Под знаком Данте Алигьери у Эймунтаса Някрошюса и его театра “Meno Fortas” прошел почти год. В апреле 2012 состоялась вильнюсская премьера “Божественной комедии”, три акта которой охватили “Ад” и “Чистилище”. Затем в сентябре в итальянской Виченце отдельным одноактным спектаклем показали заключительную часть “Рай”. И только в середине февраля сыграли эту работу в Литве – на сцене Национального драматического театра.

Не стоит ждать разительных отличий между спектаклями – по Някрошюсу, в Раю, как и в Аду, течет во многом схожая жизнь. Только строй ее, эмоциональное наполнение чуть иные. Блаженное небесное ликование не противопоставляется здесь угрюмой густоте теней, Беатриче (Иева Тришкаускайте) не становится в Раю еще прекраснее, не кажется она и беззаботнее. Если Ад был пронизан предчувствием Рая, то и Рай хранит строгую память о Преисподней.

Для осознания някрошюсовского Рая совсем не обязательно штудировать сложную систему из 9 сфер, окружающих божественный престол. Перед Данте – Роландасом Казласом предстают менее десятка фигур, вынужденных на пороге райской обители расставаться с любыми знаками вещественных отношений. Устроившись за столом в оркестровой яме, персонаж Аудрониса Рукаса (в “Божественной комедии” этот всклокоченный верзила носил имя 2ПR, здесь он безымянен) тщательно пакует в оберточную бумагу связки позвякивающих разноцветных бус, стопки книг, форменную одежду, тарелки, ложки, огромную поварешку, монеты, зеркало и зеркальце, какие-то механизмы, обувь и украшения, палку слепца и самого слепца. Хранитель пакует и дым, и окурок, бокалы с водой, чье-то сердце и чью-то внешность. Раскладывает по пластиковым коробкам, архивирует и выставляет перед собой табличку MUSEO. Прощание с будущими экспонатами небесного музея у одних проходит гладко и деловито, у других же нервно и взвинчено – элегия расставания, порой усиленная экспрессией расставания.

Тени, виденные Данте в Аду, выглядели затравленными нашкодившими детьми; души, встречающие его в Раю, добрее и открытее миру, они долго с нежностью гладят и взлохмачивают волосы друг друга, но не лишены доли настороженности. Не все безмятежно в этом Раю, населенном юными девушками в платьицах разных фасонов и цветов, увешанных яркими бусами, и юношами в свитерах благородных темных оттенков и белых рубашках поверх, надетых в один рукав и застегнутых лишь на одну верхнюю пуговицу, и одной белой перчатке (художник по костюмам Надежда Гультяева). Рай явлен в смутных перекличках с подземным миром: в его захватывающей раскованности, торжественной расхристанности и – совсем уж удивительно – дисгармоничности.

Текста как такового, тем более дантовского, в спектакле очень мало. В самом начале звучит протяжная литовская народная песня о сизой голубке, которую ищет неуспокоенное сердце. Ее куплетами, как платком, извлекаемым из декольте, перебрасываются, меняясь местами на авансцене, Беатриче и неназванная девушка в изящном черном платье с белым орнаментом. Из поэмы взяты несколько недлинных монологов, один из которых Данте читает, стоя на голове. Под гитарный перебор и песню Pink Floyd – “Wish you were here” набирает силу мотив неусмиренности странствующего героя, пусть и нашедшего свою возлюбленную по ту сторону земного бытия. Растопырив кисти рук – он с самого своего появления здесь прощупывал нечто невидимое, проверял воздух на плотность, разгонял незримые слои и пытался их сдвинуть, пришелец размеренной трусцой обследует все райские закоулки (интересно фантазировать, как это выглядело в перспективной декорации Театра Олимпико в Виченце), а прочие, то поодиночке, то взявшись за руки, пытаются его догнать, изловить, остановить. Беглец, точно загипнотизированный, их не замечает и продолжает двигаться по предначертанной свыше, ему одному ведомой, траектории, исчезая за кулисами и вновь появляясь, сбегая по ступенькам в оркестровую яму и подныривая под дюжину протянутых от авансцены к партеру тонких канатов, задевая головой погромыхивающие бусы, развешанные на них.

Магическими символами Рая становятся книга, старинный кубок, клинок и ножны. Острием меча Данте открывает книгу, листает страницы и застывает с обнаженным клинком. Беатриче ритуально подают ножны, на опрокинутый кубок направляют луч мощного софита, пропущенный через красное стекло. Плавным круговым движением Беатриче высыпает из ножен песок времени, пыль бессмертия, а опустошив его запас, приникает к плечу возлюбленного, осторожно сближаясь с ним так, что клинок входит в ножны.

Тем временем тот, кто был некогда 2ПR, выставляет на стол в оркестровой яме множество бокалов, разливает воду из кувшина и, кажется, разыгрывает кровавую шахматную партию, неустанно их двигая и рассматривая сквозь красное стекло. Получив по бокалу и сделав глоток, персонажи с каким-то горловым бульканьем стройным хором выводят причудливую мелодию и удаляются, оставив лишь пианиста за инструментом и Данте с Беатриче, то и дело берущихся за руки и поднимающих взгляд ввысь.

Данте свернул белый лист бумаги в тонкую дирижерскую палочку, Беатриче навощила ее мелом, как смычок скрипки, и воззвала к невидимому оркестру. Она дирижирует не только высшей музыкой, но и самими обитателями Рая, а те в свою очередь дирижируют друг другом, чему-то возносят хвалу, что-то приманивают. Однако их ждет неудача – на призыв нет ответа. Беатриче, стоя к нам спиной, не желает сдаваться, не оставляет своих взнервленных взмахов импровизированным смычком. Из той идеальной Беатриче, что являлась Данте в Аду в воспоминаниях, она превращается в Беатриче очень земную, волею Някрошюса, способную негодовать и плакать, а не только отрешенно и возвышенно декламировать о небесной благодати. Вздрагивающая спина выдает ее слезы, слышится негромкий, но твердый голос: “Рай есть”. Только убежденность в наличии гармонии вкупе со знанием о ее недостижимости могут породить такое отчаяние. Беатриче спрыгивает в оркестровую яму, как в реку, и начинает пробиваться вперед между часто натянутых канатов, за ней следует и Данте, в лицо им бьет луч софита, в спину, словно шрапнель, летят разноцветные бусы. Рай оказывается испытанием до изнеможения, и, широко раскрыв глаза, Беатриче и Данте повисают на канатах едва живые в потоке света.

Режиссер размышляет о Рае тем же театральным языком, что об Аде и Чистилище (собственно, и Данте создал все три части одними и теми же терцинами). Рай Эймунтаса Някрошюса не каноничен, а поэтичен. Кажется, постановщик воплощает на сцене не одну или несколько из 33 песен “Рая”, а ставит спектакль на тему единственной, венчающей поэму фразы: “Здесь изнемог высокий духа взлет; / Но страсть и волю мне уже стремила, / Как если колесу дан ровный ход, / Любовь, что движет солнце и светила”. Любовь движет мироздание, но во все века и во всех обителях ее ждут испытания – даже посреди райских кущ.