Кабаре по Брехту

• Сцена из спектакля "Добрый человек из Сезуана". Фото В.ЛУПОВСКОГОВ нынешнем сезоне московская афиша пополнилась сразу тремя спектаклями по пьесам Бертольта Брехта. В театре Маяковского еще осенью вышел “Господин Пунтила и его слуга Матти” в постановке Миндаугаса Карбаускиса. В начале февраля в театре Пушкина сыграли “Доброго человека из Сезуана” Юрия Бутусова. А совсем недавно Александр Коручеков выпустил в Табакерке “Страх и нищету в Третьей империи”. Возвращение Брехта на сцену обусловлено, казалось бы, нарастающим интересом к политическому театру. Однако у Бутусова – а речь пойдет о его “Добром человеке” – выходит все, что угодно: кабаре на хорошем немецком, мелодрама с сильной женской ролью, тонкая атмосферная инсталляция, но только не политический спектакль.
Брехт всегда был сложен для нашей сцены. Слишком жесток, поэтому его стремились смягчить. Слишком извилист в диалектическом построении конфликтов и персонажей, поэтому его спрямляли. Слишком лаконичен, поэтому для доходчивости его старались тщательно проиллюстрировать. Зато Брехт был близок нам идейно. Когда в шестидесятые годы вслед за Европой Россию охватила настоящая брехтомания, сквозь формальную чужеродность немецкого драматурга нашим режиссерам брезжил близкий и родной свет его коммунистических убеждений, главное из которых – твердая вера в возможность переустройства общества, для начала экономического и социального, а затем и нравственного.
Брехтовская притча “Добрый человек из Сезуана” была написана автором-инженером действительности с целью ознаком-ления зрителя-инженера с существующим положением дел для его последующего преобразования. “Так взрывник изучает конструкцию моста, чтобы знать, как закладывать динамит…” (Ольга Федянина “Что тот Брехт, что этот”, журнал “Театр”, № 8). Ведь и сами боги когда-то установили царящие здесь законы лишь в качестве эксперимента. Они попытались соединить заповедь любви к ближнему с заповедью любви к самому себе, но эксперимент оказался неудачным. В созданном ими плохом мире даже самый добрый человек, проститутка Шен Те, не смог следовать обоим предписаниям сразу. Жители Сезуана привычно обирали добрую и щедрую Шен Те и привычно же боготворили своего “ангела предместий”, но подумать немного и о себе самой ей не позволяли, это противоречие разрушило бы ее устойчивый моральный облик. Даже добрый водонос Ванг не готов отступить ни на йоту от всеобщих представлений о доброте. Он преданный друг Шен Те, но диалектик совсем никудышный. Жить для себя она смогла лишь под маской злого Шуи Та, вымышленного двоюродного брата. Но это преображение каждый раз давалось ей мучительно. “Ваш единодушный приказ быть хорошей и, однако, жить – как молния, рассек меня на две половины”, – обращается в своем финальном зонге Шен Те к богам. Но боги, окончив творение, самодовольно успокоились. Они не захотели вникать в досадные помехи и сбои в производственном цехе, признавать свои ошибки и трусливо умыли руки, улетев в небо на розовом облачке. Однако, – словно бы говорит Брехт своим зрителям, – нет безвыходных ситуаций, они напортачили, мы исправим. При глубоком, захватывающем драматизме пьесы, в ее коллизиях, в самом ритме скорых перепадов от одной крайности к другой есть наглядность и схематизм учебного пособия. Фабула здесь – лишь означающее, а означаемое – пафос преобразования мира.
Нечего и говорить, что сегодня, когда нашего оптимизма едва хватает на веру в малые дела, крохотные частные успехи в море безысходной неустроенности, когда азартное экспериментирование с законами природы и общества кажется нам наивным заблуждением, эта притча утрачивает свой пафос. За оптимистический финал (“Плохой конец заранее отброшен, он должен, должен, должен быть хорошим!”) не дашь сегодня и гроша, он заранее отброшен. Брехтовская притча теряет означаемое, неизбежно сводясь лишь к своему сюжету. Теперь она прочитывается исключительно как констатация непреложного факта: мир устроен плохо, и лучше уже не будет. Играть ее немного невсерьез, со знаменитым брехтовским очуждением, с той импровизационной легкостью, с какой под звуки смеющегося аккордеона ее играли когда-то на Таганке, больше невозможно.
Юрий Бутусов ставит мелодраматическую историю о поруганной любви и растоптанной доброте проститутки. Перед нами родная сестра Маргариты Готье, Дамы с камелиями, только не такая чахоточная и надлом-ленная, как она, а боевая и предприимчивая. Какой там эпический театр, какая неаристотелевская драма! Мы неотрывно и увлеченно, по всем законом мелодрамы, следим за судьбой героини и, невзирая на зонги и прямые обращения актеров к публике, с удовольствием утрачиваем всякую аналитическую дистанцию.
Как трогательно и усердно трудится эта милая девочка (Александра Урсуляк), чтобы помочь своему возлюбленному, летчику Янг Суну (Александр Арсентьев), как ей приходится изворачиваться! Чтобы спасти свой бизнес и раздобыть для него денег, она изобретает двоюродного брата и приходит в его облике эдаким успешным менеджером. Именно так вычитывается из спектакля Юрия Бутусова тот мотив, который побудил Шен Те к перевоплощению. Акценты здесь смещены в соответствии с требованием мелодраматического жанра, из-за чего возникает некоторая неразбериха. Совершенно непонятно, например, почему впервые она надевает маску брата еще до знакомства с Янг Суном? В ответ на атаку нищих и домовладелицы Ми Цзю (Ирина Пет-рова), но почему бы ей не действовать от своего лица? Что мешает Шен Те проявить немного жесткости и навести порядок в лавке самостоятельно? Божественное предписание всегда оставаться доброй над ней не довлеет – в спектакле Бутусова богов попросту нет, точнее, они безмолвствуют. Их изображает здесь немая, тщедушная девушка (Анастасия Лебедева). Перед водоносом Вангом (Александр Матросов) Шен Те не стыдится – он и сам сомнительного поведения, вон как злобно поет: “Купите воду, собаки!”. Толпы нахлебников тоже нечего стесняться. Здесь они выглядят не жалкими нищими, а бездушной, безликой массой рассерженных горожан в одинаковых пиджаках, что мужчины, что женщины. Пританцовывая под блюзовый квадрат, они растаскивают маленькое богатство Шен Те на части.
