Майя говорит

Фото М.КОПЕЛЕВА
Фото М.КОПЕЛЕВА

Когда-то не так давно Майя была в Нью-Йорке. Показывала свой давний фильм о художниках еврейского театра, который сделали три Эм Тэ: сценарист Майя Туровская, режиссер Марианна Таврог, продюсер Мира Тодоровская. Повидать Майю подтянулись из других городов давние друзья. И первый ряд выглядел невероятно: Билл Таубман, удостоенный Пулитцеровской премии за книгу о Хрущеве, его жена Джейн Таубман – профессор университета Амхерста, цветаевовед Виктория Швейцер – сестра Михаила Швейцера с дочерью, еще масса достойных людей. Устроители попросили меня представить Майю, сказать о ней несколько слов. Я была ошеломлена: я, которая всему, чему могла, училась у Майи, и училась плохо, так и не смогла постичь главных тайн ее мастерства. И теперь мне ее представлять. Майя улыбалась, подбадривая меня.

Мы вдвоем поднялись на сцену, и Майя присела у огромного рояля на краю. Ее даже не заметили. Я – во весь баскетбольный рост – прошла к микрофону и произнесла, что изрядно смущена нелепостью ситуации – не мне представлять Майю, так как Майя – это гора. А я мышь, но коль уж так сложилось, я постараюсь. И с листа зачитала основные вехи Майиного пути, перечислив книги и фильмы. «Обыкновенный фашизм» знали все, но о других работах хотелось сказать. Наконец, когда закончила, я пригласила Майю к микрофону, чтобы она сама представила свою картину перед просмотром. После него она с радостью отвечала на вопросы.

Мы старательно опустили штатив микрофона пониже, и Майя, дотянувшись до него, ласково сказала: «Видите, какая маленькая гора и такая большая мышь!»

Зал встретил эту шутку смехом, и теплая живая связь была установлена моментально.

Большая мышь осиротела сегодня.

Ушла моя гора за облака.

Понятия не имею, как говорить про Майю вне контекста.

Без слова «я», без имен других людей, которых мало кто помнит теперь. Мы их часто перебирали просто так – как последние на планете, те, кто помнит лица людей за этими именами.

Мы говорили почти сорок лет. Живьем, глаза в глаза – в Москве, у метро Аэропорт, на худсоветах Мосфильма и студии Горького, в кухне в Нью-Йорке и Массачусетсе, по телефону, в письмах на бумаге, потом – в сети. Через океан, через посредников. Пауз не было: могли встречаться раз в год – начинали с той же фразы, на которой расстались.

Говорили обо всем, обсудили все. Не знаю предмета, которого мы не коснулись. Последние годы общались, как птицы – междометиями.

Две темы были излюбленными: фашизм в самом широком спектре и смерть.

Представления о потустороннем у нас были разные, что не мешало пытаться заглянуть за занавес – что там, за последней кулисой. И всякий раз, возвращаясь к теме, Майя спрашивала, какие у меня новости. Они у меня всегда были…

         – Майя, есть версия, что плащаница – это просто негатив. Он хранит снимок тела. Когда оно аннигилировалось, была вспышка – как положено при аннигиляции, – тело исчезло, а отпечаток остался, оттиск на ткани.

         Мы идем по улице. Майя останавливается и говорит:

         – Минуточку, а кто запустил этот механизм?

         – Он сам.

         – И нигде не оставил указаний, как мы можем это сделать?

         – Думаю, оставил, но…

         – Кумранские пастухи сносили, нарезав ремни для сандалий?

         – Похоже, так.

         – Нужно искать!

         – Я думаю, что у Блаватской можно найти. Там есть туманные указания на нечто подобное.

         – Не теряйте время, ищите. Мне нравится идея: исчезнуть вместе с телом. Потому что как подумаю, что наши сыновья должны с ним возиться – тошно делается.

         – Она все написала, до деталей, – говорит мне сын Майи, когда мы давимся друг другу слезами в трубку.

         Майя, я тоже напишу.

***

Второе, о чем Майя просила, и я не смогла – найти хоть одну малюсенькую, – как она жалобно говорила, – бумажечку в каком-нибудь архиве, хоть одно свидетельство, которое могло бы пролить свет на то, была ли Ольга Чехова агентом ЧК или не была.

         – Майя, ну мы же можем сесть и помедитировать и найти ответ.

         – Конечно, можем, – соглашалась Майя. – Но хотелось бы бумажечку…

         – Она что-то изменит?

 – Нет. Но очень хочется.

И мы расходились с ней по разным архивам, тихо рыли какие-то папки – каждый свои. Потом сходились. И одинаково разводили руками – нет следов. Многие годы.

Теперь ей видно.

Я знаю наверняка. Но не знаю, что.

***

Фото М.КОПЕЛЕВА

Фото М.КОПЕЛЕВА

Мы всегда делились невероятным.

Как-то сидели в Массачусетсе в доме любимых друзей – Билла и Джейн Таубман.

Они старались ложиться пораньше, чтоб не мешать нам полуночничать.

Майя приехала на конференцию, а я – посидеть с ней. Говорим про войну.

         – Вы можете себе представить, чем пахнет утром поле сталинградской битвы, когда все кончилось?

         – Наверное… – прикидываю я. – Гарью, оплавленным металлом, мясом сгоревших лошадей.

         – Фиалками, – по слогам говорит Майя. – Мне Борька (Борис Медведев, муж Туровской) рассказывал. Тогда чем-то разбавляли бензин, и когда он вытекал из танков, подбитых машин, на этот черный снег, где все было искорежено, в воздухе стоял запах фиалок.

         – Майя, это нужно записать.

         – Ну и запишите. Мне не интересно. А Боря много рассказывал о войне.

         И дальше Майя говорит о Боре.

         Она его очень любила. После Бори – сына Володю (Кролика). Потом появился новый Боря – сын Кролика. Он чуть помладше моего сына. Так они росли параллельно и, глядя, как Майя говорит с моим, я понимала, как повезло ее внуку – Борьке Второму.

***

Майя говорит: «Закончили писать? Теперь нужно сесть… Лучше, конечно, отдать кому-то и прополоть эпитеты. Как сорняки. Мы всегда так делали с Инкой (И.Н.Соловьевой)».

Не могу, Майя.

Меня срочно попросили сделать некролог. А я не умею, Майя!!!

Вы меня этому не научили.

Александра СВИРИДОВА

«Экран и сцена»
7 марта 2019 года.