Пушкин в свете балагана. Балаган в свете Пушкина

• Кадр из фильма А.Ю.Хржановского "День чудесный"Окончание. Начало в № 5, 2013
Царь Емельян
 
“Барышня-крестьянка”, “Капитанская дочка” – эти два названия, данные Пушкиным двум повестям, настраивают читателя идиллически, обещают любовные приключения, легкое волнение или даже некое переживание при чтении, а также ожидание благополучного финала.
Благополучный финал и случился, и в “Барышне”, и в “Дочке”.
Но только – каким взрывоопасным веществом начинена вторая повесть! Страх – кровь – ужас, трупы и виселицы. А в центре – главная, заглавная фигура ЦАРЬ ЕМЕЛЬЯН ПУГАЧЕВ.
В главе, оставшейся в черновиках, события развивались так, что пугачевцы захватили имение Гриневых, но Пушкин от такого узла сюжета отказался: слишком круто (сказали бы сейчас), страсти клубятся, как в “кровавых” романах современников Пушкина, ведь и тогда был в ходу “попсовый” детектив. Страшно сказать, но у Пушкина все сошлось в удивительном равновесии, и патриархальная усадьба, и Савельич, назначенный Петруше-недорослю в менторы, и Белогорская крепость, управляемая по-домашнему – комендантшей, и – кровавая драма бунта – царь Пугачев на площади, виселица и лужи крови, и расправа с теми, кто не покорился – воистину “Драма родилась на площади” – как написал Пушкин. Его текст о драме, родившейся на площади, есть классическое определение площадного действа, то есть Балагана. В повесть “Капитанская дочка” вломилось народное зрелище.
У меня нет решительно никаких доказательств того, что Александр Сергеевич Пушкин видел деревенское представление “Царя Максимилиана”. Но… Но тогда – откуда истинный народный театр, присутствующий как черновик в эпизодах с царем Емельяном? Однако для того, чтобы был явлен самозванец-царь, необходим зритель.
Петр Гринев оказался зрителем подходящим: в августейшее происхождение коронованного разбойника он не верит, но признает его абсолютную дикую власть. В этом месте (кстати, здесь же и кульминационный момент) сюжет напрягается, как напрягается веревка, когда из колодца вытаскивают полное ведро студеной воды. Ту напряженную веревку и разглядел Абрам Терц: через театр она протянута, через мужицкий деревенский балаганный театр! “Царь Максемьян”, народная драма, игранная на святки.
Все тут есть, как положено.
Сцена: натуральная изба с шестком, горшком и ухватом. Но ведь – оклеена золотой бумагою! Золото – потому и дворец. Царское место обозначено самым убедительным знаком, сомнению не подлежащим. В том театре бумага – эквивалент драгметаллу, универсальное обозначение царского пребывания, места самого царя.
Итак – драма родилась на площади.
Когда случалось где-нибудь
Ей встретить черного монаха
Иль быстрый заяц меж полей
Перебегал дорогу ей,
Не зная, что начать со страха,
Предчувствий горестных полна,
Ждала несчастья уже она.
А.С.Пушкин “Евгений Онегин”
Есть читатели, считающие “Капитанскую дочку” лучшим произведением Пушкина. Так это или нет – не столь существенно, но одно очевидно. По своей архитектурной выстроенности она не знает равных, построена, можно сказать, “без единого гвоздя”. Форма ее так проста, а, может быть, и простодушна, что не сразу и догадаешься о тайнике, о подполье подсознания – а оно имеет тут место.
Что ж остается в памяти после прочтения “Капитанской дочки” (если мы ее читаем всю жизнь)?
Пугачев-царь и Пугачев-мужик, заложивший в кабаке зипун. Площадь с виселицей. Гринев, из недорослей шагнувший прямо в мушкетеры, ну и Маша, конечно, да не о ней здесь речь. А речь о заячьем тулупчике, дареном случайному проводнику за то, что вывел из бурана на путь. Хотя, по правде говоря, как раз пути-то правильного и не будет.
Почему?
Да потому что дорогу пересек заяц. Правда, не в натуральном виде, а в образе тулупчика.
