесть – “Южнее главного удара”.

Снимали весело. Были молодые. Но уже нет Петра Тодоровского, Саши Аржиловского… Снимали в городе Гвардейске, потом в Польше. Краков. Не представляли, что рядом находится Освенцим.

Однажды сгустился туман, и сквозь него проступили бараки. Показалось, что души погибших спустились на землю…

“Был месяц май, уже шестой день, как кончилась война, а мы все стояли в немецкой деревне: четверо разведчиков и я, старший над ними”.

Так начинается рассказ Бакланова. Так начинается фильм Хуциева. На экране – прошедшие войну и оставшиеся в живых, ошалевшие от победной весны 45-го, опьяненные ее воздухом герои. Они между войной и миром. Балагурят, поют, отсыпаются в непривычной тишине, веселятся взахлеб, обмывают орден, хмельные мчатся ночью на трофейном автомобиле.

Но война не отступает, вновь возвращается и их возвращает в, казалось бы, ушедшее – колючей проволокой концлагеря, печами крематория, одинокими женскими туфельками, бараками, бывшими узниками, их горькими и страшными историями. И как с этим жить дальше?

“Еще нам плакать и смеяться, но не смиряться, не смиряться” – это из Булата Окуджавы.

История с хуциевской “Невечерней” длилась лет десять. И продолжается до сих пор. Картина останавливалась по причине отсутствия финансов. В какой-то момент, чтобы ее закончить, не хватало полутора миллионов. Всего-то, если учесть бюджеты нынешних масштабных киноопу-сов. Так случилось, что восемь лет пришлось стоять. Казалось – полная безнадежность. Продолжения не будет. Цепь блужданий, поисков…

Кадр из фильма "Июльский дождь"
Кадр из фильма «Июльский дождь»

Несколько лет назад нас порадовали сценами, снятыми для “Невечерней” в Крыму – Чехов навещает Толстого. Потом показали еще одну главу – Толстой навещает Чехова в московской больнице. Черновая фонограмма, реплики едва прослушиваются. Но возникает волшебство. Кино, которое теперь не делают, да и раньше мало у кого получалось. Кино как оно есть.

Разговор о смысле бытия, о душе, о жизни. Толстой: “Хочу разобраться, на что ее потратил”. Чехов угощает Льва Николаевича чаем. Двое у окна больничной палаты. Дождь, дождь, дождь. Голые деревья. Ворона на крыше. Темнеет. Свет от настольной лампы. Сестрички в белых одеяниях со свечами в руках словно плывут по коридору больницы – как ангелы. Каждый кадр волнует.

Увидим ли мы когда-нибудь всю “Невечернюю”?

Хуциев рассказывал, что “Июльский дождь” возник в Одессе. Когда возвращался со студии домой, вдруг хлынул дождь. Забежал в телефонную будку и представил себе, как прячется сюда же от дождя девушка. Он отдал ей куртку, она ушла, и так возникла история.

Признавался, что долго не мог приноровиться к этой картине. Она изначально не была для него предметом любви. История с девушкой была интересна, но все вокруг нее – нет. И только, когда перевел все из любви в нелюбовь, когда возникла активность отношения, смог что-то делать.

Сценарий писали с Анатолием Гребневым в киношном Доме творчества в Болшеве. А много позже, на юбилее “Июльского дождя” в Питере, на фестивале “Виват кино России!”, два немолодых уже человека, Хуциев и Гребнев, спорили, кому из них отдавала предпочтение Евгения Уралова, игравшая героиню.

А Петр Тодоровский вспоминал про “Весну на Заречной улице”, где был одним из операторов: “Если честно, мы не очень-то понимали, что снимали. Жили в то время счастьем, что вообще снимаем кино. Первая картина, как первая любовь, никогда не забывается. Она нам распахнула двери в большой кинематограф. Да, это было счастье, да, это была молодость…”  

В первых кадрах “Весны…” – дождь. Пожалуй, первый “оттепельный” дождь в кино. Героиня выходит под дождем из поезда и оказывается в городе, где есть улица с названием “Заречная”…

Экранный мир Марлена Хуциева – течение жизни, слияние бурных и трепетных потоков. В “Заставе Ильича” – первый снег, задымленные осенними кострами московские бульвары и мокрый асфальт на Волхонке; капель за окном и пустынный

предрассветный город с мигающими светофорами; утро после выпускного бала и деловое утро просыпающейся Москвы с суматохой спешащих прохожих, очередями у газетных киосков и на остановках; бегущие наперерез машинам герои, первомайская демонстрация, поэтический вечер в Политехническом; незнакомая девушка, читающая в автобусе книгу, улицы, переулки, дворы, коммуналки…

С “Послесловием” можно заново прожить собственную жизнь и подготовится к той, что начнется после нее.

В “Бесконечности” есть два эпизода, дорогого стоящие. Встреча в семейном кругу 1901 года, первого года нового, двадцатого, века и август 1914-го, проводы на фронт. Путешествие по времени, путешествие по закоулкам памяти, путешествие в себя и к себе.

В литературе Марлен Мартынович любил Пастернака, Лермонтова, Пушкина. Жаль, если вы не слышали, как он читал “Мерани” Бараташвили по-грузински (“Вперед, мой конь, мою печаль и думу дыханьем ветра встречного обвей”) и лермонтовское “Когда волнуется желтеющая нива…” Жаль, что не состоялся фильм о Пушкине.

К 200-летию поэта готовился номер “ЭС”, весь ему посвященный, и – о, чудо! – нам удалось уговорить Хуциева на публикацию фрагмента сценария. Он написан так, что между словами слышно дыхание поэта.

