Адрес Мойка, 40 довольно быстро приобрел известность в петербургских и московских театральных кругах. Борис Павлович и его команда решились на экзотический и не имеющий аналогов эксперимент по созданию в жилом доме, в бывшей коммунальной квартире, театрального пространства, вдохновленного другой, тоже некогда существовавшей в Петербурге квартирой на Гатчинской улице, известной тем, что в 1930-е годы в ней встречались поэты-обэриуты.

Мойка, 40 – пространство театральное, художественно опоэтизированное. При бытовой конкретности и осязаемости (каждый угол заполнен антикварными вещицами) оно преображается в пространство метафизическое, существуя по своим временным законам, отключая пришедшего сюда от окружающей действительности.

Окна упираются в глухие стены соседних домов. В гостиной топят печь и читают под абажуром стихи, играют на пианино и ведут долгие разговоры на кухне, чистят картошку и кипятят воду на плитке в эмалированном чайнике.

Скудный, старомодный, но обаятельный внутренний уклад жизни располагает к неспешным философским беседам. Вариант ли это эскапизма, скрывающегося за бесконечными разговорами о смысле жизни, или же выращивание новых форм театральности из духа сиюминутной реальности – реальности человеческого общения, – вопрос, с которым сталкивается каждый пришедший гость.

Квартира на Мойке, 40 была придумана с целью инициирования коммуникативных связей и поиска общности между незнакомыми, случайно оказавшимися рядом людьми; между зрителями и актерами; между обыкновенными людьми и людьми с ментальными особенностями. Взаимодействие друг с другом остается главным предметом наблюдения и исследования. Нахождение своего места и способ, а также интенсивность существования в этом пространстве – главный зрительский опыт.

Новый спектакль Бориса Павловича “Исследование ужаса”, представленный в стенах Квартиры, продолжает “разговорную” тему (предыдущие работы – “Разговоры” и “Фабрика историй”). Он и определяется командой создателей как “спектакль в разговорах по текстам”. За основу взяты домашние беседы поэтов-”чинарей”, записанные (не задокументированные, а воспроизведенные вольно, по памяти) одним из участников художественных диспутов – философом Леонидом Липавским. Перед нами не исторический документ, но его “постановочная” обработка. Схожую авторскую обработку мы видим и в спектакле Павловича. Инсценируя тексты обэриутов, режиссер предлагает зрителям отправиться в непростое, требующее постоянной концентрации путешествие вслед за страстной и парадоксально развивающейся художественно-философской мыслью поэтов.

Бориса Павловича интересует интеллектуальный театр, театр идей. Он двигается вслед за Анатолием Васильевым, сделавшим когда-то в этой сфере серьезные открытия. Именно Васильев, работая над “Диалогами” Платона, превратив их в игровой, провоцирующий актерскую фантазию материал, первым ушел от психологизма в область чистых идей. Не роль, но мысль героя становилась главным поводом и целью игры.

У Бориса Павловича есть команда актеров: особая чуткость к тексту и раненность им ощущается в игре Яны Савицкой (и ее напористого, принципиального Липавского) и Юлии Захаркиной (хоть и мягкотелого, но не менее бескомпромиссного Друскина). Они поначалу только представляют своих героев, а дальше, по ходу действия, то теснее срастаются с персонажами, то, словно бы забывая о них, превращаются в проводников их философских воззрений. Они видят перед собой не роль, но идею, к которой, как по лабиринту, необходимо провести зрителя – сквозь череду ложных заключений, сомнений и споров. Это, пожалуй, наиболее захватывающие моменты спектакля.

Именно тогда, когда интеллектуальный накал достигает максимальной отметки, набирают мощь эмоция и энергия речи, и открывается вся глубина ужаса человека перед необъяснимостью мира, неразгаданностью смысла вещей и хода времени, перед необратимой расколотостью собственной природы. Экзистенциальный ужас, прячущийся за абсурдными каламбурами обэриутов, накрывает не только героев, но и зрителей – в замкнутом пространстве, где вселенная схлопывается до кухоньки. Секунды жизни каждому отмеряют тикающие часы. И потому встреча близких по духу и творчеству людей неминуемо оборачивается, в конце концов, их непреодолимой друг от друга отчужденностью и одиночеством. Разговоры и мучительное биение мысли в них – попытка спасения, попытка ухватить движение жизни в самих себе, заговаривание тишины и сражение с выглядывающей из-за угла смертью. Эти мгновения спектакля невероятны ценны, и редко, когда театру удавалось так близко подобраться к самой сути творчества ОБЭРИУ.

Вместе с тем спектакль Бориса Павловича пока еще излишне литературоцентричен, текстово перегружен, порой нокаутирует актеров и зрителей. При всем желании человеческое сознание не в состоянии воспринять за один вечер философские дискуссии, некогда растянувшиеся на несколько лет. Слишком много финалов и уводящих в сторону рассуждений. Зрители могут оказаться на пересечении/границе разных комнат, читай – философских миров и споров, и в этом случае поток информации возрастает многократно, оставляя все меньше шансов сосредоточиться; заряд же идей героев тратится вхолостую. Сокращение текста не помешает, равно как и оживление его разнообразием актерских включений. Непростительная ошибка – отпускать зрителя не с редким чувством совместно пережитого опыта, но с обыденным чувством утомленности.

Вера СЕНЬКИНА
 «Экран и сцена»
№ 4 за 2019 год.