Но заяц!.. Кто же не знает, что, услышав о выходе друзей на Сенатскую площадь, Пушкин из Михайловского ринулся в Петербург – да вдруг повернул назад: заяц дорогу перебежал. Другой заяц пересек другую дорогу – под Оренбургом, куда он ехал собирать воспоминания еще живых очевидцев, с Пугачевым столкнувшихся. Но не внял в тот раз предупреждению и зайца игнорировал. Не повернул! И был наказан ворохом дорожных неурядиц, и написал жене – жаль, мол, что я не борзая, несдобровать бы тому зайцу!
Иль быстрый заяц меж полей
Перебегал дорогу ей…
Словом, дело сводится к тому, что тулупчик-то заячий в “Капитанской дочке”!
От той минуты, когда бродяга-провожатый, напяливая барский подарок, разорвал его по швам – следовало бы читателю догадаться, что эти шкурки зайца не к добру появились из укладки рачительного Савельича. И правда: в пути Петрушу Гринева ожидают – мало сказать – неприятности, на которые ушли многие страницы “Капитанской дочки”. Прочем, не-смотря на заячьи происки, все кончилось на редкость благополучно и благостно.
А между тем и помимо зайца, явленного в образе тулупчика, случились поначалу события мелкие и неприметные, да и вообще едва обозначенные. Однако следует в них вглядеться, поскольку в них скрываются тайные знаки, приметы, а Пушкин был суеверен не меньше Татьяны. Он тоже верил “И снам, и карточным гаданьям” – карточных гаданий в “Капитанской дочке” не было, но сон был. Да какой! Но прежде, чем Петруша заснул в возке посереди бурана, нам были поданы малые знаки, предшествующие появлению Пугачева.
Сквозь мрак снежной бури увидел Петруша – что-то чернеется. Черное – всегда мрачное, а, может, и зловещее. Комментарий ямщика: воз не воз, дерево не дерево, а кажется, что-то шевелится. Должно быть, или волк, или человек. Но кто в народе не знал, кто таков – волколак, человек-волк, оборотень. Оборотень! Ведь и мужик обернулся царем… Но это дальше, дальше, о том будет вещий дорожный сон.
Следующий сигнал поступает со стороны встречного (мы все еще его не видим во тьме бурана).
Петруша, укрывшись от бурана в кибитке, слышит голоса ямщика и встречного, взявшегося проводить заблудившихся путников до жилья и объясняющего, по каким приметам он ориентируется; и – сметливость и тонкость его чутья меня поразили. Неопытного юношу поразить нетрудно, и все же его впечатляет не что-нибудь, но тонкость чутья, как если б речь шла о звере; о том же волке. Но вот Петруша заснул в возке и сон увидел; а в этом сне – написал он – вижу нечто пророческое. Нечто пророческое! Да попросту ему во сне показан был сюжет его жизни в ее самых напряженных точках, но в форме сценической, в крас-ках базарно ярких; в виде балаганного действа. И – ужас, кровь, мертвые тела и оборотень…
Приснилось же нашему зрителю зрелище необычайное. Будто вернулся он с дороги, чтобы проститься с умирающим батюшкой, а матушка наставляет поцеловать ему руку – что ж! вместо отца своего увидел он в постели мужика с черной бородой, и весело тот поглядывал! Матушка все же настаивает: поцелуй ручку, ведь это твой посаженной отец! Тут-то мужик и вскочил, размахивая топором, а комната наполнилась мертвыми телами и кругом кровавые лужи, а мужик говорит ласково “не бойсь…”.
Вспомнил ли Петр Гринев сей сон, когда царь Емельян его помиловал, узнав, а Савельич нашептывал – поцелуй ручку? И когда перед тем Петра волокли к виселице, пугачевцы, накидывая веревку, только ведь приговаривали “не бось, не бось”. Две фразы, услышанные во сне, с поразительной четкостью отозвались потом наяву! А кровавая оргия в Белогорской крепости из того сна перенеслась в страшную явь. И посаженый отец, приснившийся в родительской постели, как волк в “Красной шапочке”, и впрямь едва не стал посаженым отцом, собравшись было поженить “их благородие” и Машу.