На экран сценарий не удалось перенести по разным обстоятельствам, а вот на радио в 2000-м авторский замысел осуществился. Текст от автора читал Георгий Тараторкин. Пушкиным был Евгений Миронов. А на фильм Хуциев пробовал Сергея Колтакова. Видевшие эти кинопробы говорили о поразительном впечатлении – Колтаков просто читал стихи (без грима) и на глазах становился Пушкиным.

В кино почитал Феллини. Признался однажды, что, сбежав от своих спутников и оставшись в одиночестве, встал на колени перед могилой Феллини в Римини.

Хуциев вел мастерскую во ВГИКе, заведовал кафедрой режиссуры, и в одночасье был уволен из института после небезыз-вестных событий в Союзе кинематографистов. А он понимал, что его дело правое и не переставал верить в друзей, в человеческое благородство, и сам был человеком чести и достоинства.

Есть люди, чье пребывание на этой земле придает смысл и твоему существованию. Рядом с ними как-то стыдно совершать неблаговидные поступки.

Спасибо, Марлен Мартынович, что вы были с нами.

А дальше – бесконечность…

Елена УВАРОВА

Наталия БАСИНА. «Сугубо личное»

Однажды слякотным утром, не то поздней осенью, не то ранней зимой 65-го, прилежная студентка Института стали и сплавов продвигалась к судьбоносной лабораторной работе по металловедению. Путь лежал через мост, мимо “Ударника”. На фасаде кинотеатра в утренних сумерках виднелось: “Застава Ильича”. Сеанс в 9 утра. О фильме дома и в институте говорили, кто-то его уже видел, и все четыре года, пока он пробивался через “заставу Ильичева”, не мог забыть. Студентку вытолкнуло из троллейбуса, она купила билет (кажется, за 10 копеек), вошла в зал – и пропала.

Если бы не дивная МИСИСовская компания и мамины страхи, с изучением сущности металлов было бы покончено тут же. Какие металлы, если на экране светилась сущность жизни. Она была насквозь пропитана радостью. Она дышала надеждой. В ней были тишина, высота, листопад, стихи, отзыв души на отдаленный зов души иной, без слов с тобою говорящей. И так далее.

Короче говоря, жизнь была необыденна, и прожить ее – такую, какой она явилась слякотным утром на экране “Ударника”, конечно же, стоило. Что казалось вполне возможным, поскольку кино Марлена Хуциева от повседневного скромного течения жизни, вроде бы не отвлекалось. Следовательно, красота, высота, шепотом и звоном души наполненная тишина в этом течении содержались на самом деле, а кино умело все это различить, вылущить и сделать явным.

То есть для счастья нужно было всего-то как-то войти в это дело – в кино – и обрести с ним шестое чувство, необходимое для ощущения жизни прекрасной как она есть.

Войти в дело получилось только десять лет спустя. Но все, что удалось – друзья, счастливая работа, лучшее, накопленное душой, – произошло от просмотра “Заставы Ильича” в “Ударнике” в 65-м.

Это было давно, знаю многих, кто продолжит: “…и неправда”.

Кино стало другим и, если честно, ту, сбежавшую в него от ничего не обещающей, но ни в чем не обманывающей физики металлов студентку, оно во многом подвело. Однако же соблазнитель Хуциев в этом никак не виноват: все, что он обещал, сбылось. В том числе и предсказанная еще в счастливом “Июльском дожде” пропасть, пролегшая между людьми, которые могли бы быть вместе долго и счастливо, если бы не манки житейских удач.

Самого Хуциева пропасть не коснулась, он как выбрал себе друзей-созвучия, так никому и не изменил. Движение Хуциева по жизни (и по жизни в кино) – полет огромной птицы с распростертыми, несуетливыми крыльями, обнимающими воздух, с зорким взглядом, безошибочно выбирающим ему одному видимую отдаленную цель.

Он верил в союз кинематографистов. И все-таки трудно было ожидать, что со своим характерным жестом, с поднятой как бы в приветствии рукой (чудится, будто в ней кубок, полный благородного вина), как бы зовущей всех куда-то вверх, к высотам дружества, согласия и радости, он встанет однажды в декабре на трибуне съезда Союза кинематографистов. Как лидер Сопротивления лжи, холопству и рабству, разъевшим кинематографическое сообщество. Члены СК избрали декабриста своим председателем. Это сделало им честь.

Он ни разу не солгал ни в кино, ни в жизни. И то, что произошло после съезда, его изумило. Он ходил по судам – маленький, гордый. Он сказал судье, которая вынесла решение, не имевшее ничего общего ни с правосудием, ни со здравым смыслом: “вы разрушили мою веру в людей”. Это был единственный случай, когда Марлен Мартынович себя оговорил. Ничего в нем не разрушилось. Он продолжал верить в конечное торжество справедливости и закона. В каких-то высших судебных инстанциях, в высшем суде, где всем все зачтется.

 Моему поколению мозги, души, судьбы “ставили” “Застава Ильича”, “Июльский дождь”, “Был месяц май”. Тем не менее, в классики Марлен Мартынович попал как-то незаметно для самого себя. Однажды сказал удивленно: “Меня все ругали, ругали и вдруг – классик”.

Никто не знает, когда мы зорче и ближе к самим себе – в молодости, в очарованности и надежде, или потом, нагруженные многими знаниями. И уж точно радости, истинности, смысла нам дается по надежде. Бывает, отпускают меньше. Но больше – никогда.

Материал подготовила Елена УВАРОВА

«Экран и сцена»
№ 6 за 2019 год.