У Бутусова выходит, что ей просто не хватает твердости. Что ж, можно прибегнуть к методу физических действий: мужской костюм, котелок, усики, походка, строгий взгляд – вот и достигнуто мужское самочувствие. Вместе с ним приходит рацио и способность к волевым решениям. Ясно, что нравственный раскол, на который обречена Шен Те в брехтовской пьесе, для Бутусова имеет второстепенное значение, а привлекательней всего оказывается идея чисто театральная: смена масок, травестия в духе шекспировской “Двенадцатой ночи”, где влюбленная в герцога Орсино Виола предстает перед ним в облике слуги Цезарио и с горечью выслушивает то, что для ее ушей совсем не предназначалось. Бутусову нравится выстраивать подобные двойные роли, играть на контрасте. Ведь и в его вахтанговской “Мере за меру” Сергей Епишев выступает в роли и великодушного Герцога, и коварного Анджело.
Страстная женщина, проступающая сквозь маску маленького, забавного человечка. Какая интересная актерская задача, и как виртуозно справляется с ней Александра Урсуляк! Играя размалеванную, усталую шлюху, счастливую девчонку, благодарную подругу, ответственного работягу, всепрощающую невесту, будущую мать или своего притворно грозного братца, тающего от каждого прикосновения Янг Суна, она неизменно точна и убедительна. Главное, ей действительно удается доброта. Такая непафосная, несентиментальная, немного сниженная угловатой пластикой и сиплыми нотками в прокуренном голосе. Доброта сосредоточенная, напряженная, ибо тут нельзя зазеваться, надо владеть ситуацией: с той рассчитаться, у этого одолжить, тех накормить, за того вступиться. Даже накануне свадьбы не знает она покоя. Присев перед закрытым занавесом на краешек стула в подвенечном платье, по-мужски широко расставив в задумчивости худые коленки, она делится со зрителями своими опасениями. Но тем ярче на фоне ее напряженности выглядит миг полного, беззаботного счастья.
Эпизод утренней прогулки Шен Те, возвращающейся после ночи с Янг Суном, кажется, самый эстетский в спектакле. Сценограф Александр Шишкин насыщает его атмосферой солнечного городского утра. Сцена, открытая во всю глубину до зад-ней кирпичной стены, делится на два плана рядом настоящих деревьев. Вся штриховка их тоненьких ветвей видна на просвет. Шен Те приближается сзади, окутанная золотистым, теплым утренним светом, а мимо на велосипедах не спеша катят девушки в длинных юбках.
Сценография Шишкина в “Добром человеке” не только задает спектаклю атмосферу, но и подсказывает кое-какие смыслы. Особенно выразительны видеопроекции во всю высоту огромной задней стены. На них детские лица. Вот косо и враждебно смотрит на зрителя тинейджер – на сцене тем временем поет свой зонг водонос Ванг, распавшийся в спектакле на две ипостаси: грубоватого дюжего парня и вроде безобидного калеки. Но не его ли отношение к миру запечатлено в этом недобром лице? Вот надула щеки капризная малышка в нарядном платье. Кто она? Может быть, так будет выглядеть дочка Шен Те и Янг Суна, ради благополучия которой мать отваживается на самое последнее и наиболее рискованное свое предприятие – открытие табачной фабрики?
Найденные Шишкиным картинки хочется разгадывать, чего никак не скажешь о некоторых режиссерских трюках. Слишком уж радикально перелицовывает Брехта Юрий Бутусов, многие смысловые моменты так и повисают в воздухе. Звуча лишь в слове, не получая действенного воплощения, они теряются, сбивая зрителя с толку.
Театр Брехта сегодня притягателен, прежде всего, своей кабареточной стихией. Уже в сатириконовской “Чайке” саундтреки и музыкальные номера были подобраны и исполнены с большим вкусом, выдавая в режиссере Бутусове настоящего меломана и знатока самых разнообразных течений современной музыки. В “Добром человеке” на сцене располагается маленький оркестрик, ансамбль “Чистая музыка” под руководством пианиста и композитора Игоря Горского. Весь вечер он колдует над своим инструментом, музыка в спектакле не смолкает. Зонги Брехта на музыку Пауля Дессау актеры исполняют с настоящим рОковым драйвом, по-немецки, с переводом, бегущим на табло красной строкой. Да и в целом весь спектакль пронизан ритмами и эстетикой кабаре: актеры то пританцовывают, то вдруг разом переодеваются в черное или в щегольские рабочие комбинезоны и кепки, а то неожиданно все выходят в шляпах. Модная сегодня стилистика 20-х придает спектаклю особый внешний шик.
После заключительного зонга Шен Те, исполненного Александрой Урсуляк с бешенной энергией и страстью, четвертая стена с грохотом обрушивается. Финальное фортиссимо действует, как водится, безотказно. Зал взрывается, как на концертах рок-музыки. Тот ли это эффект, которого добивался Брехт? Нет, и вряд ли сегодня он возможен.
 
Мария ЗЕРЧАНИНОВА
«Экран и сцена» № 6 за 2013 год.