Однако вернемся к бурану в степи – пора, наконец, появиться на сцене самому проводнику и хватит уже примет, скрытых в народной стихии, в смутных бормотаниях вещих сновидений… Вот он, таинственный проводник, наконец, появился на сцене, а точнее, слез с полатей.• Кадр из фильма А.Ю.Хржановского "День чудесный"
И: “Наружность показалась мне замечательной: черная борода с проседью. Глаза так и бегали”. Что ж тут замечательного – недоумевает Абрам Терц. Мне же кажется – замечательное все-таки есть, и это черная борода, уже предъяв-ленная Петруше во сне.
Наяву она временно забыта – мир сновидений открывается дневному взору не всякий раз, но когда найдет нужным напомнить о себе. Сейчас не напомнил. Рано для узнавания.
Тонкий план тайных знаков, едва обозначенный в сюжете, ни в какое сравнение не идет с простецкими, хоть и хитрыми “шиф-ровками”, им перебрасываются хозяин постоялого двора и чернобородый проводник: “В огород летал, конопли клевал; швырнула бабушка камушком – да мимо”.
Вот уже балаган, а это диалог балаганных балагуров – и черная борода, увиденная при мужике во сне; и топор; и трупы. И кровь, как из бычьего пузыря! Сон – фантасмагория, сон-балаган, сон-драма, родившаяся на площади. Сон – зрелище.
“Драма родилась на площади и составляла увеселение народное. Народ, как дети, требует занимательности, действия. Драма представляет ему необыкновенное, странное происшествие. Народ требует сильных ощущений, для него и казни – зрелище. Смех, жалость и ужас суть три струны нашего воображения, протрясаемые драматическим волшебством” (А.С.Пушкин “О народной драме и о “Марфе Посаднице” М.П.Погодина”).
…Савельич, нелепый хлопотун, вызывающий если не смех, то улыбку.
…И велик простор в “Капитанской дочке” для такого чувства, как жалость.
А про ужас кровопролития и говорить нечего.
Что ж, все есть для увеселения народного. И занимательность, и действие.
А “Царь Емельян” отчасти рифмуется с “Царем Максимилианом” – русской народной драмой – русской народной комедией. Одним словом, балаган.
“Нам остается удивляться, как органично воспринял Пушкин эти вкусы балагана, чуждые его среде и эпохе” (Абрам Терц).
 
Несколько слов о самозванстве
“Я не тот, за кого вы меня принимаете”
А.С.Пушкин. “Дубровский”
“Суд и расправу давал сидя в креслах перед своей избою. По бокам его сидели два казака, один с булавою, другой с серебряным топором”.
А.С.Пушкин. “История Пугачева”
Читая “Капитанскую дочку” со сценами явления Пугачева в роли царя всея Руси, и не захочешь, а вспомнишь русскую народную драму “Царь Максимилиан” – драму-комедию, играемую на Святки по деревням, по тексту анонимной пьесы; ее переписывали в тетрадку, а ту тетрадку хранили целый год в укромном месте, чтоб по ней разучивать – вспоминать текст уже на следующий год. Так что театр такой был вроде посевной-уборочной, сезонное явление. Зрелище пробуждалось, когда подходило календарное время. …Что если Пушкину выпало такое увидеть! Каков соблазн поведать миру – посмотрел в народе, да и написал “Капитанскую дочку”! Нет, конечно. Да разве грозная армия пушкиноведов прошла бы мимо такого бесценного сведения? Шутка ли, народный театр – и Пушкин.
Все, наверное, обстояло иначе. С пушкинской проницательностью он угадал, как оно могло быть при захвате власти мужиком. Каков царь в мужицком воображении, как поведет себя на людях: да как раз так, как Царь Максимилиан, первым делом повелевший казнить непокорного сына. Вот и Пугачев: мужик, вчера пропивший кафтан, а нынче заливший кровью площадь в Белгорской крепости.
Главная роль в народном представлении – царь Максимилиан (“Максимьян”): велик, грозен, фигура № 1. Одно слово – ЦАРЬ. Самый главный, самый беспощадный, да еще и язычник (даром что зовется в тексте драмы-комедии “православный государь”), что не помешало ему сына Адольфи казнить за верность христианской вере, правда, сын, убиенный царевич, воскрес, но не о том сейчас речь.
 
***
У Пушкина если не симпатия, то сочувствие Пугачеву не заслонили жуткие сцены зверских смертоубийств, самозванцем чинимых при народе.
Речь все же о царе, о главной фигуре: вышел на середину избы и стоит. Именно что посреди избы (она же сцена), окруженный вельможами (они же хор).
Так ведь и Пугачев-царь сидит, окруженный “енералами”, так ведь и они поют.
Без мужского хора на театре народном никак нельзя:
Ездил Белой русский царь
Православный государь
Из своей земли далекой
Злобу поражал.
Злобно он карал врагов
Много побрал городов
От Москвы до Парижа
Все он лавры пожинал.
Ончуков Н. Северные народные драмы. СПб., 1911.
Уже сказано, что в застолье у Пугачева, в “Золотом” дворце звучал ладный заунывный хор.
“Не шуми, мати зеленая дубровушка”, но об этом далее.
Короче говоря, при внимательном чтении “Капитанской дочки” трудно устоять против соблазна увидеть тень народной драмы в явлениях Пугачева, принявшего образ царя. То ли дерзкий мужик, добравшись до власти, припоминает виденного когда-нибудь “царя Макса”, игранного на Урале хоть и казаками. Тут можно принять представление за образец, роль играть. А то сам своим артистическим чутьем (а оно у него есть!) угадывает, как себя вести при перемене статуса, и волей-неволей попадает в эдакую готовую матрицу. И ведь не станет переодеваться во все царское, рядиться царем – от слова “ряженый”. А просто надел высокую шапку – кисти золотые – и довольно! Вот и царь. Здравствуйте, господа. Царя в условиях народного зрелища играет антураж: кто же царя не узнает, когда он воссядет в господском кресле, вынесенном на площадь (трон!), и распоряжается – кого казнить, кого миловать. И виселица тут, и трупы… Антураж убеждающий.
В сборнике Н.Ончукова “Северные народные драмы” читаем ремарку: “Царь Максемьян. Одет в обыкновенный пиджак; через левое плечо голубая лента в три пальца шириной; на груди 4-5 звезд из золотой бумаги”.
Пиджаков во времена Пугачева не носили – в ходу были цветные рубахи. Но вот и знакомое ряженье: для того чтобы беглого каторжника с рваной ноздрей преобразить в вельможу, только и нужно, чтобы лента через плечо. Лента “шириною в три пальца” наискось – знак. Сигнал, поданный исконным народным зрелищем: “генерал”. То ли Аника-воин, то ли барон Брамбеце. А то ли сам Хлопуша…
“Необыкновенная картина мне представилась, – вспоминает Гринев. – За столом, накрытым скатертью и уставленным штофами и стаканами, Пугачев и человек десять казацких старшин сидели в шапках и цветных рубашках, разгоряченные вином, с красными рожами и блистающими глазами”.
• Кадр из фильма А.Ю.Хржановского "И с вами снова я"Да – в шапках за столом, – такого и разбойник в те времена не мог себе позволить. А уж если позволил – шапку понимай как знак генеральства.
Но вот: запели они, грянул хором пугачевский генштаб. Хор вокруг царя. Песнь, пропетая в застолье – песня-судьба. Эти вельможи кончат виселицей, вон и за окошком чернеется, маячит наглядное пособие. Декорация зад-него плана, иллюстрация текста песни, и луна блещет в черном небе не хуже, чем блистают глаза на красных рожах…
А в подлинно народном театре и таких условных декораций не требуется. Однако требуется условный знак. Знак – царь; царское достоинство!
Это ни что иное как золотая бумага. Не парча, не канитель, но – бумага. В том артистизм, и чисто театральная игра. Не выражение царственности, но указатель – “Внимание! Здесь царь”.
У царя Масемьяна на пиджаке золотые звезды бумажные приколоты. У Пугачева – ставка в избе, и бревна оклеены золотой бумагой. Но утварь избяную – рукомойник на веревочке – никто не собирался золотой бумажкой обернуть: он – условность, – “не считается”, как в детской игре. Негласная, древняя договоренность о том, что почитать театром, что вовсе не замечать, если не театр. Но сусальное золото народу запомнилось.
– У Пугачева дом был золотой, – так рассказывали Пушкину старые люди, когда он собирал крохи народной памяти для своей Истории Пугачевского бунта. Крохи памяти сплавились в фольклор. Догадался ли Пушкин, что слух про Золотой Дворец пошел от сусальной бумаги, обернувшей стены избы изнутри? Только на том слухи о царском богатстве не кончились, от золотой бумажной декорации народное сознание двинулось дальше – говорили-судачили: золото Пугачева где-то закопано, большой, большой клад…
Все, сказанное о русской народной драме-комедии “Царь Максимилиан”, равно как о театрализации самозванства, укладывается в понятие Балаган. Балаган тотальный, родившийся на площади вместе с драмой. Нет, раньше, много раньше драмы. И все там изначально заложено, и ужас, и смех, и жалость. “Капитанская дочка” – гениальное вместилище всех тех переживаний.
Тут есть – как говорит Синявский-Терц – “балаганный антураж для главного лица, отлично исполняющего традиционную роль Государя – смешение крайней жестокости с крайним же великодушием, но еще боле захватывающего в другой роли – в собственной шкуре царственного вора, художника своей страшной и замечательной жизни”.
Беглая тень самозванства ложится на текст “Царя Максемьяна” – к чему, казалось бы, этот обязательный зачин, этот провокационный вопрос “За кого вы меня принимаете”? – Вопрос странный, если вдуматься: на то он и грозный повелитель, чтоб не допускать никаких сомнений: но он вооружается вступительной репликой двусмысленного характера.
Пушкин высоко ценил лицедейство самозванца, у него в “Борисе Годунове” самозванец – любимый актер. В самом деле, чего стоит великолепие сценической реплики:
– Кто ж я таков, по твоему разумению? – спрашивает Пугачев.
Но этот вопрос отдается эхом от другого вопрошения:
– За кого вы меня почитаете:
За короля прусского,
Или за короля французского?
Царь Максемьян далеко не прост: испытывает, словно ожидая, что ответят “господа”.
– Здравствуйте, почтеннейшие господа,
Вот я прибыл сюда.
А почтеннейшим господам положено ответить, не поддаваясь на провокацию: “За царя русского”. Русский он, царь этот, не французский-прусский, а власть его абсолютна, хочу – казню, хочу – милую.
– Кто же я таков, по твоему разумению? – спросил Пугачев, словно цитируя готовую формулу, однако получил ответ не по форме.
– Бог тебя знает; но кто бы ты ни был, ты шутишь опасную шутку.
Дело не в том, что этот ряженый царь “пошутил” опасную шутку: не в шутке как таковой дело: от слова шут. Шут что-либо изображает, комикуя. Иначе говоря, актерствует. В сущности, далее опасный собеседник Гринева перестает “шутить” – маску долой: он принялся вдруг объяснять, что направило его по этому пути. По пути царскому…
На таком же пути, в финале, и казнили Гришку Отрепьева, нацепив ему скоморошью маску, черную, кожаную, с прорезью рта в улыбке…
“…С легкой руки первого Лжедмитрия самозванство стало хронической болезнью государства”, – сказал В.О.Ключевский, историк Государства Российского. Историческим пророком оказался Ключевский. От самозванства все и пошло – и Тушинский вор, и Пугачев, и – далее везде.
И первый провокационный вопрос царя Максимилиана: за кого вы меня принимаете? – подозрительно сигналит о “хронической болезни государства”.
Уж не очередной ли самозванец наш царь Максимилиан? Уж не с легкой ли руки Лжедмитрия российская народная пьеса принялась намекать на самозванство? Ведь народный театр – балаган подобен губке, впитывает все, что ни попадется на его историческом шествии по Руси.
 
***
Мне привелось увидеть молдавскую версию “Царя Максимилиана” в шестидесятые годы – там театральный костюм Царя украшал герб Советского Союза. Это в доказательство того, что народный театр не прочь присвоить что-либо, что плохо лежит (повадка скомороха).
Одна реплика вряд ли годится для построения гипотезы. Но, кажется, Пушкину такое предположение не противоречит. У него на одной прямой выстраиваются самозванство – актерство – история.
Все, что пришлось так впору драме, родившейся на площади, иначе говоря – балагану. А вообще-то, “Царь Максимилиан”, народная драма-комедия, видно, долго ходила по Руси, прежде чем была в XVIII веке обнаружена. Так что в пору повального самозванства, наверное, была в полном расцвете.
Во всяком случае, во времена Пугачевского бунта.
 

Ирина УВАРОВА-ДАНИЭЛЬ
«Экран и сцена» № 6 за 2013 год.